Вырубов пополнел, стал блестящ по виду, все так же весел, неистощим. Какая свобода! Какая легкость разговора, перескакивание с темы на тему, и все без задержки, без напряжения.

О Савинкове: Он случайно встретился с ним накануне отъезда его в Россию. Савинков был выпивши и стал звать его зайти куда-нибудь. Вблизи оказался ресторан.

- Савинков, как вы знаете, - рассказывает Вырубов, - только и интересен, когда выпьет. Он все время нас ругал: "Эмиграция ничего не хочет сделать, союзники равнодушны, нужно теперь действовать иначе".

- Но как иначе?

- А так, идти туда к ним, сделаться любовником жены Троцкого, жениться на дочери Ленина, втираться в семьи большевиков, а затем убивать их.

Говорили о Толстых, возмущались его падением, его "Черным Золотом".

- Ну, в "Петре Первом" дело историческое, можно спорить. А тут ведь сплошная подлость. Денисов бывал у нас, но никаких деловых нефтяных разговоров мы не вели. Тут подлость, он лучших друзей оклеветал.

- А говорят, он должен приехать заграницу, - сказал Ян.

- Он, кажется, уже приехал в Берлин, - ответил Вырубов.

- А мне все кажется, что он вернется в эмиграцию и опишет всех этих большевиков, - сказал Ян, - и мы все ему простим.

Разговор шел о дочери Герцена, Наталье Александровне. Она живет в Женеве, ей 87 лет, говорит по-русски с акцентом. В большевицкой революции ее больше всего возмущает, что "большевики курили книги".

дневника Веры Буниной, 3 января 1932

Елки не зажгли. Такой маленькой у нас еще не было никогда. Такого безденежного Рождества тоже не было. Еще вчера, слава Богу, Ян наткнулся на конверт с 200 фр. и это нас вывело из отчаянного положения, т. к. сегодня уже не было бы денег на базар.

Днем гуляла с Яном. Много молчали. Он грустен. Жаловался на старость, "ничего не радует. Раньше, бывало, вспомнишь, что к обеду жиго и красное вино, обрадуешься, а теперь полное безразличие, даже неприятно".

из дневника Веры Буниной, 3 января 1932, Бунину 61 год

Весна кислая, так что работа составляет для меня единственную отраду здесь в деревне, где обретаюсь на положении больного, сына конца века...

из письма Михайловой О.А., 26 марта 1895, Огневка, 24 года

Таких грустных праздников еще никогда не проводили. Все в дурном настроении и каждый на другого влияет дурно. А денег ни откуда не присылают - просто горе!

Жаль мне Галю да Леню. Оба они страдают. Много дала бы, чтобы у них была удача. Яну тоже тяжело. Сегодня он сказал мне: "было бы лучше нам вдвоем, скучнее, может быть, но лучше". Я ответила, что теперь уж поздно об этом думать.

дневник Веры Буниной, 10 января 1932

Милый и дорогой Юричка! Ужасно соскучился по тебе. Получил твое письмо. Нахожусь пока еще в Одессе, где уже наступила дивная весна. Хожу через день, через два к ребенку - милый мальчик, уезжать от которого мне ужасно жалко. Пишу мало, т. е. лучше сказать, написал мало конченного, а так кое-что скребу и читаю. Послал крохотный рассказик "Поздней ночью" в альманах Скорпионов - "Северные цветы". Послал в "Жизнь" два рассказика - один ("Туман", страницы 4 печатных), другой на 1/2 листа - "Новая дорога". Да кажется, я тебе писал об этом. На днях думаю уехать из Одессы - поеду через Ялту - зовет Чехова. Поеду на пароходе Российского общества - это стоит 5 р. А оттуда в Огневку. Думаю Евгению дать по приезде рублей 30. Но еще не знаю - м. б., и прямо дерну в Огневку. Напиши мне, пожалуйста, на всякий случай в Ялту: дача Чехова, для передачи мне. Художники вспоминают о тебе с хорошими улыбками, Куровский просил кланяться. Здесь Куприн. Ну, будь здоров, милый и дорогой, напиши о наших. Крепко тебя целую.

28 марта. Еду в Ялту в субботу. Получил от Чехова страшно ласковое письмо*, - прямо горячо просит приехать.

*25 марта 1901 года А.П. Чехов писал Бунину: "Итак, стало быть, позвольте на Страстной ждать Вас. Непременно, обязательно приезжайте, у нас будет очень много закусок, к тому же еще в Ялте такая теплынь теперь, столько цветов! Приезжайте, сделайте такую милость! Жениться я раздумал, не желаю, но все же, если Вам покажется в Ялте скучно, то я, так и быть уж, пожалуй, женюсь"

письмо Бунину Юлию, 28 марта 1901, Одесса, 30 лет

Никак не могу начать это письмо! Сижу и улыбаюсь... Чья же ты теперь собака? "Чузяя, улишная, или моя?" А мордочку, которая сказала бы это, хлопая глазками быстро-быстро ("я собака чузяя... ну стось?"), расцеловал бы всю, всю, каждую черточку, с самой нежною любовью! У, дорогая моя, умненькая девчурочка!.. Только как теперь твое здоровье? Не думай, Варек, что я не думаю о тебе, о твоей усталости; ей-богу, каждый вечер, как ложусь спать, думаю: "Теперь Варек спит - прижухнулся... Уморилась моя ненаглядная"... Да ничего, Варек! Это благородно и хорошо. Вот погоди, будем жить вместе, буду я тебя убаюкивать, буду целовать твои утомленные глазки... Но когда же это? Боюсь я, что ничего-то не выйдет...

Из письма Варваре Пащенко, 29 марта 1892, Полтава, 21 год

Сразу 2 смерти: из "Возрождения" узнали, что умер Чириков, а из телеграммы, присланной нам, - что завтра похороны В.Н. Ладыженского. Он был нам настоящий друг и верный человек с редкими душевными качествами. Ни одной жалобы, ни одного стона, а жизнь его была все последние годы очень трудная, даже тяжелая. Отчего умер Чириков? Они были приятелями. Эта смерть еще более неожиданная, никаких не было слухов, что он нездоров. Вероятно, сердце. Да, оба они не берегли себя.

дневник Веры Буниной, 20 января 1932

Вчера мы хоронили Влад. Ник. Ладыженского на кладбище Сосад. Похоронен он удивительно хорошо, даже в "фамильном" склепе.

Кладбище идет террассами. Дорожка замыкается церковью-часовней. Иконостас темный, дубовый. Мужчины подняли на плечи гроб и понесли. Служил священник Любимов. Был и хор. Похоронили его так, как дай Бог всякому.

Дома нас ждал Ян. Мы ему все рассказали. Я сказала, что мне на Сосаде так нравится, что я не имела бы против лежать там, а Ян сказал: "Нет я предпочитаю кладбище в Пасси - идут трамваи, проходят люди, все лучше...".

дневник Веры Буниной, 21 января 1932

На днях ходили в Клозон. На обратном пути я интересно разговаривала с Федотовым. Он не любит женские монастыри, находя, что женщинам нужна половая жизнь, больше, чем мужчинам - это включает и материнство. Иначе развивается истерия и др. болезни, а потому, может быть, в женских монастырях встречается чаще произвол и всякие извращения. Касались мы многих предметов, начиная Святыми и кончая Ремизовым, которого он очень ценит и любит.

Вечер. В Гурдоне я кое-что записала: Опять Гурдон. Почти 6 лет мы не были в нем. Все то же самое. Только иное время года - зима.

Мы закусывали в кабачке. Мука от кошек. Ян сказал, что он мог бы здесь жить и писать: "Был бы богат, купил бы этот замок и жил бы".

Довольно легко, даже Ян, дошли до Пре-дю-Лака, где сели на автобус. Леня был так голоден, что купил себе какой-то очень грубой сизой колбасы, и тут же съел ее с большим аппетитом. Рассердился, что мы с Галей не последовали его примеру.

дневник Веры Буниной, 30 января 1932, Бунину 61 год

Он жаловался, как он устал от всего. От одиночества, от того, что он никого не видит, что даже в Париж мы не можем теперь ехать, а главное, что то, что мы получаем, все висит на волоске.

- Я так устал от вечной благодарности, голова утомилась кланяться. Ведь подумай, как я живу, никого не вижу, нигде не бываю, перестал писать. А если о себе не напоминать, все забудут. А я не могу писать при таком однообразии жизни.

Я посмотрела на Яна. Он, в своей меховой шапке, был очень печален той особой печалью, которая сильна была и у Юлия Алексеевича. У меня защемило сердце. Когда он стал говорить, что чувствует, что писать больше не будет, я сделала усилие над собой, чтобы не поддаться его настроению и сказала, что так нельзя.

Ян вообще ничем не может себя забавлять - он даже ни в одну игру не играет. Это важная черта в его характере. Он может наслаждаться только подлинной жизнью, и никакая игра ни в какой области его не занимает. Поэтому ему так трудно жить. Ведь все эти Новые грады, Новые корабли, Новые дома тоже в некотором роде игра, более возвышенная, но игра. Ведь теперь Фондаминский весь живет "Новым градом". Ян сказал мне:

- Главное, что мне вся эта затея кажется ничтожной, и я не могу серьезно о ней говорить. И зачем название "Новый Град"? Претензиозно и даже безвкусно. Да и кто там? Федотов? Степун? Остальные еще хуже, все эти Бердяевы. А в Россию нам не вернуться, раньше жила где-то на дне надежда, а теперь и она пропала. Надолго там заведена песенка.

И я вспомнила в сотый раз Ростовцева, как он в первый год эмиграции говорил:

- В Россию? Никогда не попадем. Здесь умрем. Это всегда так кажется людям, плохо помнящим историю. А ведь как часто приходилось читать, например: "не прошло и 25 лет, как то-то или тот-то изменились"? Вот и у нас будет так же. Не пройдет и 25 лет, как падут большевики, а, может быть, и 50 - но для нас с вами, Иван Алексеевич, это вечность.

После завтрака пили кофе. Разговор вел И.И. Он сидел на стуле почти посредине комнаты и казался очень большим, массивным.

- Мне кажется, что в христианстве 2 правды: "правда Божеская" и "правда человеческая". Христос сошел в мир в самом простом виде простого человека. Почему? Ведь ни в одной религии этого никогда не было. И люди как-то об этом забыли. Сначала помнили о Божией правде и так до Возрождения, когда начался гуманизм и т. д. И тут, как бы забыв о Боге, вспомнили "правду" о человеке. Стали думать, как бы человеку жить на земле хорошо. И хотя это и была правда о человеке, мне кажется, что христианином может быть только тот, кто понял, что в каждом человеке есть божественная правда. - И он по-еврейски на память прочел начало Библии.

- А только один писатель об этом сказал, - засмеялся Ян и постукал себя по лбу: - это я в "Бернаре".

- Да, да, - подхватил И. И. - "Я хорошо исполнял свое дело. Я был хорошим моряком". - А теперь, - продолжал И. И., - весь мир заражается правдой о человеке без Бога, Китай, например. Вот многие удивляются, почему я не крещусь, раз я христианин. Я просто не чувствую себя готовым.

дневник Веры Буниной, 11 февраля 1932

Ей-богу, брат, совсем нечего писать. Погода стоит омерзительная, - нынче, например, весь день валит снег, - а вода проходит измором. Ужасно однообразно проходит время. Целый день что-то хочется делать, а делается все вяло и лениво. О будущем просто и подумать боюсь.

из письма брату - Юлию Бунину, 3 апреля 1895, Огнёвка, 24 года

Дорогой Корси,

Сижу в кафе на бульваре Экзельманс. В ожидании всенощной не знаю, что делать? Решила написать Вам. У меня поблизости было деловое свидание, и я решила не возвращаться домой. Ждать надо полтора часа...

Хотела зайти к Струве, но их не было дома. Позвонила Полонской, она играет в карты. Этим спасается! Позвонила Алдановой - к телефону никто не подошел. Вот и сижу и бросаю взгляды на прохожих. Акведук снесен, получилась широкая улица, посреди возвышение для машин. Их теперь здесь видимо-невидимо. А едут с двух сторон.

Как живете? Над чем работаете? Будете ли весной в Париже, где тепло? Я сегодня надела свой серый костюм: распускаются деревья. Небо синее, безоблачное.

Пишу письма и "беседую с памятью", но мало. Слишком много всяких мелких и хозяйственных, и чужих дел, и сил не хватает, и хочется только "беседовать". Печатаюсь пока в "Новом Журнале", а скоро буду печататься в "Гранях". Обнимаю, целую. Привет Игорю Ник.

Ваша Ника.

письмо Веры Буниной - Логиновой-Муравьевой Т.Д., 04.04.1961, Париж

Темный вечер, ходили с Галей по городу, говорили об ужасах жизни. И вдруг - подвал пекарни, там топится печь, пекут хлебы - и такая сладость жизни.

10 марта 1932, 61 год

Ты опять замолчал, как могила. С неделю тому назад я послал тебе вексель, подписанный Лисовским. Подписал ли ты его и отправил ли, как я просил, Лемперту, который должен его представить в О-во взаимного кредита? Если забыл, Бога ради, поспеши подписать и отослать. Ведь вексель написан на 10 апр. Деньги я посылаю, - Лемперту-то.

Я, как видишь, плыву, упиваюсь положительно морем, пароходом, лунной ночью. Еду в Ялту, проветриться дней на пять, увидаться с Миролюбовым, Чеховым и Горьким, которые в Крыму. Миролюбов прислал мне письмо из Ялты. Возьму у Миролюбова 100 р. авансу - Евгений требует 40 р., да и Михайлову нужно. Поездка будет стоить пустяк - еду во 2 классе, что стоит с продовольствием от Одессы до Ялты и обратно - 18 р. У нас дела грустные. Продажа газеты оттягивается, есть покупатели, но они сказали, что не могут раньше конца апреля, а деньги сейчас нужны на покрытие долгов. Просто беда! Федоров ушел в "Новости", ибо Цакни отказался платить ему 150 р. Теперь "Новости" посылают Федорова к голодающим. Вот счастье-то! Что бы можно написать при таком материале? А я сижу, кисну...

Ради Бога, не забудь о векселе да пиши - в Одессу, конечно, ибо вернусь туда числа 14-го. Пиши, едешь ли в Калугу и когда к нам? Ради Бога, поскорее - очень хочется тебя видеть. Поезжай, как думал - по Днепру - всю жизнь будешь благодарен, выеду тебя встречать в Херсоне. Ты забыл юг, море, ты будешь очарован.

Ну, горячо и крепко целую тебя! Пиши мне и маме, а также бедному, милому, забытому отцу.

6 апреля 1899, Евпатория, Черное море, пароход "Великий князь Алексий", вечер, 28 лет

И завтра и послезавтра будет все то же, думал я, – все та же мука и все то же счастье…

Чистый понедельник

Милый и дорогой Юринька! На первый день Пасхи я послал Анне Николаевне письмо следующего содержания:

"Анна Николаевна! Прошу Вас немедленно сообщить мне, где и когда крещен Коля, а также, где метрическая выпись о его рождении и записан ли он в Ваш вид на жительство. (Если записан, то это нелепость, так как срок Вашему пачпорту кончается в начале мая). Я от чужих людей узнал о его рождении, затем не знал, жив он или нет, и, наконец, не знаю, кто и когда крестил его. Когда я уеду, я опять буду в беспримерном положении, - в полном неведении, где он и жив ли он. Я лишен всех радостей отца и семьянина и принужден, как за милостью, ходить в чужой дом, чтобы видеть его на одну минуту. Когда я спросил о его документах Вашего отца, он кинул мне небрежную фразу: "Я их Вам не дам", воображая, что я на том и успокоюсь. В Сретенской церкви, где я справлялся о его рождении и крещении, мне сказали, что никакого Николая Бунина у них не записано. Согласитесь сами, что Вы устроили мне беспримерное положение. Поэтому, если Вы до завтра не ответите мне пока хоть на те вопросы, которые поставлены в начале письма, я завтра же отправлюсь к полицеймейстеру, а это послужит началом судебного дела между нами.

Долгом считаю предупредить при этом, что в борьбе я не уступлю. Твердо уверен, что когда на суде выяснится вся гнусность моего положения, - всё будет на моей стороне, как теперь на моей стороне все порядочные люди. Вы бросили меня, прожив со мной несколько месяцев, возненавидев меня слепо и безрассудно, как лисица капкан, в который она попала по своей же воле. О "темных" сторонах моего характера, о которых писала Ваша мачеха чужим людям, до Вас еще не было слышно, а что касается Вашего "неуважения" ко мне за то, что я не одобрял Ваш образ жизни, над которым смеются даже Ваши родственники, - то это меня мало трогает, - меня знают и уважают лучшие люди России. Вы навсегда лишили меня семьи и свободы, заставили пережить все горе и весь позор нашей мальчишеской истории, сопровождая все это грубым молчанием, а потом дерзостями. Теперь Вы преспокойно хотите лишить меня ребенка и доходите до того, что я не знаю о его имени и существовании. Дальше, кажется, идти уже некуда, но дальше дело еще более осложнится. Неужели Вы, напр., полагаете, что его воспитанием будет заведывать кто-нибудь посторонний? И неужели Вы думаете, что если сойдетесь с кем-нибудь, то Ваши дети от другого будут называться Буниными? Ведь Вам 22 года. И что Вы скажете нашему сыну, когда он подрастет?

Все это говорю потому, что пора Вам начать посерьезнее относиться к нашей истории. И первое, что я требую, это чтобы мне было сообщено о ребенке. Иначе я обращусь к властям. Ив. Бунин".

Вот, Юринька, что я написал. Ответ пришел дьявольски странный:

"Дочь моя поручила мне Вам написать, что характер Вашего письма до того непозволителен в порядочном обществе, что она не может Вам отвечать. Я же отвечаю, что ребенок крещен в Сретенской церкви, назван Николаем, как Вам и сказали. Больше я не могу ничего прибавить кроме того, что я был слишком добр, позволяя Вам посещать мой дом, не знал, что Вы унизитесь до инсинуации перед прислугой, грубых выходок и угроз обратиться в полицию. Я и моя дочь запрещаем Вам посещать нашу квартиру. Пусть нас рассудит суд. Повторяю, адресуйтесь к нашему поверенному Лазарису".

Хорош, еб его мать? "Инсинуации" - это очевидно намек на то, что я говорил, что она в балаган с офицером убежала в день моего отъезда. Но слушай. Через час еще письмо:

"Милостивый государь! Я в поспешности спутал. Меня не было. Ребенок крещен в Греческой церкви. Можете справиться. Н.Цакни".

из письма Юлию Бунину, брату, 08.04.1901, Ялта, 30 лет

Знание своей собственной темноты – лучший метод борьбы с темнотой других людей.

- Карл Густав Юнг

Только что вернулась из Трокадеро. "Русский вечер". Очень приятно было послушать "Евгения Онегина". Балет Нижинской хорош. Хорош был и гармонист-казак. А когда вышли цыгане и одна девчонка плясала с такой отчаянностью, что мы пожалели, что с нами нет Яна - он пришел бы в восторг.

Керенский вчера был весел, легок, жив. Много болтал, когда все "метрошники" ушли и оставшиеся гости вместе с хозяевами уселись в кружок у стола. Он очень все время веселился - незаменимый человек в обществе.

дневник Веры Буниной, 11 апреля 1932

⚡️Люди, которые изучают философию, на 96% умнее окружающих

А ведь правда, прочитать пару строк Диогена – и вы уже подкалываете не хуже стэндапера.

Почитали Канта – на равных общаетесь с интеллигентном и блистаете умом.

И так философия упрощает жизнь везде. Нужно просто не читать сотни книг, а заглянуть в «Мужество быть».

Здесь в вашу голову переложат знания великих умов, с которыми вы уже завтра почувствуете прилив сил и сможете поддержать беседу даже с эрудитами.

Сохраняйте, острый ум пригодится вам везде: @философия

Вчера проспала 20 часов. Я решила день пролежать, но не в постели, а на постели.

дневник Веры Буниной, 20 апреля 1932