Здание полицейского управления на Воскресенской улице. Конец XIX века

Загадка вроде бы разъяснилась, а мне все-таки жаль. Жаль, что Дядя Гиляй ночевал не там, где ему следовало ночевать – во Второй полицейской части на Московской улице, среди столь знакомого ему, и даже в некотором смысле близкого, одному ему понятного мира трущобных людей. И еще мне очень жаль, что Мокрая так и не дождалась в свое время своего Гиляровского, а то, что кропаем мы спустя сотню с лишком лет, ни при каком раскладе нельзя назвать историческим свидетельством.

РАЗГОВОР О ДРОВАХ
Плоты пришли!
Сегодняшнему читателю подробности лихого побега В.А. Гиляровского из-под ареста (с высаживанием тюремного окна вместе с решеткой!) могут показаться дурно сочиненной сказкой, но лично у меня они удивления не вызывают – современники в один голос пишут о его невероятной, поистине богатырской физической силе (вот наградил же Господь детушку – и умом, и силой!) – он мог запросто завязать в узел железную кочергу, как-то раз на спор сдвинул с места трамвайный вагон и даже протащил его сколько-то саженей!
В общих чертах понятен и путь Дяди Гиляя от Воскресенской улицы к пристаням: вероятно, он спустился по Астрономической (помните «…и важно шагаю вниз по улице, направляясь к дамбе»), «срезав» углы, каким-то образом попал на Московскую (возможно, шарахнувшись от одного вида очередной каланчи, на всякий случай обошел стороной Вторую полицейскую часть), за сим, наслаждаясь неповторимыми ароматами трущобы, прошагал насквозь всю Мокрую слободу и, миновав знакомую нам триумфальную арку, встретил рассвет на дамбе. Cлева от насыпи ему открывался вид на заливные луга, тянувшиеся в сторону Волги, и приютившиеся внизу, у самой дороги, кривобокие домишки так называемой «Въезжей улицы», которая спустя четверть века будет описана А.М. Горьким.
Но мне почему-то кажется, что Владимир Алексеевич, обладавший душой истинного поэта, в первую очередь должен был обратить свой взор на открывшуюся ему справа от дамбы великолепную панораму города с крепостными стенами и башнями, сверкавшими в лучах восходящего солнца маковками соборов и церквей, разбросанными среди них домами, домиками и домишками, а в самой близи, у подножия крепости – на обширную пустошь, сплошь заваленную горами бревен, досок, горбыля, дров и всякого прочего деревянного хлама. То и была Лесная площадь, которую я вскользь упоминал, когда писал о старой казанской топонимике.

Вид на крепость и Лесную площадь с Адмиралтейской дамбы. 1894 г. Фото М.П. Дмитриева

А теперь давайте оставим Владимира Алексеевича, пусть себе едет в Астрахань – и обратимся к этой необъятной площади, форпосту Мокрой слободы, вплоть до середины ХХ столетия занимавшей все свободное пространство между Адмиралтейской дамбой, Триумфальной улицей, руслом Казанки и устьем протоки Булак. Заболоченная пойменная низина, едва не доходившая до самых крепостных стен, испокон веков служила местом выгрузки, складирования и обработки древесины, шедшей как на хозяйственные нужды, так и на дрова.
Между прочим, самые обыкновенные дрова, которые сегодня пригодятся разве что для растопки бани либо жарки шашлыка на садовом участке, в старину ценились ничуть не менее, чем даже хлеб. «…И не раз, и не два вспоминаю святые слова – дрова!» - писал Александр Блок в суровую во всех смыслах зиму 1918–1919 годов. Вплоть до середины 1950-х годов вся Казань, за редким исключением, топилась дровами, и над городом день и ночь поднимались клубы белого дыма, особенно заметного в зимнюю стужу…

Вплоть до середины 1950-х годов Казань, за редким исключением, топилась дровами. На фото А. Бренинга – спуск Овражной улицы, на заднем плане – роща за Шамовской больницей. 1935 г.

Плоты пригонялись в Казань с верховьев Волги по половодью и заводились буксирами вверх по Казанке к самому устью Булака. После того, как сходила вешняя вода, и плоты оказывались на сухом берегу, их разбирали и укладывали в штабеля. Прибытие плотов было ежегодным весенним праздником для казанских обывателей, сравнимым по своему значению разве что со знаменитым волжским ледоходом, о котором я рассказывал в «Казани из окон трамвая». А расхожее выражение «На Волге полный ледоход» стояло у казанцев в одном ряду с не менее расхожим восклицанием: «Плоты пришли!».
Прибытие на Казанку плотов неизменно собирало толпы зевак, буквально усеивавших Хижицкую и Адмиралтейскую дамбы – горожане, молодые и старые, часами могли восторженно наблюдать, как совсем крохотный буксирный пароход, отчаянно стуча колесами, из последних сил борется со встречным течением Казанки и тащит за собой сразу по многу плотовых звеньев, растянувшихся порой на полсотню и более метров.
Завораживала обывателей и виртуозная работа сплавщиков, которые так ловко управлялись со своими шестами, что напоминали акробатов под куполом цирка – ведь только от их ловкости и умения зависело, как в нужный момент повернуть массивный плот, чтобы не зацепить бревном какое-нибудь препятствие (к примеру, мост). Да и опасность, которой ежесекундно подвергались сплавщики, была сродни цирковой – сколько их погибало, раздавленных тяжелыми бревнами!

Буксирный пароход у Дальнего Устья. 1930 г.

…Но как же за сто небольшим лет изменились времена! Ведь в ту пору казанские (и не только казанские) мальчишки, вероятно, завороженные незабываемым зрелищем прихода плотов, мечтали стать если уж не сразу капитанами волжских пароходов, то по меньшей мере лоцманами, а некоторые юные романтики – даже сплавщиками леса! Советские дети все как один грезили себя в будущем военными летчиками или космонавтами! А сейчас – лучше помолчу… впрочем, будем надеяться, что место для мечты все еще осталось в юных сердцах.
Ну да ладно, возвращаемся к нашим дровам. Справочное издание «Вся Казань» за 1910 год дает на Лесной площади как минимум семь торговцев лесным товаром, среди которых наиболее известным и наиболее влиятельным был купец-старообрядец Михаил Лукич Свечников. Вот что, в частности, указывается в формуляре, составленном на него Казанским отделением государственного банка в связи с утверждением (в очередной раз) на должность члена Учетно-ссудного комитета в 1914 году:
«Михаил Лукич Свечников, родился в старообрядческой семье. Получил домашнее образование. Некоторое время продолжал торговое дело отца, образованное в 1846 году. Самостоятельно начал заниматься коммерцией с 1872 года, торгуя хлебом, лесом и мочальными изделиями. Является владельцем обширной недвижимости: дома на Московской улице (30 тыс. руб.), на ул. Успенской (75 тыс.), каменные 2-этажные товарные склады в Адмиралтейской слободе, площадью 4 000 квадратных сажен (25 тыс. руб.). Имущество застраховано, нигде не заложено. Как торговля, так и имущество находятся в отличном состоянии. Торговлю производит самостоятельно, оптом, за собственный счет, за наличные и в кредит. Годовой оборот свыше 300 000 рублей. Весьма полезен своей осведомленностью о кредитоспособности торговцев хлебом, бакалейными товарами и лесом. При лучших нравственных качествах, М.Л. Свечников является одним из полезнейших членов Учетно-ссудного комитета по знанию клиентуры Казанского отделения банка. Пользуется всеобщим уважением и доверием. Беспристрастный и вполне независимый человек».
В Мокрой слободе М.Л. Свечников владел весьма вместительными каменными дровяными и лесными складами, помещавшимися в самом начале Успенской улицы, на четной ее стороне. Сегодня это площадка между Ледовым дворцом спорта и ЦУМом, совсем рядом с местом нашей триумфальной арки. Эта его недвижимость (стоимостью 75 тыс. рублей) хотя и зафиксирована в приведенном мною формуляре, но функциональная ее принадлежность почему-то в нем не указана. Помимо складских строений, была у Михаила Лукича и собственная лесопилка, которая помещалась где-то неподалеку – вероятно, на территории современного Центрального стадиона.

Вид на крепость и строения лесопилок в весенний разлив 1912 года. Неизвестный автор

Работа на лесопилке считалась среди местных работяг самой престижной: в начале ХХ столетия стали потихоньку появляться механические деревообрабатывающие станки, обслуживание которых требовало от работника специальных технических навыков, да и оплачивалась она получше. Гораздо худшим было положение разнорабочих: на самую грязную поденную работу по перетаскиванию и складированию тяжелых бревен нанимались работяги из самых низов общества – по утрам подрядчик набирал артели на Мокрой или же в соседней Ямской слободе и уводил их на работу. Платили за этот изнурительный труд сущие копейки, а условия проживания в рабочих бараках были просто ужасными. Вот как описывает рабочую казарму на окраине Ямской слободы календарь «Волжский вестник» за 1888 год: «Не дается пощады даже женской стыдливости. Вповалку ложатся мужчины, женщины и девушки; ночью представляется безобразная картина разметавшихся, полуобнаженных в духоте и смраде женских и мужских тел, пересыпанных детьми»… То был самый настоящий рассадник разного рода эпидемий, выкашивавших людей сразу целыми семьями. Неудивительно, что уровень смертности в этом человеческом муравейнике еще и в начале ХХ столетия в разы превышал аналогичные среднестатистические показатели по городу…

О том, что рассказывал мне дед
Но хватит о грустном. Следующая часть «заметок о дровах и не только» относится уже к тридцатым-пятидесятым годам прошлого столетия, и построена она почти целиком на воспоминаниях моего деда, который успел застать и дровяное отопление, и «керосинки», и примусы, и прочие бытовые прелести ранних советских лет. В те годы дрова уже не были «хлебом насущным», как в период военного коммунизма, их уже не дарили на именины, как в годы НЭПа, но даже и к середине ХХ столетия они оставались весьма востребованным товаром первой необходимости.
Если читатель еще помнит из книги «Казань из окон трамвая», родители моей матери еще с 1929 года имели жительство у самого Кремля – в самом начале Большой Красной, в двухэтажном флигеле очень старого дома под номером 10. Домовладение это ныне полностью утрачено, а то строение, что смотрит на улицу – новодел 2013 года постройки.

Оригинальный исторический дом по ул. Б. Красная, 10. 1965 г.

Мой дед Николай Григорьевич Кузнецов (справа) и Гера Волошин. Фото Дмитрия Власова. 1966 г.

О бытовых подробностях жизни этого околотка в советские годы я уже писал в «Казани из окон трамвая», а потому их опускаю. Расскажу лучше, что мой дед вспоминал о Мокрой слободе, в том числе – и о заготовке дров. Бывал он в тех краях достаточно часто, поскольку подрабатывал на дому портным (и притом высокой квалификации – обшивал всю округу), а где еще можно было приобрести дефицитные иглы, смазочное масло, запасные части для швейной машинки «Зингер» (дедову машину я сохранил, она до сих пор работает) и прочие сопутствующие принадлежности, как не на Мокрой?! Продавали всю эту мелочевку ассирийцы, которым разрешил вести в СССР розничную торговлю сам «всесоюзный староста», дедушка Калинин. «Айсоры», как прозвали ассирийцев советские граждане, целыми семьями ютились в многочисленных коммуналках, доставшихся им в наследство от бывших постояльцев ночлежек Мокрой, разбросанных в многочисленных переулках близ Привокзальной площади. В центре города (на Кольце, на улице Баумана и пр.) айсоры работали в маленьких будочках с неизменной надписью «Холодный сапожник», либо (уже в послевоенное время) «Ремонт обуви», а на Мокрой обычно довольствовались каким-нибудь уютным закутком. Особенно много торговых точек айсоров было сосредоточено у вокзала – в районе перекрестка улицы Коротченко (бывшей Первой Мокрой) и переулка Рустема Яхина, который в советские годы носил имя двух анархистов – Сакко и Ванцетти, а еще раньше был Поперечно-Мокрой улицей.

Холодные сапожники. Фото В.Л. Лаптева. 1927 г.

Между прочим, моя бабушка как-то поведала мне, что в довоенные годы она всегда безошибочно «вычисляла», что дед побывал на Мокрой – по неистребимому запаху трущобы, который настолько глубоко въедался в одежду, что вывести его потом было очень непросто. «Принюхавшийся» дед при этом неизменно изумлялся прозорливости бабушки, что ее сильно смешило, а секрет, как вы уже поняли, был прост. Ужасающий дух, доставшийся Мокрой еще со старых времен, теперь уже, наверное, неизвестен большинству казанцев: он представлял собой некую неповторимую смесь ароматов помойки, гниющего тряпья и асфальтовых испарений. Случалось (если ветер дул к вокзалу), он приводил в замешательство «свежих» пассажиров дальних поездов, сошедших на минутку из вагона в поисках чего-нибудь съестного. После войны, благодаря новым методам санитарной обработки, трущобный дух в Мокрой был по большей части ликвидирован, но нет-нет да иной раз еще и сегодня напомнит о себе в каком-нибудь загаженном донельзя проходном дворе у Колхозного рынка.
В противоположность собственно Мокрой слободе, на близлежащей Лесной площади всегда было относительно свежо – чистоте воздуха способствовали и открытое пространство, и близость к Казанке. Тут во все времена вкусно пахло прелыми опилками и свежеобработанной древесиной. По словам деда, еще и в середине 1950-х годов у излучины Булака (за современным цирком) работало четыре пилорамы, визг которых разносился по всей округе, действовал дореволюционный еще Казанский тарный завод, выпускавший деревянные бочки и деревянные же ящики различного хозяйственного предназначения – в этой таре хранили и перевозили все что угодно, от продуктов до гвоздей.

Казанский тарный завод действовал еще до революции. Фото 1910 г.

На огромной площади день-деньской шел торг. Деловым лесом – готовыми срубами, бревнами, досками, рейками, брусом промышляли в основном марийцы, которых в бытовом общении в те годы называли черемисами. Хотя, конечно, в сравнении с тем, что могут предложить нынешние супермаркеты (к примеру, тот же «Леруа Мерлен)» ассортимент тогдашних товаров был просто убогим. К тому же в ту пору основными покупателями были исключительно юридические лица – заводы, фабрики и строительные организации, при этом продажа делового леса в частные руки была строго ограничена. Исключение делалось только для сельчан, да и то, чтобы приобрести, к примеру, сруб, колхознику нужно было предоставить кучу бумаг – от всякого рода справок из сельсовета до разрешения на постройку дома.
А городским жителям и вовсе не светила возможность добыть хороший деловой лес – для этого нужно было пройти через «семь кругов бюрократического ада». Первые дачные домики эпохи СССР появились в окрестностях Казани только после войны (они до сих пор частично сохранились на откосах Пугачевских оврагов, вдоль Оренбургского тракта, в Борисково, Дербышках и еще в нескольких местах), но поглядите на них – это скорее даже не домики, а крохотные скворечники, а уж из чего они сделаны, вообще жуть – тут тебе и старые двери, и ящики, и элементы разобранных дореволюционных еще строений, и всякая прочая деревянная рухлядь. Короче говоря, «…что успел урвать – то мое!»
Между прочим, подавляющее большинство советских дачных домиков было построено именно по этому принципу – «где-то что-то ломают – скорее туда, глядишь, ухватишь чего-нибудь». К примеру, наш дачный дом в Тетеево по большей части построен из старых табачных ящиков (дед работал на «табачке») – дальше, думаю, пояснять ничего не надо. Помимо прочего, советскими законами запрещалось возводить на садовых участках капитальные строения, к каковым причислялись дома, сделанные из срубов, двухэтажные постройки и т.п. Существовали даже некие подзаконные акты, ограничивавшие допустимую высоту потолков, толщину стен и т.п. – и некие дармоеды из числа общественных активистов шастали по домам с рулетками, все чего-то там замеряли, записывали – не приведи Бог, кто-нибудь нарушит установленные нормы. Так что, скажу я вам, постройка дачи в советские годы была трудноразрешимой задачей, которая порой растягивалась на десятилетия. Можно было, конечно, приобрести стройматериалы с рук (в той же Марийке срубы в те годы стоили по нынешним меркам сущие копейки), но что ты потом будешь делать с ним, с этим срубом – все равно официально не оформить…

Старые казанские дачи постройки 1950-х годов. Поселок Дербышки, 2017 г.