Готовясь сегодня к занятию с магистрантами про советское крестьянство, наткнулся на удивительно «семейный» ритуал начала 1930-х — бригады красных сватов и свах.

Это не шутка, а официальная лексика массовой работы. В информационной сводке Средне-Волжского крайколхозсоюза за 1 июня 1931 года, например, по Каменскому району отчитываются так: «организовано 11 сквозных (буксирных) бригад и 120 бригад красных сватов и свах для развёртывания коллективизации», район берёт обязательство к октябрю выйти на 85 % коллективизации. В примечаниях к документу прямо объясняют: красные сваты/свахи — это бригады при сельских ячейках ВКП(б), чья задача — вербовать единоличников в колхоз; иногда той же метафорой обозначали уполномоченных, принуждавших к подписке на госзаймы.

Сквозные («буксирные») бригады приезжали в отстающие хозяйства с тяглом и техникой, пахали, сеяли, помогали с учётом и бумагами — буквально «тянули» хозяйство к плану. По соседним районам сводки рисуют одну и ту же картину: обходы дворов и полей, совместные стоянки, субботники помощи беднякам и семьям красноармейцев, майские «призывы» в колхозы. Параллельные сюжеты всплывают и в прессе от Поволжья до Сибири: «комсомольские бригады красных сватов» в отчётах «массовой работы» — лексика совпадает, драматургия кампании та же.

В этой системе есть ещё одно выразительное слово — «красная свадьба». Под ним понимали выездные «сватовства» в деревнях: визиты колхозников к единоличникам, которые заканчивались символическим «бракосочетанием» хозяйства с колхозом — то есть подписанием заявления (часто это фиксировали как праздничный акт, с речами и обязательствами, чтобы придать решению вид добровольного согласия).

Красные свахи, по сути, были «ведущими» этого ритуала: они уговаривали, сопровождали, оформляли; где нужно — подкрепляли агитацию материальной «помощью буксира», где можно — переводили административное давление на язык семейного обряда. Именно поэтому метафора работает так прочно: хозяйство не «ломают», его «сватают» к колхозу; не «принудили», а «поженили».

Иногда объекты начинают жить собственной эстетической жизнью. Вот фотография со встречи избирателей с Михаилом Сусловым, и в целом это рядовой политический снимок, можно даже сказать скучный. Но вот ракурс, цветовая гамма (для печати в газете), сканирование на микро пленнку и тд. придает образу новое измерение.

Осталась неделя! Приём заявок до 1 октября

Коллеги, финальный звонок: до 1 октября (включительно) принимаем заявки на Международную научную конференцию «State Craft: история государственных стратегий» (ИОН РАНХиГС, 30–31 октября 2025).

О чём конференция?
О том, как государства задумывают и оформляют будущее: от Третьей Программы КПСС и Комплексных программ НТП — до «Стратегии-2010/2020» и их зарубежных аналогов.

Это площадка для разговора историков, социологов, политологов, экономистов, антропологов и практиков стратегпланирования.


Что прислать:
Тезисы 300–500 слов;
Краткое резюме 2–3 стр. (ФИО, e-mail, телефон, должность, место работы).

Куда:
[email protected], [email protected]
Тема письма: State Craft

Рабочие языки: русский и английский.

Если у вас есть кейс, метод, архив или сравнение, которое помогает понять, как стратегии пишутся, внедряются и меняют институты — самое время заявиться. Поделитесь анонсом с коллегами и аспирантами — поможем друг другу собрать сильную программу.

Иногда копаешься-копаешься в теме — и всё равно нарываешься на что-то любопытное. Так у меня случилось с диафильмом про XXII съезд КПСС — тот самый, где приняли Третью программу и пообещали построить коммунизм. Кажется, пора заводить домашнюю коллекцию советских диафильмов на политические темы.

На первый взгляд такой диафильм может показаться пыльным артефактом. Но если смотреть в контексте, вылезают характерные — и местами трогательные — детали. Например, два соседних кадра: на одном — одобрение курса партии, на другом — уже осуждение «антипартийной группы» и режима в Албании. Риторический маятник работает по учебнику: «своё» — правильное, «чужое» — неправильное, дальше — вперёд к будущему.

Мой личный фаворит — кадр с юными пионерами. Это те самые дети, которым, по обещаниям, предстояло жить при коммунизме. Стоят, улыбаются, смотрят в светлое завтра — а мы теперь знаем, чем всё обернулось: живём в «не пойми чём», где от той визуальной уверенности остались в основном улыбки на плёнке. Именно поэтому диафильм так цепляет: не только текстом, но и перформативной картинкой, в которой обещание уже как будто сбылось — хотя ещё нет.

Отдельное спасибо Николаю Мишину, который всё это отсканировал и выложил. Благодаря таким людям у нас есть шанс видеть не только слова, но и вид той эпохи.

Архив иногда подсовывает бумаги, на которых, кажется, и пылинку жалко: очередная анонимка в ЦК Компартии Латвии (1969). Сюжет знаком до боли: «местный начальник аморален, живёт с любовницей». Комиссия проверила — развёлся 8 апреля, 31 мая зарегистрировал брак с подчинённой. Юридически всё чисто, «с контроля снять», резолюции на полях — и в дело.

Почему держу этот листок как находку? Потому что за бытовым «мужское/женское» проступает инфраструктура позднесоветского управления жалобами. В партийных органах существовали люди и целые звенья, которые системно прогоняли такой поток сигналов — от ревности до коммунальных ссор. Это требовало времени, справок, допросов, запросов в ЗАГС и на работу. На одном конце — автор анонимки, решающий свои маленькие войны; на другом — аппарат, превращающий частную драму в дело с номером и контрольными сроками. В статистике потом появлялась галочка «рассмотрено», а в реальности — часы, съеденные «информационным белым шумом».

Этот шум, впрочем, был встроен в устройство системы. Партия претендовала на контроль не только над производством и планом, но и над моралью — значит, интимное становилось предметом ведомственного надзора. Жалоба — это одновременно и инструмент снизу (наказать, приструнить, отомстить), и ритуал лояльности («я верю, что партия разберётся»). Отсюда бесконечные мини-расследования, где юридический финал («оснований нет») никак не отменял затраты внимания. А внимание — главный дефицит любой бюрократии.

Так что перед нами не «пустяк», а хороший срез эпохи: политизация интимного, управляемая публичность жалоб и хроническая инфляция управленческого времени.

Ирония в том, что аппарат, призванный «решать большие проблемы», был обречён раз за разом играть в сериалы «кто кому муж/жена» — потому что так работал контракт между гражданином и властью: напиши — проверят.

Иногда повторяю свою любимую метафору: антропология — как соус песто, куда ни добавь, всё становится вкуснее. С советской историей это работает на все сто: стоит посмотреть на привычные сюжеты через оптику быта, речи и ритуалов — и они заиграют новыми смыслами. Недавно подписался на «Минутку этнографии» и залип там над историей про заговоры с советскими вождями — редкий, красивый пример того, как народная магическая речь переживает смену эпох и пантеонов.

Вот «сталинский» заговор, записанный фольклористом в 1983 году в Гомельской области от неграмотной рассказчицы. Образ предельно фольклорный: «Хвисарионович» сидит «на белом камене» среди «синего моря» и острыми ножами отгоняет недругов и болезни — универсальная формула защиты, только герой новейший:

«На синем морэ,
На белом камене
Седзиць Есиб Хвисарионович
С вострыми нажами-мечами,
Сидзиць, рубае,
Двенацаць неприяцелев атганяе.
Аткуль вы присланы,
Туда вы атасланы»
(Полесские заговоры. 2003. С. 331).

Что здесь важно не как «курьёз», а как материал для понимания советского опыта? Во-первых, устойчивая матрица заговора — «синий морь/белый камень/острые ножи/перечень хворей» — почти неизменна; меняются носители сакральной силы. Народная магия не исчезает и не «портится» — она адаптируется, подставляя в знакомую грамматику новые имена и новые угрозы. Во-вторых, мы видим, как политическая власть мгновенно мифологизируется: вождь становится охранительной фигурой, а политическая карта мира («французы», «англичане») — удобной метафорой для изгнания боли. В-третьих, это редкое свидетельство того, как люди переживали резкую смену символического порядка: если старые слова «не берут», ищем новые — но по тем же правилам речи.

Начинается второй сезон крутого воркшопа, который делает команда во главе с Сергеем Ушакиным и Алексем Голубевым— а это значит, что будет и необычно, и полезно.

17–18 октября 2025, Princeton University пройдёт SovMode-2025 — продолжение серии SovMode: Reconsidering Modernity and Socialism. Речь о том, как советская модерность одновременно давала людям новые права и возможности, и тут же сталкивала их с ограничениями и разочарованиями.

Два дня — это не «конференция ради конференции», а живое чтение и разговор. Первый блок — про женщин, государство и труд: от лекций Александры Коллонтай к современным разговорам о том, что реально менялось в быту и на работе. Далее — женщины и кино: как в советском воображаемом конструировалось «женское сообщество» и что из этого попадало на экран. Третий поворот — женщины и машина: книги Анны Крыловой о бойцах на Восточном фронте показывают, как техника, война и гендер переплетались в реальном опыте, а не только в плакатах. Затем — «биологический машинизм» Алексея Гастева: как идея «социально-инженерной машины» учила измерять человека временем, движением и выработкой, и почему это до сих пор важно для обсуждения технологий и труда.

Во второй день фокус смещается к конфликтам и несогласиям. Исследование Майкла Дэвид-Фокса о Смоленске под советским и нацистским режимами помогает увидеть, как по-разному работает власть в одном и том же городе. Дальше — позднесоветское инакомыслие: книга Бенджамина Натэнса разбирает, из чего складывался «репертуар» диссидента, кто ему помогал и кто мешал; рядом — мир советских хиппи у Джулиане Фюрст, где свобода ищется уже через музыку, путешествия и собственные правила игры.

Особенный гвоздь программы — ключевая лекция Джулии Миккенберг (University of Texas at Austin) «Writing American Girls Into Revolutionary Russia» — как американские сюжеты и женщины-героини попадали в русский революционный контекст и что из этого получилось.

Если коротко: SovMode — это площадка, где про СССР говорят не лозунгами, а понятным языком про реальные практики, выборы и цены свободы. Будет полезно всем, кто интересуется историей, социологией, политикой, кино и культурой — от студентов до исследователей и просто любопытных. Сохраняйте даты, делитесь с коллегами и приходите слушать, спорить и расширять собственную оптику.

Вчера вместе с коллегами презентовали монографию «История медицины в России: этика и политика» (ред. Н.П. Шок). Книга хороша тем, что выводит разговор про медицину из узкой биоэтики в широкое поле «как общество реагирует на болезни». И вот это меня зацепило сильнее всего — особенно сюжеты про холеру-1970.

Главное, что видно из источников: в эпидемию первыми распространяются не вибрионы, а слухи. Они преувеличивают масштабы и число жертв, добавляют неподтверждаемые «факты» и часто ищут внешнего злодея. В позднесоветском фольклоре это стабильно «иностранцы-отравители» и «бактериологическая диверсия». В перлюстрированных письмах того времени — прямые панические формулы: «В Керчи холера… человек заболел — через три часа умирает, зарывают где-то в степи», «Кольцо сомкнулось вокруг Крыма, кругом паника и хаос…». Слух с удовольствием собирает и старые претензии к власти: «лекарства привезли для избранных», «Америка предлагала средство, но отказались». В дневниках — драматизация действий властей («всех выгоняют из поездов на оцепленный вокзал и держат три дня»), которая редко подтверждается документально, но прекрасно ложится в ощущение нестабильности после подорожаний и дефицитов.

Экономика реагирует мгновенно: спрос на базовые товары взлетает, на рынках скачут цены, в аптеках пропадает тетрациклин — его добывают «по блату» и втридорога. Государственная логистика отвечает перевалочными базами и запретом вывоза местных продуктов из карантинной зоны; через пару недель, когда приток приезжих схлынул, цены на местные овощи и фрукты даже просели.

Есть и важный «календарный» нюанс: максимум случаев приходится на август — месяц отпусков и массовых перемещений. Поэтому удар пришёлся по тем, кого труднее всего администрировать, — «дикарям»: авто- и палаточным туристам. Для организованных отдыхающих придумали обсервацию прямо на борту теплоходов и в туристических поездах; неорганизованным предложили «добровольно» разъехаться по домам через санитарные посты на трассах с осмотром, дезинфекцией машин и изъятием потенциально опасной местной еды. Любителей «на море во что бы то ни стало» отговаривали профилактическими беседами — без акцента на диагноз, чтобы не раскачивать панику. Те, кто оказался внутри карантинных городов (Керчь, Одесса, Новороссийск, Батуми), могли выехать только после обсервации.

Предсказуемо сработала и «стратегия бегства»: тысячи людей пытались вырваться из закрытых зон — пешком по тропам, на арендованных лодках, в грузовых составах. Вокруг Керчи число стационарных постов за пару недель выросло с 28 до 96; на обеспечение режима стянули войска (по разным оценкам: ~9,4 тыс. в Крыму, 5 тыс. — в Одессе, >3 тыс. — в Астрахани). При этом часть публики сочувствовала «антикарантинным диссидентам», а в Керчи приезжие несколько раз собирались по тысяче человек у админзданий, требуя скорейшего выезда и жалуясь на коррупцию при выдаче спецпропусков.

Народные способы «профилактики» тоже на месте. Эксперты осторожно писали, что возбудитель не любит кислую среду; в быту это прочитали как рецепт: чеснок, орехи, сухое вино и, конечно, водка. Отсюда бытовая поэзия того лета: «Микробы в море плавали — нам было всё равно: мы лечимся, и главное — бутылками вино!»

В сумме получается узнаваемая картина: слухи бегут быстрее официальных сообщений; экономическое беспокойство усиливает паническое; отпускной сезон множит риски; «дикари» сложнее управляемы, чем организованный контингент; а доверие к власти измеряется не только приказами, но и тем, как быстро подвозят продукты и лекарства. История здесь не переворачивается, но обретает фактуру — мелкие детали, из которых складывается большая реакция общества на болезнь. И это, кажется, та оптика, ради которой и стоит читать такие книги: чтобы помнить, что у любой эпидемии есть медицинская часть — и есть социальная механика, без понимания которой борьба с болезнями всегда будет наполовину глухой.

4 октября 1965-го — дата из недавних постов уважаемого Дмитрия Прокофьева — принято постановление «О совершенствовании планирования и усилении экономического стимулирования промышленного производства». В сентябре было и другое, организационное, — «Об улучшении управления промышленностью…». Эти бумаги запускают то, что мы привыкли называть косыгинской реформой.

Обычно её рассматривают в режиме «был ли у СССР шанс на спасение» и «мог ли Косыгин стать советским Дэн Сяопином». Вектор понятный. Но мне важнее другое: эти тексты отлично показывают размытость наших любимых эпохальных рамок. Реформа начинается уже после отставки Хрущёва — но корни у неё уходят в первую половину 1960-х и даже в конец 1950-х, а то и раньше.

Здесь я полностью согласен с логикой, которую формулирует Алексей Сафронов. В 1957–1958 годах Институт экономики АН СССР и эконфак МГУ обсуждают закон стоимости: он действует и у нас, но используется недостаточно как регулятор. Параллельно оформляется направление расчётов эффективности капитальных вложений: по сути, государство как бы «сдаёт» основные фонды коллективу, а тот обязан показать отдачу не хуже отраслевой — после расчётов с государством должно «оставаться» и предприятию.

Кульминация предреформенной повестки — статья Евсея Либермана «План, прибыль, премия» в «Правде» 9 сентября 1962 года. Простая, но радикальная мысль: центру оставьте минимум — план по объёму (в номенклатуре) и срокам, остальное предприятие решает само. А поощрение привяжите к рентабельности активов (прибыль к стоимости основных фондов). Тогда невыгодно просить «лишние станки»: знаменатель растёт, рентабельность падает, премия тает. Пресса под это запускает широкую дискуссию («Деловой клуб», серия материалов «Правды» летом–осенью 1962-го). Ключевая новизна тут не «прибыль ↔ зарплата» (это знали и раньше), а сокращение набора директивных показателей: «как выполнять — решит предприятие», а не министерство.

И вот место, где начинаются системные трудности. Без ценовой реформы вся конструкция висит в воздухе. Советские цены десятилетиями были инструментом перераспределения (дотации одним, изъятия у других), а не «термометром спроса и затрат». В такой системе прибыль — это хороший контрольный сигнал («что-то идёт не так»), но плохой регулятор структуры выпуска. Чтобы схема Либермана работала, цены должны хотя бы отчасти отражать соотношение издержек и спроса. Значит, либо отпускать цены в обмен и конкуренцию, либо моделировать рынок внутри плановой системы. Отсюда — надежды на «оптимальное планирование» и математиков, способных рассчитать «квазирыночные» ориентиры без самого рынка.

На этом фоне пакет 1965 года — не молния с ясного неба, а сборка уже проговорённых решений: сократить директивные показатели, расширить хозрасчёт, привязать премии к результатам, дать больше прав фондам предприятия. Но при ограниченной ценовой реформе, при старых отраслевых интересах и мягких бюджетных ограничениях (убытки часто покрывают «сверху») стимулы неизбежно тупятся. Предприятие может научиться лучше сдавать план и «косметически» улучшать показатели — но не обязательно производить то, что действительно нужно обществу в нужной пропорции.

Отсюда и мой вывод к юбилейной дате. Косыгинская реформа — это не «герой-реформатор» и не «последний шанс», а этап в длинной дискуссии о том, как совместить план и интересы производителя. Она родилась не в моменте «после Хрущёва», а в разговорах и расчётах конца 1950-х — начала 1960-х, и упёрлась не в «злой застой», а в структурные ограничения советской экономики: цены, бюджеты, ведомственные силы. Именно поэтому наши книжные ярлыки «оттепель/застой» плохо совпадают с экономической динамикой: реформы часто живут поверх эпох, а их успех зависит не только от фамилии премьера, но и от глубины меняемого «железа» системы.