🎞️ Футажи фильма Sessio.
29,5 мин экранного времени. Работаем сейчас с коэффициентом брака 1/3, то есть только 1/3 материала идёт в чистовой монтаж ленты.

Ещё 4 рулона по 30 метров позитивной киноплёнки Fomapan R100 в настоящий момент находятся в обработке это ещё + 10,65 мин экранного времени.

💰 Каждая катушка нам обходится в 10000₽ ( примерно 105$)с учётом закупки плёнки и выдачи зарплат специалистам по обработке киноплёнки (проявление и сканирование). Это без учёта расходов на обеспечение работы с’ёмочных смены.

Т. е. удельная стоимость экранного времени составляет:

1 мин = 3750₽ /40$/

1 сек = 63 ₽ /0,67$/

1 кадр = 2,63 ₽ /0,03$/

Снимаем в стабильном рабочем расписании - по субботам. Начинаем разворачивать площадку в 15:00. Закрываем павильон в +-00:00-01:30 ⏱️
__________________________
#artimpress #film #sessio

«В конечном счёте глубина замысла зависит от импульса, который рождает замысел.

Замысел должен возникать в какой-то особой сфере вашего внутреннего «я». Если вы чувствуете, что замысел возникает в области умозрительной, которая не задевает вашей совести, вашего отношения к жизни, то будьте уверены, что всё это пустое. Этим не стоит заниматься.
Замысел должен быть равен поступку в моральной, нравственной области. Так же как книга это поступок прежде всего, факт нравственный, не только художественный. Надеюсь, вы понимаете, о чём я говорю. Есть литераторы, а есть писатели, и это не одно и то же.
Мне кажется, что замысел должен рождаться так, как рождается поступок. Вот представьте, вы живёте и у вас возникает дилемма: как жить дальше, так или не так. Т. е. вы понимаете, что если вы поступите определенным образом, то вам придётся очень многим рисковать, но вы будете на пути реализации в нравственном смысле. А вот путь, где вам не нужно, скажем, ничем рисковать, но вы отчётливо понимаете, что вы в стороне от реализации своей духовной, что это окольный путь, это путь самосохранения.
Реализация и самовыражение понятия разные. Самовыражение - это палка о двух концах, это не самое главное.
И вот вы отчётливо знаете, что вы всем рискуете, но зато не теряете чувства собственного достоинства. Каждый нормальный человек живёт такими моментами кризиса, которые связаны с внутренней депрессией и так далее, и так далее. Это с каждым человеком бывает. Мне кажется, что если ваш замысел совершенно не задевает вас вот с этой стороны, то лучше будет этим не заниматься. Это ни к чему не приведёт. Этот замысел не является истинным.»

А. А. Тарковский. «Лекции по кинорежиссуре». Киностудия «Ленфильм». 1989 г.

«Костюм - очень важная часть общехудожественного решения фильма. Тут очень важно тонкое ощущение фактуры. Я бы сказал: рубашка актёра должна быть из того де материала, что и лицо актёра. Ну, вы понимаете, о чём я говорю, употребляя такую метафору. Я говорю об отношении.

Здесь всё должно быть продуктом продуманности в высшей степени, отбора. Здесь нужна высочайшая требовательность, даже к пуговице. У Вермеера рваный рукав нетленная ценность, одухотворённый мир.

Свежесшитый костюм на актёре - это всегда катастрофа.»

А. А. Тарковский. «Лекции по кинорежиссуре». Киностудия «Ленфильм». 1989 г.

На съёмках фильма «Летят журавли».

«Панорамы репетировались неделями — в грязи, в траве, в воде. Он очень жалел людей и хорошо относился к людям, но ни разу в жизни он не пожалел ни меня, ни других. Приходилось мне падать навзничь действительно в ледяную воду, потому что была весна, еще лежал снег. Ему нужно было, чтобы я падал со всего роста. Он меня очень жалел, велел принести коньяк, какие-то утепляющие средства, и я падал. Потом он вежливо, застенчиво говорил — надо еще раз. Я падал еще раз. Шинель была вся мокрая, он понимал, что мне смертельно холодно. Он все понимал, но он не мог соврать.
Я спрашивал:
— Сережа, так хорошо?
— Да, хорошо, но вообще-то я немного качнулся.
Я говорил:
— Ну давай еще раз.
— Ну, если ты можешь, давай.
И так без конца, остановки не было. Но на него не жаль было работать, потому что он точно так же и себя не жалел. Если бы на Урусевского упала береза, он не отвернулся бы и не отошел.
И так неделями шли репетиции, при которых выбирается все до миллиметра. Может быть, ко мне он стал хорошо относиться, потому что я сразу полюбил его, мне очень хотелось ему помочь и двигаться так, как ему хочется. Однажды он меня попросил нагнуть веточку — кстати, это осталось в картине. — «Вот если ты можешь, когда несешь на спине товарища, чтобы эту веточку ты задел». А дело в том, что веточка шла от меня прямо к камере, и когда я ее задевал, она делала смазку.
Могло этой веточки и не быть, но ему надо было, чтобы она была. И я научился его понимать и делать то, что ему хочется. А требования были чудовищные. Тогда еще пленка была не такая, режим резкости не такой, и надо было доходить до прибора. Четыре пальца у меня должно было остаться от носа до бленды. Причем не я один снимаюсь, а снимается идущий разбитый полк.
Срепетировали. Но надо еще играть, говорить какие-то слова, то, что полагается актеру. Я вижу, что он совершенно измочален с этим аппаратом и в последнюю минуту он мне говорит: «Ты не думай, если это не получится — неважно, ты играй, играй как хочешь».
Это потрясающее уважение к актеру. Он требовал от тебя точности как от манекена, но он понимал, что в какой-то момент ты тоже должен что-то делать. И он отдавал весь свой труд без малейшего упрека, если это тебе как-то мешало или если можно было сделать что-то другое.
Я мог бы говорить об Урусевском бесконечно.»