По-братски прокорректировал для "Эксплорер букс" и заодно перечитал твердо-научно-фантастический роман "Заводная ракета" Грега Игана – историю о том, как ученая в иной вселенной обнаружила, что время ее мира пространственноподобно, пространство имеет топологию тора, излучение света приводит к нарастанию энергии, а родную планету очень скоро может мгновенно уничтожить ортогональное скопление небесных тел.
Великолепная книга, очень ее люблю. В "Заводной ракете" сошлись все отличительные черты Грега Игана как фантаста: глубочайшее моделирование декораций, фокус на жизни ученых и обстоятельствах научных открытий, обязательное рассмотрение этических вопросов и вселенский катастрофизм как двигатель сюжета. С этого романа, первой части Ортогональной трилогии, Иган (за предыдущие 20 лет вдоволь нафантазировавшись в рамках нашей Вселенной) начинает путешествие по мирам с иными законами физики, продолжающееся по сей день. Среди иномирных сочинений Ортогональный цикл стоит особняком: если в последующих романах конструирование новой Вселенной становится самоцелью, а сюжет лишь пристегивается к нему по остаточному принципу, то в "Заводной ракете", "Вечном пламени" и "Стрелах времени" все наоборот: моделирование новой Вселенной является следствием потребности автора рассказать историю.
Мир "Заводной ракеты" – где нет жидкостей, цветы светятся по ночам, число химических элементов не превышает дюжину, звезды выглядят не как точки, а как разноцветные полоски, животные размножаются бесполым делением, разумные существа напоминают пластилиновые половинки авокадо, а воздух нужен только для охлаждения – создан для того, чтобы на материале такого "сферического коня в вакууме" поведать о комплексе проблем, встающих перед учеными и инженерами при продвижении научно-технического прогресса. Игану, видимо, понравился опыт романа "Накал", где сантиметровые крабики в астероиде на орбите черной дыры воспроизводили общую теорию относительности из простейших опытов с пружинами и камешками, и он решил еще больше абстрагироваться от земной конкретики, чтобы зафиксировать универсалии тягот и радостей ученой жизни и утвердить принципиальную важность естественных наук для выживания разума.
Главная героиня Ялда, соло-дочка в обычной фермерской семье, первой в роду получает высшее образование, переезжает в большой город и устраивается в университет преподавателем на кафедру оптики, где сталкивается с косностью нравов и замшелостью традиционной ученой мысли. "Женщины" в этом мире рано или поздно делятся на 4 части – двух "девочек" и двух "мальчиков", а "мужчины" воспитывают этих детей. Ялде, открывшей пространственноподобность времени, для продвижения своих теорий приходится бороться не только с нежеланием профессоров пересматривать физику, но и с патриархальным укладом общества, требующего от "женщин" думать о родах, а не о "мужских" занятиях, и с собственной биологией, ведь даже без "мужчины" она может однажды распасться на четырех младенцев.
Иган подчеркивает, что в одиночку эти стены не пробить. Он вводит Ялду в феминистскую группу, принимающую запрещенный блокатор деления, и знакомит с богатым молодым энтузиастом Эусебио – при их поддержке Ялде удается не пасть духом и довести исследования до момента, когда выясняется, что их планета в любой момент может превратиться в звезду из-за столкновения с более или менее крупным объектом, движущимся из будущего в прошлое. Что с этим делать, совершенно непонятно: Ялда и сторонники ее теории вращательной физики уперлись в непрошибаемый потолок (непонятно даже, какие еще нужны эксперименты для дальнейшего проникновения в природу вещей), а большинство в их противоречащие бытовому опыту и сильно мудреные выкладки по-прежнему не верит.
Великолепная книга, очень ее люблю. В "Заводной ракете" сошлись все отличительные черты Грега Игана как фантаста: глубочайшее моделирование декораций, фокус на жизни ученых и обстоятельствах научных открытий, обязательное рассмотрение этических вопросов и вселенский катастрофизм как двигатель сюжета. С этого романа, первой части Ортогональной трилогии, Иган (за предыдущие 20 лет вдоволь нафантазировавшись в рамках нашей Вселенной) начинает путешествие по мирам с иными законами физики, продолжающееся по сей день. Среди иномирных сочинений Ортогональный цикл стоит особняком: если в последующих романах конструирование новой Вселенной становится самоцелью, а сюжет лишь пристегивается к нему по остаточному принципу, то в "Заводной ракете", "Вечном пламени" и "Стрелах времени" все наоборот: моделирование новой Вселенной является следствием потребности автора рассказать историю.
Мир "Заводной ракеты" – где нет жидкостей, цветы светятся по ночам, число химических элементов не превышает дюжину, звезды выглядят не как точки, а как разноцветные полоски, животные размножаются бесполым делением, разумные существа напоминают пластилиновые половинки авокадо, а воздух нужен только для охлаждения – создан для того, чтобы на материале такого "сферического коня в вакууме" поведать о комплексе проблем, встающих перед учеными и инженерами при продвижении научно-технического прогресса. Игану, видимо, понравился опыт романа "Накал", где сантиметровые крабики в астероиде на орбите черной дыры воспроизводили общую теорию относительности из простейших опытов с пружинами и камешками, и он решил еще больше абстрагироваться от земной конкретики, чтобы зафиксировать универсалии тягот и радостей ученой жизни и утвердить принципиальную важность естественных наук для выживания разума.
Главная героиня Ялда, соло-дочка в обычной фермерской семье, первой в роду получает высшее образование, переезжает в большой город и устраивается в университет преподавателем на кафедру оптики, где сталкивается с косностью нравов и замшелостью традиционной ученой мысли. "Женщины" в этом мире рано или поздно делятся на 4 части – двух "девочек" и двух "мальчиков", а "мужчины" воспитывают этих детей. Ялде, открывшей пространственноподобность времени, для продвижения своих теорий приходится бороться не только с нежеланием профессоров пересматривать физику, но и с патриархальным укладом общества, требующего от "женщин" думать о родах, а не о "мужских" занятиях, и с собственной биологией, ведь даже без "мужчины" она может однажды распасться на четырех младенцев.
Иган подчеркивает, что в одиночку эти стены не пробить. Он вводит Ялду в феминистскую группу, принимающую запрещенный блокатор деления, и знакомит с богатым молодым энтузиастом Эусебио – при их поддержке Ялде удается не пасть духом и довести исследования до момента, когда выясняется, что их планета в любой момент может превратиться в звезду из-за столкновения с более или менее крупным объектом, движущимся из будущего в прошлое. Что с этим делать, совершенно непонятно: Ялда и сторонники ее теории вращательной физики уперлись в непрошибаемый потолок (непонятно даже, какие еще нужны эксперименты для дальнейшего проникновения в природу вещей), а большинство в их противоречащие бытовому опыту и сильно мудреные выкладки по-прежнему не верит.
Тут-то и появляется проект заводной ракеты, грандиозного космического корабля, чьи пассажиры на протяжении многих поколений должны посвятить свои жизни научным исследованиям ради спасения родной планеты. Если теория Ялды верна, с точки зрения оставшихся на планете людей полет заводной ракеты продлится всего четыре года – отличный план, вот только как это построить и где набрать безумцев, готовых запереть себя и потомков на сотни лет в крошечной твердолитовой банке, бороздящей космос на "бесконечной" скорости?
На мой взгляд, самое интересное в "Заводной ракете" – это подробное прописывание движения научной мысли. В какой-то момент появляются экспериментальные данные, противоречащие существующей системе знаний, и сначала приходится выбирать, отмахнуться от них как от явной ошибки или пересмотреть стандартную теорию, а затем, если выбран второй вариант, начать долгий и тяжелый путь к новой теории, путь в полнейшей темноте и по непривычному ландшафту, потому что теоретизация экспериментальных данных, о ужас, противоречит здравому смыслу. Теорию никак не удается закончить, каждое новое открытие ставит еще больше вопросов о мироустройстве, часть работы приходится строить исключительно на предположениях, которые вот сейчас вроде как непротиворечивы, но завтра очередная порция данных может их опровергнуть, а значит, все надо перепродумывать и пересчитывать заново. Через интеллектуальные мытарства Ялды и ее коллег Грег Иган передает читателю, насколько непростым трудом занятые ученые, как зыбки результаты этого труда – и в то же время как много может дать цивилизации несколько наблюдений за небесными телами при должном приложении к ним образованных, энергично работающих, свободно мыслящих и мощно обрабатывающих информацию мозгов. "Заводная ракета" – это главный гимн Игана во славу ученых.
Не только мироздание противостоит научному поиску, но и общество. Наука требует денег, и в отсутствие госфинансирования приходится полагаться на спонсоров, что означает попадать в зависимость не только от их настроений, но и от политических интриг, в которые они, влиятельные люди с самых верхов, неизбежно вовлечены. Наука требует единоличного служения, что означает отказ от служения семье, социальным нормам и даже (внезапно) научному сообществу – а между тем родственники все напоминают, что "часики тикают", обыватели возмущены непристойностью феминисток, СМИ пишут о науке исключительно в духе "ученый изнасиловал журналиста", а кафедральных стариков ничего не интересует, кроме их маленькой властишечки над факультетом. Наука требует очень много нервов, потому что ученых не понимают, следовательно, не доверяют им, подозревают в мошенничестве, сумасшествии, пустой трате ресурсов на ерунду – и как же сложно не опустить руки, когда экспериментальная установка опять сломалась, уравнения вновь не сошлись, а окружающие только рады, потому что им не охота думать, что вот эти красивые полосы в небе предвещают скорую гибель всего живого. Жизнь ученого – это постоянная борьба без надежды на окончательную победу.
Поскольку "Заводная ракета" – это прежде всего биография Ялды, у нее есть полноценный финал, но в то же время она закладывает основные темы двух следующих книг цикла: в ней впервые обсуждается легендарное "вечное пламя", без разработки которого население заводной ракеты не сможет вернуться домой, и природа термодинамических стрел времени, приручение которой понадобится для спасения планеты от столкновения с ретрохронными объектами. Ученые эпохи Ялды не имеют ни малейшего понятия, как хотя бы подступиться к "вечному пламени" и стрелам времени, даже механика света для них остается тайной за семью печатями, так что для первых пассажиров заводной ракеты история действительно заканчивается на последних страницах романа. Человеческий ресурс, указывает Грег Иган, ограничен, но не стоит отчаиваться из-за того, что Теорию Всего вам построить не удалось – пусть вас упокоит осознание, что она будет основана грядущими поколениями на ваших трудах.
На мой взгляд, самое интересное в "Заводной ракете" – это подробное прописывание движения научной мысли. В какой-то момент появляются экспериментальные данные, противоречащие существующей системе знаний, и сначала приходится выбирать, отмахнуться от них как от явной ошибки или пересмотреть стандартную теорию, а затем, если выбран второй вариант, начать долгий и тяжелый путь к новой теории, путь в полнейшей темноте и по непривычному ландшафту, потому что теоретизация экспериментальных данных, о ужас, противоречит здравому смыслу. Теорию никак не удается закончить, каждое новое открытие ставит еще больше вопросов о мироустройстве, часть работы приходится строить исключительно на предположениях, которые вот сейчас вроде как непротиворечивы, но завтра очередная порция данных может их опровергнуть, а значит, все надо перепродумывать и пересчитывать заново. Через интеллектуальные мытарства Ялды и ее коллег Грег Иган передает читателю, насколько непростым трудом занятые ученые, как зыбки результаты этого труда – и в то же время как много может дать цивилизации несколько наблюдений за небесными телами при должном приложении к ним образованных, энергично работающих, свободно мыслящих и мощно обрабатывающих информацию мозгов. "Заводная ракета" – это главный гимн Игана во славу ученых.
Не только мироздание противостоит научному поиску, но и общество. Наука требует денег, и в отсутствие госфинансирования приходится полагаться на спонсоров, что означает попадать в зависимость не только от их настроений, но и от политических интриг, в которые они, влиятельные люди с самых верхов, неизбежно вовлечены. Наука требует единоличного служения, что означает отказ от служения семье, социальным нормам и даже (внезапно) научному сообществу – а между тем родственники все напоминают, что "часики тикают", обыватели возмущены непристойностью феминисток, СМИ пишут о науке исключительно в духе "ученый изнасиловал журналиста", а кафедральных стариков ничего не интересует, кроме их маленькой властишечки над факультетом. Наука требует очень много нервов, потому что ученых не понимают, следовательно, не доверяют им, подозревают в мошенничестве, сумасшествии, пустой трате ресурсов на ерунду – и как же сложно не опустить руки, когда экспериментальная установка опять сломалась, уравнения вновь не сошлись, а окружающие только рады, потому что им не охота думать, что вот эти красивые полосы в небе предвещают скорую гибель всего живого. Жизнь ученого – это постоянная борьба без надежды на окончательную победу.
Поскольку "Заводная ракета" – это прежде всего биография Ялды, у нее есть полноценный финал, но в то же время она закладывает основные темы двух следующих книг цикла: в ней впервые обсуждается легендарное "вечное пламя", без разработки которого население заводной ракеты не сможет вернуться домой, и природа термодинамических стрел времени, приручение которой понадобится для спасения планеты от столкновения с ретрохронными объектами. Ученые эпохи Ялды не имеют ни малейшего понятия, как хотя бы подступиться к "вечному пламени" и стрелам времени, даже механика света для них остается тайной за семью печатями, так что для первых пассажиров заводной ракеты история действительно заканчивается на последних страницах романа. Человеческий ресурс, указывает Грег Иган, ограничен, но не стоит отчаиваться из-за того, что Теорию Всего вам построить не удалось – пусть вас упокоит осознание, что она будет основана грядущими поколениями на ваших трудах.
Прочитал сборник рассказов In the Heart of the Heart of the Country Уильяма Гэсса, куда поместились все пять произведений короткой формы, созданных автором до 40 лет, в те годы, когда он еще только формировал свой подход к художественному письму и подолгу вытачивал каждое предложение на станках языкового перфекционизма и эмоционального напряжения.
Отличная книга, мне очень понравилась. Сборник дает замечательную возможность увидеть, как выглядел писательский гений Уильяма Гэсса до погружения в пучины постмодернистских экспериментов с телом текста. Даже модернистских приемов в этих рассказах не так много. Во всех пяти представлены вполне реальные, бытовые истории, главной спецификой которой являются не игры с формой, а особый гэссовский герой, во всей полноте воплощенный в фигурах Джетро Фёрбера из Omensetter's Luck и Уильяме Колере из "Тоннеля" – Человек Озлобленный. Герои гэссовской прозы всегда придавлены окружением и стремятся это окружение преодолеть, но всегда их старания заканчиваются не так, как им хотелось. Бороться за свободу и покой им приходится не с какими-то бесчеловечными властными институтами, а с самой жизнью, повседневной бытовой жизнью обычных людей, к которой они испытывают отвращение, презрение и ненависть. Злоба руководит их поступками, и злобе они отдают свои сердца едва ли не с наслаждением.
В The Pedersen Kid подросток Йорге злится на свою полудикую семью и радуется, когда неизвестный убийца соседней семьи Педерсенов убивает его не менее злобного отца. Радоваться тут нечему: маньяк, вероятно, застрелил и наемного работника, забрал лошадь, лишив Йорге возможности вернуться домой сквозь метель, в семье остались только сам подросток и мать, а если убийца доберется до его дома первым, Йорге вовсе окажется сиротой – однако как же он счастлив, что придурок-батя получил по заслугам и парень теперь сам себе голова. Этот герой, самый первый в череде гэссовских злюк, освободился от давящего окружения, но дорогой ценой.
В Mrs. Mean мужчина средних лет вместе с женой перебирается в тихое захолустье, чтобы предаться сладкой неге праздности (неизвестно почему, можно лишь предложить, что его достала дальше некуда городская суета), но его терпение тут же начинают испытывать соседи. Этот гэссовский герой стремится изжить злобу путем отстраненного наблюдения за окружением, но возвыситься над бытовой жизнью ему не удается – напротив, она исподволь захватывает и поглощает его, и вот уже он, во-первых, вовсю ненавидит местных жителей, во-вторых, с благостной созерцательности опускается до подглядывания и подслушивания за соседями. То есть злоба остается на месте, а сам злюка растворяется в объектах его злости.
В Icicles представлен герой, задавленный окружением до предела прочности – неудачливый риелтор, которому совсем не интересна эта профессия, жизнь проходит мимо него, молодой коллега продает лучше, между тем как героя интересуют только сосульки. Сосульки красивы, чисты, естественны, а главное, умиротворенны, чего персонажу, вынужденному находиться в водовороте постоянной болтовни в офисе и на выездах, остро не хватает. В итоге он так душевно сживается с ледяными идеалами, что отломанная мальчиком от карниза продающегося дома сосулька ломает и карьеру героя, и его разум. Оставшись без работы, он отчуждается от собственного тела и фантазирует о сдаче органов в аренду. Злоба, которую он подавлял в себе, не найдя выхода наружу, обрушивается на него самого.
Отличная книга, мне очень понравилась. Сборник дает замечательную возможность увидеть, как выглядел писательский гений Уильяма Гэсса до погружения в пучины постмодернистских экспериментов с телом текста. Даже модернистских приемов в этих рассказах не так много. Во всех пяти представлены вполне реальные, бытовые истории, главной спецификой которой являются не игры с формой, а особый гэссовский герой, во всей полноте воплощенный в фигурах Джетро Фёрбера из Omensetter's Luck и Уильяме Колере из "Тоннеля" – Человек Озлобленный. Герои гэссовской прозы всегда придавлены окружением и стремятся это окружение преодолеть, но всегда их старания заканчиваются не так, как им хотелось. Бороться за свободу и покой им приходится не с какими-то бесчеловечными властными институтами, а с самой жизнью, повседневной бытовой жизнью обычных людей, к которой они испытывают отвращение, презрение и ненависть. Злоба руководит их поступками, и злобе они отдают свои сердца едва ли не с наслаждением.
В The Pedersen Kid подросток Йорге злится на свою полудикую семью и радуется, когда неизвестный убийца соседней семьи Педерсенов убивает его не менее злобного отца. Радоваться тут нечему: маньяк, вероятно, застрелил и наемного работника, забрал лошадь, лишив Йорге возможности вернуться домой сквозь метель, в семье остались только сам подросток и мать, а если убийца доберется до его дома первым, Йорге вовсе окажется сиротой – однако как же он счастлив, что придурок-батя получил по заслугам и парень теперь сам себе голова. Этот герой, самый первый в череде гэссовских злюк, освободился от давящего окружения, но дорогой ценой.
В Mrs. Mean мужчина средних лет вместе с женой перебирается в тихое захолустье, чтобы предаться сладкой неге праздности (неизвестно почему, можно лишь предложить, что его достала дальше некуда городская суета), но его терпение тут же начинают испытывать соседи. Этот гэссовский герой стремится изжить злобу путем отстраненного наблюдения за окружением, но возвыситься над бытовой жизнью ему не удается – напротив, она исподволь захватывает и поглощает его, и вот уже он, во-первых, вовсю ненавидит местных жителей, во-вторых, с благостной созерцательности опускается до подглядывания и подслушивания за соседями. То есть злоба остается на месте, а сам злюка растворяется в объектах его злости.
В Icicles представлен герой, задавленный окружением до предела прочности – неудачливый риелтор, которому совсем не интересна эта профессия, жизнь проходит мимо него, молодой коллега продает лучше, между тем как героя интересуют только сосульки. Сосульки красивы, чисты, естественны, а главное, умиротворенны, чего персонажу, вынужденному находиться в водовороте постоянной болтовни в офисе и на выездах, остро не хватает. В итоге он так душевно сживается с ледяными идеалами, что отломанная мальчиком от карниза продающегося дома сосулька ломает и карьеру героя, и его разум. Оставшись без работы, он отчуждается от собственного тела и фантазирует о сдаче органов в аренду. Злоба, которую он подавлял в себе, не найдя выхода наружу, обрушивается на него самого.
В Order of Insects женщина, выясняя, откуда берутся на ковре в новом доме омерзительные пятна раздавленных тараканов, постепенно увлекается бытовой энтомологией. Как и в Mrs. Mean то, что изначально вызывало отвращение, становится частью человека, пожелавшего избавиться от отвратительного.
В In the Heart of the Heart of the Country расставшийся с молодой любовницей рафинированный поэт средних лет – вариация персонажа Mrs. Mean – переезжает в провинциальный город B, чтобы пережить утрату любви, и сначала он умиляется деталям захолустной американской жизни, но затем они начинают давить на него, порождая потоки НЕНАВИСТИ, которые поэт изливает на бумагу в виде рассказа In the Heart of the Heart of the Country. У этой истории самый жесткий финал: окружающий мир отвечает озлобленному герою полнейшим безразличием, и пока он пыхтит и язвит пороки провинции разгневанным красноречием, горожане спокойно, вяло, по привычке празднуют Рождество. Ему предлагается услышать песню Joy to the World, но радость мира персонаж отвергает, оставаясь со своей злобой наедине.
Сборник предварен авторским предисловием 1976 года, в котором Уильям Гэсс подробно и очень красочно рассказывает о сочинении первых двух историй и о том, как вообще он, простой паренек из промзоны городка Уоррен (Огайо), обрел писательскую страсть. Гэсс честно признается, что с восьми лет им двигала именно что злоба – он не хотел иметь ничего общего с уорренцами, а избавление от давящего окружения видел в искусстве. Художественное письмо давалось ему очень тяжко, ту же 40-страничную Mrs. Mean он писал три года, делая долгие перерывы и помногу переделывая каждое предложение и весть текст целиком (так что 27 лет на "Тоннель" – это вполне нормальная скорость для Гэсса). Предисловие крайне познавательное, поскольку в интервью Уильям Гэсс выступает как искрометный шутник, очень добрый, умный, открытый и спокойный человек – а оказывается, что по молодости в нем злоба кипела и выплескивалась на страницы сочинений, причем ее было столько, что хватило даже на "Тоннель", начатый в 1966 году.
Также в предисловии Гэсс – почти 50 лет назад! – прямо пишет, что литература уходит на задворки, людей куда больше привлекают кино и поп-концерты, писатели не имеют ни малейшего влияния на общество и историю. Из этого он делает крайне важное заключение, под которым я подписываюсь, что писать книги нужно исключительно ради искусства. Без надежды на публикацию, без надежды на прочтение необходимо писать так, как если бы вы высекали последние истины на скрижалях вечности. Сборник In the Heart of the Heart of the Country высекает на скрижалях истину об озлоблении: в конечном итоге оно ведет к потере себя.
В In the Heart of the Heart of the Country расставшийся с молодой любовницей рафинированный поэт средних лет – вариация персонажа Mrs. Mean – переезжает в провинциальный город B, чтобы пережить утрату любви, и сначала он умиляется деталям захолустной американской жизни, но затем они начинают давить на него, порождая потоки НЕНАВИСТИ, которые поэт изливает на бумагу в виде рассказа In the Heart of the Heart of the Country. У этой истории самый жесткий финал: окружающий мир отвечает озлобленному герою полнейшим безразличием, и пока он пыхтит и язвит пороки провинции разгневанным красноречием, горожане спокойно, вяло, по привычке празднуют Рождество. Ему предлагается услышать песню Joy to the World, но радость мира персонаж отвергает, оставаясь со своей злобой наедине.
Сборник предварен авторским предисловием 1976 года, в котором Уильям Гэсс подробно и очень красочно рассказывает о сочинении первых двух историй и о том, как вообще он, простой паренек из промзоны городка Уоррен (Огайо), обрел писательскую страсть. Гэсс честно признается, что с восьми лет им двигала именно что злоба – он не хотел иметь ничего общего с уорренцами, а избавление от давящего окружения видел в искусстве. Художественное письмо давалось ему очень тяжко, ту же 40-страничную Mrs. Mean он писал три года, делая долгие перерывы и помногу переделывая каждое предложение и весть текст целиком (так что 27 лет на "Тоннель" – это вполне нормальная скорость для Гэсса). Предисловие крайне познавательное, поскольку в интервью Уильям Гэсс выступает как искрометный шутник, очень добрый, умный, открытый и спокойный человек – а оказывается, что по молодости в нем злоба кипела и выплескивалась на страницы сочинений, причем ее было столько, что хватило даже на "Тоннель", начатый в 1966 году.
Также в предисловии Гэсс – почти 50 лет назад! – прямо пишет, что литература уходит на задворки, людей куда больше привлекают кино и поп-концерты, писатели не имеют ни малейшего влияния на общество и историю. Из этого он делает крайне важное заключение, под которым я подписываюсь, что писать книги нужно исключительно ради искусства. Без надежды на публикацию, без надежды на прочтение необходимо писать так, как если бы вы высекали последние истины на скрижалях вечности. Сборник In the Heart of the Heart of the Country высекает на скрижалях истину об озлоблении: в конечном итоге оно ведет к потере себя.
Фото-анонс завтрашнего отзыва: приёмы эргодической литературы 1968 года в ассортименте.
Прочитал эргодическую новеллу Willie Masters' Lonesome Wife Уильяма Гэсса – сложноустроенный коллаж из нескольких потоков сознания женщины по имени Бабс Мастерс, в которые ближе к финалу вливаются размышления самого писателя о фантазии и взаимодействии между автором, текстом и читателем (примеры аттракционов см. в посте выше).
Отличная книга, мне очень понравилась. В сравнении и с дебютным романом Omensetter's Luck, и со сборником ранней прозы In the Heart of the Heart of the Country новелла Willie Masters' Lonesome Wife является громадным прыжком вперед в экспериментальную литературу и постмодернистскую идеологию. Новелла дает пример, каким взрывным карнавалом форм и идей могло бы быть творчество Уильяма Гэсса в 70-80-е, если бы его не засосало в "Тоннель" и он не увлекся составлением сборников литературоведческих эссе вместо сочинения художки. Увы, засосало и увлекся, потому у нас есть только эта короткая, меньше 60 страниц, книга-манифест, синтезирующая взгляды автора на взаимосвязи человека и искусства.
В новелле Гэсс написал собственную версию мыслеблужданий Молли Блум из "Улисса" Джеймса Джойса, пользуясь всем спектром уже изобретенных авангардных литературных приемов и немножко добавив от себя. Начинает Бабс Мастерс, конечно же, со своих отношений с мужчинами до и во время выхода замуж за Вилли, мужиком не слишком любвеобильным, зато склонным к рукоприкладству, но очень быстро переходит к языковым вопросам: почему мужчины дают имена своим половым органам? почему бы женщинам не поступать так же? почему бы не называть человеческими именами любую часть тела? почему женщине в замужестве приходится полностью отказываться от своих имен и становиться "Миссис Вилли Мастерс"? и так далее. Все большая теоретизация межполового быта начинает намекать, что за парень на самом деле этот Вилли.
В начале текста чередуются отрывки из нескольких отдельных размышлений Бабс, различающихся шрифтами, далее следует аттракцион "пьеса с примечаниями", усложненный аналог теннисной техники из "Бесконечно шутки" Дэвида Фостера Уоллеса: комическая сценка об отрезанном члене испещрена звездочками комментариев, а комментарии такие длинные и их так много, что постепенно они выдавливают реплики актеров за поля страниц и уходят далеко вперед (а внутрь еще вставлен внезапный микрорассказ о любвеобильном солдате). Бабс когда-то играла в этой пьесе, и в примечаниях временами продолжаются ее раздумья о мужском и женском, а временами говорит скорее авторский голос о специфике театрального комизма.
Затем следует самая сложная часть новеллы: три одновременных потока сознания Бабс, соположенных на страницах верх-середина-низ, которые можно читать как по очереди (прочли верхушки, отлистали назад, прочли середку, отлистали назад, прочли нижнее), так и постранично. Здесь Гэсс экспериментирует с передачей музыкальности литературными средствами, к чему еще вернется в "Картезианской сонате": три разных по настроению и тематике текста составляют контрапункт симфонического мышления Бабс, которая осознает свою персонажность и подчиненность выдумщику-автору, частью чьего воображения она и является. Голос самого Гэсса (так вот кто такой "Вилли Хозяин"!) звучит все громче и в какой-то момент новелла превращается в эссе о значении воображения в творчестве писателя и сотворчестве читателя.
На этом аттракционы не заканчиваются, поскольку финальная четвертая часть, совмещающая авторский и персонажный голоса, напечатана на мелованной журнальной бумаге с пятнами от кофейных чашек. Во всей книге текст регулярно уступает место фотографиям красивого обнаженного женского тела – "плоти" Бабс как источника потоков ее сознания. В общем, все монтируется со всем. Таким образом Уильям Гэсс создает многосоставный объект искусства, где телесное/материальное и духовное/языковое перетекают друг в друга, стирая любые границы: между фантазией и реальностью, женским и мужским, письмом и чтением, условностью письменного кода и конкретикой фотографии. Как это и характерно для постмодернизма.
А в финале рекомендация: "Вы оказались внутри искусства – вернитесь в жизнь".
Отличная книга, мне очень понравилась. В сравнении и с дебютным романом Omensetter's Luck, и со сборником ранней прозы In the Heart of the Heart of the Country новелла Willie Masters' Lonesome Wife является громадным прыжком вперед в экспериментальную литературу и постмодернистскую идеологию. Новелла дает пример, каким взрывным карнавалом форм и идей могло бы быть творчество Уильяма Гэсса в 70-80-е, если бы его не засосало в "Тоннель" и он не увлекся составлением сборников литературоведческих эссе вместо сочинения художки. Увы, засосало и увлекся, потому у нас есть только эта короткая, меньше 60 страниц, книга-манифест, синтезирующая взгляды автора на взаимосвязи человека и искусства.
В новелле Гэсс написал собственную версию мыслеблужданий Молли Блум из "Улисса" Джеймса Джойса, пользуясь всем спектром уже изобретенных авангардных литературных приемов и немножко добавив от себя. Начинает Бабс Мастерс, конечно же, со своих отношений с мужчинами до и во время выхода замуж за Вилли, мужиком не слишком любвеобильным, зато склонным к рукоприкладству, но очень быстро переходит к языковым вопросам: почему мужчины дают имена своим половым органам? почему бы женщинам не поступать так же? почему бы не называть человеческими именами любую часть тела? почему женщине в замужестве приходится полностью отказываться от своих имен и становиться "Миссис Вилли Мастерс"? и так далее. Все большая теоретизация межполового быта начинает намекать, что за парень на самом деле этот Вилли.
В начале текста чередуются отрывки из нескольких отдельных размышлений Бабс, различающихся шрифтами, далее следует аттракцион "пьеса с примечаниями", усложненный аналог теннисной техники из "Бесконечно шутки" Дэвида Фостера Уоллеса: комическая сценка об отрезанном члене испещрена звездочками комментариев, а комментарии такие длинные и их так много, что постепенно они выдавливают реплики актеров за поля страниц и уходят далеко вперед (а внутрь еще вставлен внезапный микрорассказ о любвеобильном солдате). Бабс когда-то играла в этой пьесе, и в примечаниях временами продолжаются ее раздумья о мужском и женском, а временами говорит скорее авторский голос о специфике театрального комизма.
Затем следует самая сложная часть новеллы: три одновременных потока сознания Бабс, соположенных на страницах верх-середина-низ, которые можно читать как по очереди (прочли верхушки, отлистали назад, прочли середку, отлистали назад, прочли нижнее), так и постранично. Здесь Гэсс экспериментирует с передачей музыкальности литературными средствами, к чему еще вернется в "Картезианской сонате": три разных по настроению и тематике текста составляют контрапункт симфонического мышления Бабс, которая осознает свою персонажность и подчиненность выдумщику-автору, частью чьего воображения она и является. Голос самого Гэсса (так вот кто такой "Вилли Хозяин"!) звучит все громче и в какой-то момент новелла превращается в эссе о значении воображения в творчестве писателя и сотворчестве читателя.
На этом аттракционы не заканчиваются, поскольку финальная четвертая часть, совмещающая авторский и персонажный голоса, напечатана на мелованной журнальной бумаге с пятнами от кофейных чашек. Во всей книге текст регулярно уступает место фотографиям красивого обнаженного женского тела – "плоти" Бабс как источника потоков ее сознания. В общем, все монтируется со всем. Таким образом Уильям Гэсс создает многосоставный объект искусства, где телесное/материальное и духовное/языковое перетекают друг в друга, стирая любые границы: между фантазией и реальностью, женским и мужским, письмом и чтением, условностью письменного кода и конкретикой фотографии. Как это и характерно для постмодернизма.
А в финале рекомендация: "Вы оказались внутри искусства – вернитесь в жизнь".
Прослушал сборник рассказов "Пир" Владимира Сорокина – хрестоматию стилей, приемов и мотивов автора, концептуально объединенную темой еды. В ассортименте представлены и ужасное насилие, и расчлененка, и людоедство, и обильные испражнения, и порнуха, и буквализация языковых метафор в декорациях Российской Империи, СССР, России рубежа тысячелетий и неопределенного будущего.
Скучная книга, мне не понравилась. В "Пире" Сорокин просто повторяет темы, ходы и модели построения образов из предыдущих книг, так что из всего предложенного меню стоит читать разве что "Настю", потому что это единственный повтор лучше оригинала (романа "Роман"), и "Ю", потому что это единственная история с сюжетом и мыслью. Значительная часть остального в сборнике подобна обрезкам, возникшим из-за стилистической инерции после сочинения той или иной ранней, периода накопления авторского капитала, работы. "Concretные" – послед первой части "Голубого сала", "Лошадиный суп" – продолженная версия "Тридцатой любви Марины" на сюжет "Не те отношения" Мамлеева, "Зеркаlо" – сгущенная вариация первой части "Нормы", "Пепел" – сокращенные "Сердца четырех", "Сахарное воскресенье" – приквел к гламурно-советской части "Голубого сала".
Прочее тоже ничего неожиданного не предлагает – и это у автора, известного именно неожиданными (впечатляющими, пугающими, отвращающими) преобразованиями привычных художественных текстов. "Аварон" сочленяет детскую литературу и 1937 год ради сцены с фиолетовым Червем в мавзолее Ленина. "Банкет" утомительно пародирует поваренную книгу несъедобными рецептами. "День русского едока" будто бы отвечает на "Generation П" Пелевина сорокинской версией телевизионной реальности России 90-х, туда же идет "Машина". "Жрать!" – облако тэгов всего предыдущего творчества автора, откуда он черпает стили и декорации для составления текст-салатов из литературной нарезки и порно-копро-како-соуса. Единственная новинка на всю книгу – умильный автопортрет "Моя трапеза", в отличие от всего прочего, ничем не изуродованный и не измазанный (так мы узнали, что хотя бы себя Владимир Георгиевич любит).
В "Пире" Сорокин вновь подтверждает, что он не столько писатель, сколько художник: в подавляющем большинстве случаев он не ставит перед собой цель рассказать историю, так как его интересует создание суггестивных картин. Отсюда знаменитый постулат "Это только буквы на бумаге" – Сорокин уподобляет слова краскам, освобождает их в акте творчества от нормальных человеческих смыслов и уравнивает между собой: ценностной разницы между нежным девичьим сердцем и кучкой кала нет так же, как между розовым и коричневым (а уж что там читатель в этих картинах увидел – это дело читателя, художник-провокатор никакой ответственности за читательские впечатления не несет!). Поэтому в короткой прозе "Пира" сюжет или вовсе отсутствует, или вторичен-третичен, ведь метод Сорокина требует все показывать и ничего не рассказывать, потому что автору рассказывать нечего, а читатели сами себе все додумают и дорасскажут. При этом своим постулатом Сорокин противостоит интерпретациям, делает их принципиально чуждыми его текстам – там, где Уильям Гэсс и Роберт Кувер призывали читателя к сотворчеству, Владимир Георгиевич холодно требует "Мои полотна руками не трогать".
До "Пира" читательский интерес к книгам Владимира Сорокина состоял в наблюдении за тем, какую еще книжную традицию автор препарирует, обессмыслит и начинит отвратительным: дворянскую XIX века, советскую разных эпох, постперестроечную? И как именно, какой конкретно какографии во что добавит? В сборнике же выяснилось, что все варианты перебраны, верхи и низы двух последних столетий российской литературы равномерно обгажены, а больше гадить не на что, остаются лишь самоповторы. В раннем творчестве у автора был только один неудачный роман – "Роман", и потому обновляющая его "Настя" получилась по-настоящему мощным и омерзительным уродованием русской классики (пожалуй, с "Насти" стоит начинать знакомство с Сорокиным, чтобы понять сразу все). Все же остальное, за вычетом поэтичного "Ю", вызвало у меня только скуку.
Скучная книга, мне не понравилась. В "Пире" Сорокин просто повторяет темы, ходы и модели построения образов из предыдущих книг, так что из всего предложенного меню стоит читать разве что "Настю", потому что это единственный повтор лучше оригинала (романа "Роман"), и "Ю", потому что это единственная история с сюжетом и мыслью. Значительная часть остального в сборнике подобна обрезкам, возникшим из-за стилистической инерции после сочинения той или иной ранней, периода накопления авторского капитала, работы. "Concretные" – послед первой части "Голубого сала", "Лошадиный суп" – продолженная версия "Тридцатой любви Марины" на сюжет "Не те отношения" Мамлеева, "Зеркаlо" – сгущенная вариация первой части "Нормы", "Пепел" – сокращенные "Сердца четырех", "Сахарное воскресенье" – приквел к гламурно-советской части "Голубого сала".
Прочее тоже ничего неожиданного не предлагает – и это у автора, известного именно неожиданными (впечатляющими, пугающими, отвращающими) преобразованиями привычных художественных текстов. "Аварон" сочленяет детскую литературу и 1937 год ради сцены с фиолетовым Червем в мавзолее Ленина. "Банкет" утомительно пародирует поваренную книгу несъедобными рецептами. "День русского едока" будто бы отвечает на "Generation П" Пелевина сорокинской версией телевизионной реальности России 90-х, туда же идет "Машина". "Жрать!" – облако тэгов всего предыдущего творчества автора, откуда он черпает стили и декорации для составления текст-салатов из литературной нарезки и порно-копро-како-соуса. Единственная новинка на всю книгу – умильный автопортрет "Моя трапеза", в отличие от всего прочего, ничем не изуродованный и не измазанный (так мы узнали, что хотя бы себя Владимир Георгиевич любит).
В "Пире" Сорокин вновь подтверждает, что он не столько писатель, сколько художник: в подавляющем большинстве случаев он не ставит перед собой цель рассказать историю, так как его интересует создание суггестивных картин. Отсюда знаменитый постулат "Это только буквы на бумаге" – Сорокин уподобляет слова краскам, освобождает их в акте творчества от нормальных человеческих смыслов и уравнивает между собой: ценностной разницы между нежным девичьим сердцем и кучкой кала нет так же, как между розовым и коричневым (а уж что там читатель в этих картинах увидел – это дело читателя, художник-провокатор никакой ответственности за читательские впечатления не несет!). Поэтому в короткой прозе "Пира" сюжет или вовсе отсутствует, или вторичен-третичен, ведь метод Сорокина требует все показывать и ничего не рассказывать, потому что автору рассказывать нечего, а читатели сами себе все додумают и дорасскажут. При этом своим постулатом Сорокин противостоит интерпретациям, делает их принципиально чуждыми его текстам – там, где Уильям Гэсс и Роберт Кувер призывали читателя к сотворчеству, Владимир Георгиевич холодно требует "Мои полотна руками не трогать".
До "Пира" читательский интерес к книгам Владимира Сорокина состоял в наблюдении за тем, какую еще книжную традицию автор препарирует, обессмыслит и начинит отвратительным: дворянскую XIX века, советскую разных эпох, постперестроечную? И как именно, какой конкретно какографии во что добавит? В сборнике же выяснилось, что все варианты перебраны, верхи и низы двух последних столетий российской литературы равномерно обгажены, а больше гадить не на что, остаются лишь самоповторы. В раннем творчестве у автора был только один неудачный роман – "Роман", и потому обновляющая его "Настя" получилась по-настоящему мощным и омерзительным уродованием русской классики (пожалуй, с "Насти" стоит начинать знакомство с Сорокиным, чтобы понять сразу все). Все же остальное, за вычетом поэтичного "Ю", вызвало у меня только скуку.
Февральские чтения завершил ещё одной эргодической книгой - дебютным романом Рэймона Федермана Double or Nothing о безуспешной попытке рассказать историю о себе любимом в духе "Тристрама Шенди" Стерна и "Мэлон умирает" Беккета. Книга такая, что без фотографий страниц о ней никак не рассказать, поэтому полюбуйтесь) сам отзыв будет попозже