Опубликовал второй номер "Н.И.-дайджеста художественной литературы", посвященный Джону Барту:
https://dtf.ru/read/3199574-ni-daidzhest-hudozhestvennoi-literatury-o2-oktyabr-2024-dzhonbartiada
К сожалению, дайджест вышел не очень сжатым, приготовьтесь к долгому путешествию по моим отзывам.

Перечитал и дочитал модернистского великана "Волшебная гора" Томаса Манна. В университете для экономии времени нам велели прочесть только первый том, а вторым пренебречь, так что, чем делось кончилось, я узнал лишь 18 лет спустя – ровно в дни столетия выхода "Волшебной горы" из печати, красиво получилось для любителя цифр.

Отличная книга, мне понравилась. В самом конце Манн раскрывает, что "Волшебная гора" написана Лодовико Сеттембрини, и это устанавливает точку отсчета для понимания романа как истории попыток гуманистического разума внести свои представления о порядке и устройстве социума в народную культуру. Ганс Касторп становится центром романа и вызывает учительский интерес Сеттембрини потому, что именно в среде молодежи из среднего класса рождаются двигатели прогресса: у нее есть образование, есть возможности и одновременно есть стремление изменить мир. Попытки, увы, оказываются безуспешными: разум постоянно проигрывает другим источникам влияния, будь то болезнь, праздность, любовь, новые технологии или магические ритуалы – да и сам гуманизм горазд отвлекаться от своего дела и вступать в бессмысленные препирательства с риторически изощренными ложными концепциями. Поэтому всё и заканчивается катастрофой, молодежь уходит в мир не чтобы строить, а чтобы убивать и умирать.

В композиции романа можно усмотреть периодизацию европейской истории. Первые главы, когда Касторп только гостит в санатории – античность, в них постоянно упоминаются отсылки к древним текстам, а путешествие героя на гору осмысляется в категориях мифа; разум в лице Сеттембрини здесь выступает как нечто постороннее, даже враждебное, дьявольское, стремящееся соблазнить естественного человека. Главы до отъезда Клавдии Шоша – средневековье с его культом прекрасной дамы, завершающееся карнавалом Возрождения; здесь разум пытается удержать внимание молодости, но неизбежно проигрывает любовным порывам. Шестая, ужасно длинная, скучная и пустословная шестая глава – это эпоха Просвещения, ни к чему не ведущей борьбы гуманистического разума против христианства (Сеттембрини оказывается масоном-либералом, бесцельно спорящим с иезуитом-коммунистом Лео Нафтой); здесь разум обнажает слабость своих методов неспособностью игнорировать провокаторов. Наконец, седьмая глава – это новое время: гибель старого естественного порядка в лице Пеперкорна, наплыв технологий (увлечение Касторпа граммофоном) и постхристианских мистических учений (главы об общении с призраками).

Не уверен, что именно это автором было заложено в текст, однако, на мой взгляд, "Волшебная гора" предрасположена к тому, чтобы читать ее поперек сюжета, как пространство иносказаний о судьбе европейской цивилизации. Первые главы еще можно читать просто сюжетно, но шестая и седьмая – половина романа! – прямо взывают к символическим интерпретациям.

Обо всем прочем напишу в третьем выпуске "Н.И.-дайджеста художественной литературы".

Прочитал немецкий модернистский суперхит 1929 года "Берлин, Александерплац" Альфреда Дёблина – монтажный роман о судьбе человека в этом мире бушующем на примере алкоголика, хулигана, тунеядца Франца Биберкопфа в декорациях нищей, бесприютной Веймарской Республики. Как сделать абсолютно авангардный роман абсолютно популярной книгой? Написать о текущем остром моменте и насытить действие родными для читателя деталями, чтобы аудитория читала и узнавала: да, я тоже по этой улице ходил, когда метро рыли! да, мне тоже жаль того магазинчика, снесенного год назад! да, я тоже в эту пивную хожу после работы! да, я тоже торговал шнурками, да и сейчас торгую… да, я тоже дружу с евреями и распространяю нацистскую газету, а что делать, времена такие… А как сделать актуальный роман нестареющим? Обнаружить в сиюминутном вечное.

Великолепная книга, я в восторге! Вот это модернизм так модернизм во весь рост: Дёблин использует передовые техники монтажа и потока сознания, чтобы точнее и энергичнее передать в тексте реальность (поскольку я понимаю литературный модернизм в первую очередь как совершенствование реализма XIX века – стремление к большему соответствию текста описываемой им реальности). "Берлин, Александерплац" посвящен 1928 году в жизни германской столицы, и в основную историю злоключений Франца Биберкопфа, сутенера, убийцы, пьяницы, гордеца и в целом обычного человека, автор вставляет окружающие его тексты: рекламные вывески, газетные статьи, мимохожие разговоры на улицах и лестничных клетках, выписки из судебных и медицинских документов, цитаты из дневников, песни из радиоточек и в головах персонажей. Благодаря этому частная история одного еле-еле сумевшего устроиться в жизни германца ни на миг не выпадает из общей истории после(-Первой-мировой-)военного Берлина, всеми силами пытающегося выбраться из разрухи. Почти ни у кого нет нормальной работы, вообще ни у кого нет денег, все приторговывают какой-то ерундой, проституция и воровство процветают.

На панорамировании Германии вокруг Франца Биберкопфа Дёблин не останавливается и расширяет повествование до вселенски-метафизических масштабов, вставляя в текст библейские цитаты и мотивы. Биберкопф (и Берлин вместе с ним) проживает судьбу Иова, во испытание веры лишенного всех благ и низвергнутого на зловонное дно жизни. Его кровью насыщается мать блудницам и мерзостям земным на звере багряном, а душу и тело Биберкопфа у Вавилона великого стремится отнять сама Смерть, жнец, властью от Бога большой наделенный. Так в злоключениях главного героя, который как будто просто сидит в пивной, или торгует газетами, или бьет сожительницу, или страдает от очередной неурядицы, раскрывается борьба первооснов человеческого бытия. Вроде бы герой и распоследняя пропащая скотина, но и за его душу ведется битва, так что не стоит им пренебрегать – в каждом немецком привратнике живет Фауст. "Все мы Фаусты, искушаемые, но не пропавшие" – ну как книга с такой воодушевляющей идеей могла бы пролететь мимо народной любви?

Альфред Дёблин, профессиональный психиатр, бьет романом "Берлин, Александерплац" точно в сердце. Считаю эту книгу мастридом вровень с "Улиссом" Джеймса Джойса.

Прочитал приквел к "Улиссу" – роман "Портрет художника в юности" Джеймса Джойса, историю о детстве-юности джойсовского Телемаха, Стивена Дедала.

Хорошая книга, мне понравилась. Никак не ожидал, что книга по большей части будет посвящена изживанию подростком Стивеном влияния иезуитской школы, то есть религиозной теме – одной из моих любимых тем в художественной литературе. Прекрасно изображены этапы обретения героем самостийности в сопротивлении семейному и школьному давлению: и там, и там хотели бы, чтобы Стивен вошел в орден иезуитов, поскольку у него есть и талант, и ум, и прилежание. Мальчик под впечатлением от образов христианского ада (в роман вставлена подробнейшая проповедь о перечне адских мук) уже вроде бы и готов отказаться от земных искушений, чтобы не дай Бог не оказаться в аду, но.

"Портрет художника в юности" выглядит как нулевая глава "Улисса": в нем используются более мягкие формы приемов второго романа и он затрагивает все те же вечные ирландские темы, только проговаривают их еще очень молодые люди, в то время как в "Улиссе" их обсуждают взрослые люди. Также дебют придает глубину Стивену Дедалу, который в "Улиссе" выглядит плосковато в сравнении с Леопольдом Блумом: он не просто снулый умник, а человек, пошедший против воли семьи и сознательно выбравший свою форму служения стране и миру – через искусство. Приятная вещь, погружающая в джойсовский контекст – как идейный, так и художественный.

Прочитал легендарный алкомодернистский роман "У подножия вулкана" Малькольма Лаури, который очень любят Отцы постмода, однодневную трагедию спившегося дипломата, совершающего в сопровождении бывшей жены и сводного брата последнее путешествие из Куаунауака к подножью вулкана Попокатепетль (то есть это практически "Смерть Вергилия" Германа Броха, только вместо древнего Рима – Мексика 1938 года, вместо солнечного удара – алкоголизм).

Отличная книга, мне очень понравилась. Это образцово сконструированный и написанный художественный текст, который должно быть очень удобно изучать в университетах и на курсах писательского мастерства как пример того, как надо правильно делать литературу. Все детали работают в ансамбле, ключевые мотивы постепенно усиливаются, а композиционная динамика гармонирует с сюжетом: чем ближе к финалу, чем мрачнее и бесповоротнее события, тем пьянее главный герой Джеффри Фермин и его спутники, тем градуснее горячительные напитки и тем ближе они к местному Эребу – Попокатепетлю.

Роман полон густых по языку душевных метаний героев, все трое – люди очень непростые, со странностями и не прочь выпить. Об алкоголе они тоже много размышляют, особенно Фермин, как бы предвосхищающий "Москву-Петушки" Венедикта Ерофеева. Герои по очереди выступают в роли POVов глав, причем автор подбирает сюжетные события так, чтобы рассказчик, будь то сам Фермин, его экс-супруга Ивонна или брат Хью как можно меньше интересовались происходящим и больше думали о своем (из-за чего все разговоры у них нескладные, никто никого не слушает). Поэтому, например, глава о бое быков показана глазами Ивонны, которой эти быки не интересны вовсе, она хотела бы восстановить брак с Джеффри.

А уж Джеффри прямо мастер-класс преподает, как правильно убивать себя алкоголем. Когда он доходит до самого насвиняченного состояния, автор уже не показывает его читателю глазами Ивонны и Хью, только его собственными, создавая (благодаря своему богатому алкашескому опыту) достоверную картину того, как воспринимает мир окончательно спившийся человек. Возможно, это и было целью Малькольма Лаури – дабы не-алкаголики узнали, как это дерьмовое состояние выглядит изнутри. И у него получился настоящий мировой хит.

Прочитал пре-сюрреалистический антироман "Locus Solus" Реймона Русселя, научно-фантастическую экскурсию по имению гениального ученого Марсьеля Кантреля, как-то пригласившего с десяток гостей засвидетельствовать любопытный научный эксперимент.

Отличная безумная книга, мне понравилась. Знающие товарищи рассказали мне, что при сочинении Locus Solus Руссель преобразовывал по созвучию обычные французские словосочетания в абсурдные, а затем строил очередной эпизод на обнаружении в этом абсурде внутренней логики. Например, в "demoiselle`a pretendant" ("девушка-претендент") он услышал "demoiselle a reitre en dents" ("трамбовка рейтара из зубов") и сочинил вторую главу антиромана, где гости видят, как сложный механизм собирает из человеческих зубов мозаику с изображением рейтара в пещере. Удивившись, что это вообще такое, они получают от Кантреля подробнейшие объяснения, как устроен механизм, как он работает, зачем ученый вообще его сделал, откуда взялись зубы и что случилось с рейтаром, изображенным на картине.

В каждой главе гости Кантреля видят очень странную диковину и становятся очевидцами загадочных до бессмыслицы событий, затем ученый рассказывает о своих экспериментах и открытиях, приведших к существованию очередной удивительной хреновины. Зачастую внутри одной истории ему приходится рассказывать другую, чтобы в увиденном гостями не осталось ни малейшего темного места, из-за чего Locus Solus напоминает "1001 ночь". Никакой мистики в наблюдаемом абсурде нет – сплошь технологии, прирученные законы физики и биохимии, воплощенные в хитроумных механизмах. Ближе к финалу Кантрель в том же духе раскрывает секреты ярмарочных гадалок, в процессе гости наблюдают тот самый – опять очень странный, как такое в голову могло прийти! – эксперимент и, послушав постскриптумом историю харкающего кровавыми буквами петуха, уходят на обед.

С одной стороны, это текст, написанный против всех законов художественной литературы. В нем нет сюжета, персонажей, конфликта, СМЫСЛА. Каждая глава – независимое и не связанное с другими описание диковины. Обстановка утопическая: у Кантреля всё получается, все механизмы работают безупречно, ассистенты не совершают ошибок, все заказы ученого, какими бы мудреными они ни были, выполняются идеально, и у него неиссякаемые запасы денег, чтобы всё это оплачивать. В отдельных рассказах можно при желании найти какую-то суть, но нет, они лишь служат мотивацией происходящим странностям, а сами по себе незначительны. Поэтому читателю в Locus Solus остается только разводить руками в недоумении, как Винсенту Веге в "Криминальном чтиве", ведь повествование идет куда-то мимо него, а вместо истории приходится читать инструкцию к заводному трансглюкатору, работающему на кошачьей электроэнергии.

С другой стороны это текст-приключение, позволяющий отдохнуть от литературных конвенций. Я большой любитель необычного в художке, а в Locus Solus (от которого до сюрреализма всего один шаг – перестать объяснять очевидный абсурд) попросту нет ничего обыкновенного, причем Реймон Руссель не столько нарушает правила сочинения историй, сколько будто бы не в курсе их существования. Поэтому, пока автор увлеченно преобразует ослышки в картинки и обнажает их технологическую изнанку, читатель может с пользой провести время за перепроверкой своих представлений о границах и возможностях художественной прозы. Именно ради этого антироманы обычно и пишутся.

Прочитал базовый модернистский роман Вирджинии Вулф "На маяк" – неовикторианскую историю о двух днях чинного английского семейства, разделенных десятью годами, в которые уместилась Первая мировая война, буквально: было – стало.

Прекрасная душевная книга, мне понравилась. Как и Альфред Дёблин в "Берлин, Александерплац", Вулф занимается модернизацией психологического реализма XIX века, но только если у Дёблина подход психиатра – он предпочитает фиксировать внешние проявления душевных движений, не претендуя на видение персонажей изнутри – Вулф как раз путешествует из головы в голову героев в режиме классического всезнающего повествователя с максимальной свободой. Большую часть текста занимают мысли персонажей о себе и друг о друге, автор детализирует малейшие мотивы, которые приводят к тому или иному сказанному слову / сделанному жесту. При этом Вулф не беспредельничает с потоками сознаний, как разные там любители нахлобучить читателя, а передает мышление героев вполне связными, невысказанными репликами.

"На маяк" – это семейный роман о подоплеке отношений между мужьями и женами, родителями и детьми, братьями и сестрами, а также посторонними, наблюдающими за жизнью семьи в статусе гостей, друзей и прислуги. Вулф создает сложные характеры и показывает, за счет чего их взаимодействие сохраняет баланс и удерживается от постоянных скандалов и поножовщины. Всем без исключения приходится идти на компромиссы между своими потребностями и потребностями родных, все нестабильны, эмоциональны, хотят побольше внимания и любви – но в конечном счете все друг друга любят, даже если периодически хотят друг друга переубивать. Потому я и считаю, что это прекрасная душевная книга: в ней все немножко засранцы, но каждый остается человеком, а не, как у нас в современной русской литературе принято изображать родственников центральных персонажей, тупым уродом.

Не читал ничего у Вирджинии Вулф до этого, теперь точно прочту все постепенно – когда душа будет просить отдыха от обычного безумия моих читательских предпочтений.

Прочитал в переводе и оригинале базовую модернистскую поэму "Бесплодная земля" Томаса С. Элиота – серию нарезкообразных стихов без явного внешнего сюжета, составленных вместе ассоциативно, путем обнаружения внутренних связей между событиями из жизни автора, художественными текстами и историческими событиями. В поэзии я не силен, но надо было прочитать, поскольку "Бесплодная земля" оказала большое влияние на многих Отцов постмода, начиная с Уильяма Гэддиса.

Великая поэма, принял к сведению. "Бесплодная земля" выглядит как правильная версия "Кантос" Эзры Паунда: поэтически вмещает в себя весь мир, но не застревает на частностях, как Паунд на ненависти к налогам и кредитам и любви к Конфуцию, Джону Куинси Адамсу и Бенито Муссолини (осуждаю), и не наматывает бесконечные круги об одном и том же. Видимо, такая ассоциация вызвана редактурой Паунда, по степени вмешательства в текст Элиота доходящей едва не до статуса соавторства (посему предлагаю считать "Бесплодную землю" единственной подлинной песнью "Кантос").

В отличие от "На маяк" Вирджинии Вулф, чьи модернистские приемы имеют целью эволюцию мейнстрима, модернистский подход Элиота устремлен к элитаризации художественного письма. Без хорошего филологического (само)образования решительно невозможно выкупить, про что там вообще рассказывается, да и с образованием во многих местах требуется пояснительная бригада элиотоведов. Поэма почти целиком состоит из отсылок к разному, и суть ее чтения сводится к одновременному вскрытию авторских посылок монтажа и созиданию своих, то есть к соучастию посвященных.

Общая-то канва ясна: основы прежнего мира оказались разрушены в ходе Первой мировой войны, источник его жизни, подобно Королю-рыбаку, умирает, а потому человеческая цивилизация обращена в "бесплодную землю", как в артуриане. Вот рассеянные элементы прежнего мира, вот эмоции выживших, вот чьи-то воспоминания, сочащиеся на страницы поэмы из треснувшей ноосферы. Но, поскольку в артуриане Король-рыбак выздоровел и королевство его вновь расцвело, поэма заканчивается надеждой, что мир устоит и возродится: Шанти! Шанти!

А вот что там конкретно упомянуто и зашифровано – уже вопрос долгих литературоведческих изысканий. Я думаю, именно герметизм, таинственность, потенциальная бездонность "Бесплодной земли" вдохновляли экспериментаторов будущих поколений на сочинение сложных, не прочитываемых с первого-пятого-десятого раза книг. Потому что они увидели, что, во-первых, это красиво, а во-вторых, это хорошо.

Лучшие книги осени (7 августа-6 ноября) 2024 года

Гиперхиты:

The Public Burning, Роберт Кувер
Торговец дурманом, Джон Барт
Илиада, Гомер
За старшего, Шамиль Идиатуллин

Бодряк:

Писатели, Антуан Володин
Лозунги, Мария Судаева
Плавучая опера, Джон Барт
Giles Goat-Boy, Джон Барт
Химера, Джон Барт
Сахарный Кремль, Владимир Сорокин
Убыр, Шамиль Идиатуллин
Убыр-2. Никто не умрет, Шамиль Идиатуллин
Невидимый человек, Ральф Эллисон

База:

Дондог, Антуан Володин
С монахами-солдатами, Лутц Бассман
Лёд, Владимир Сорокин
Путь Бро, Владимир Сорокин
23000, Владимир Сорокин
Саттри, Кормак Маккарти
Следствие сомбреро, Ричард Бротиган
Конец пути, Джон Барт

Прочитал психоделико-фантастический роман "Горы моря и гиганты" Альфреда Дёблина, серию вольных фантазий автора о том, как будет жить и умирать человечество в XXVII веке. Первые две главы – вступительная часть, где кратко пересказывается, до чего люди докатились от Первой мировой войны до катастроф XXVII века. 3-4 главы – чуть менее краткий пересказ истории луддитского градшафта Бранденбург сквозь призму личных трагедий его консула Мардука. Остальные пять глав – основная часть романа, детальное изложение крупнейшего цивилизационного провала XVII века: растапливания льдов Гренландии консервированным жаром взорванных вулканов Исландии, приведшего ко всеобщему упадку.

Очень странная книга, первые четыре главы ужасно не понравились, основная часть понравилась. В "Горах морях и гигантах" Дёблин, как я понял из его же статьи о книге, хотел отдохнуть после сочинения исторического эпика "Валленштейн" и отпустить свою фантазию на волю – и уж в том, что касается фантазирования будущего, автор выложился по полной, не стесняя себя ни логикой, ни знаниями. У него была географическая карта, справочник по геологии, масштабная практика невропатолога и бытовые представления о физике, экономике и политике – из этих ингредиентов и сварен густой психоделический суп романа. Как любителю достоверного моделирования и профессиональному политологу мне было больно читать ленивый футуристический бред двух первых глав о гибели национальных государств и повсеместной замене их на города-государства (градшафты), о деглобализации человечества, элитаризации технологий и сосуществовании постдефицитной экономики и первобытно-общинного строя на руинах капитализма. Как читателю мне было больно от бессвязного идиотизма поведения действующих лиц.

В третьей-четвертой главах ощущение бредовости повествования и идиотичности персонажей только усилилось, поскольку Дёблин замедляет темп и более подробно рассказывает о событиях начала XXVII века в бывшей Германии. Безмозглую и беспорядочную херню там творят абсолютно все – автор будто бы предвосхищает абсурдизм Беккета, но в экзальтированном духе немецкого киноэкспрессионизма рубежа 10-20-х годов. Ни у одного из персонажей нет стабильного характера, реакция каждого на события и на чужие реплики в диалогах определяется генератором случайных чисел и в основном относится к истерическим состояниям, из-за чего сюжет сводится к однообразно непредсказуемым скачкам по психозам. Как рассказали знающие товарищи, больной эпизод, на котором я чуть не бросил чтение – секс-пари между Мардуком и Балладеской (кто первый кончит, кончает с собой) – Дёблин считал одним из самых удачных мест книги и даже выступал с ним. То есть бредота тут не баг, а фича, пусть и очень-очень сильно выглядит как баг.

Срезонировать с "Горами морями и гигантами" мне удалось только после того, как из психически бесформенного Мардука сделали брадихронную мумию, поскольку наконец началась главная история, как лондонцы решили вспороть Земле брюхо в Исландии, напитать турмалиновые полотнища адским жаром хлещущей магмы и развесить их на твердых облаках над Гренландией, чтобы на потеплевший остров переселить орды беженцев, а на Гренландии внезапно началась сверхускоренная эволюция чудовищ, приведшая техноцивилизацию Запада к окончательному краху. Во-первых, там резко уменьшилось число ненужных вставных интермедий "а вот был еще один правитель, который вел себя так же рандомно и агрессивно, как остальные", во-вторых, у повально болезненных реакций отдельных людей и масс на события хоть появились убедительные причины: взрывы вулканов и сбор магматической энергии с нарушением всех мыслимых норм техники безопасности, монтаж полотнищ на твердых облаках с многочисленными жертвами, происходящая на Гренландии жуть и миграция этой жути в Европу – реально травмирующие события.

А в-главных, из странного фанфикера, выдумывающего неработающие модели социально-политической и научно-технической эволюции человечества, Дёблин преображается в мощного художника-визионера. Как только от мутной возни дураков автор переходит к описанию грандиозных картин подрыва Исландии, так сразу и язык становится поэтическим, и повествование – впечатляющим, и идейная сторона романа – выпуклой. А уж когда Гренландия превращается в громадный суп существ и для сдерживания его пены лондонцам приходится строить вархаммеровские дредноты из бревен, камней и крупного рогатого скота, так вовсе хочется простить писателю первые четыре главы нездорового идиотизма. В шестой, седьмой и восьмой главах Дёблин демонстрирует настоящую силу и своей фантазии, и своего пера, ради них и стоит читать эту книгу.

8-9 главы "Гиганты" и "Венаска" окончательно проясняют уровни авторского замысла в "Горах морях и гигантах". В первую очередь, роман представляет реакцию крайнего индивидуалиста на наступающую эпоху массовости, и это реакция отвращения. Массы в ГМиГ не то что тупы или безвольны (хотя это повторяется и подчеркивается постоянно), но и не очень-то человечны. Даже к животным их получается отнести с трудом, скорее в книге они являются агрегатным состоянием вещества: есть камни, есть вода, есть воздух, а есть нечто промежуточное – человеческие массы. Они текучи, подвержены притяжению градшафтов, взрывоопасны, проникают всюду, могут перемешиваться, в спокойном состоянии предаются броуновскому движению. Массам противостоят яркие индивидуальности с сильными чувствами и могучими устремлениями – они всегда легко становятся вождями и навязывают массам свою волю. Вообще-то эти вожди в романе сплошь суперзлодеи, но автор все равно на их стороне, потому что индивидуализм = хорошо, массовость = плохо.

Именно этим противопоставлением массового и индивидуального объясняется композиция текста, когда повествование общего характера, похожее на пересказ учебника истории, перемежается частными историями какой-нибудь Мелиз из Бордо, убивавшей любовников ядовитым перстнем, или первого бранденбургского консула Марке, заставившего дочерей покончить с собой. Хотя они кажутся ненужными по сюжету, вставные рассказы о безумных правителях будущего необходимы для передачи одной из центральных идей романа. Но почему правители безумны? На мой взгляд, здесь проявляется дёблиновская метафизика единства и борьбы хаоса с космосом: индивидуальности исходят из масс, но не перестают быть их частью, они подобны последней крупинке соли в перенасыщенном растворе, запускающей кристаллизацию, а не божественной руке, помешивающей варево. Индивидуальности тоже всего лишь люди, а поскольку люди в мире ГМиГ не человечны, а вещественны, их психические реакции одинаково хаотичны, как траектории отдельных молекул в газовой смеси. Просто это молекулы, которым больше всех надо.

Во вторую очередь роман является одним из первых больших высказываний технопессимистов. Естественное = хорошо, искусственное = плохо. Научно-техническое развитие в "Горах морях и гигантах" – это огромное искушение и тяжелейший смертный грех, за который человечество обязательно настигнет кара, поскольку любая машина и любое усовершенствование природных условий жизни вносят дисбаланс в бытие. Их накопление порождает онтологический кризис и с неизбежностью закона физики ведет к катастрофе. Технологии делают человека слабым, зависимым от них и менее приспособленным к жизни на Земле. Также они сводят с ума и так не очень вменяемое человечество и заставляют жаждать все большего и большего покорения природы новыми сплавами, новыми конструкциями, новыми энергиями – и когда люди добираются до запретных пределов первосущностей мира, мир отбрасывает их назад, меняет агрегатное состояние масс и индивидуалистов, обращая их в камни, воду и воздух.

То есть "Горы моря и гиганты" служат предупреждением: ребята, давайте осторожнее играть с огнем, у нас много мозгов для того, чтобы придумывать опасные машины, но мало для того, чтобы контролировать их безопасное применение. И это Дёблин пишет в начале 20-х годов, под впечатлением от Первой мировой войны, когда даже катастрофы Второй мировой войны никто не мог предугадать, хотя до нее всего-то 17 лет. В итоге "Горы, моря и гиганты" – могучий, монументальный текст, в который непросто въехать из-за болезненной специфики сюжета и персонажей, но полноценно оправдывающий усилия читателя, одолевшего его целиком.

Прочитал образцовый научно-фантастический детектив "Карантин" Грега Игана – историю о том, как частный сыщик искал умственно отсталую женщину, а нашел невероятную тайну Вселенной.

Отличная книга, мне понравилась. В этом раннем романе Иган показывает, как надо писать настоящую научную фантастику – не приключенческий роман с околонаучными элементами, не псевдонаучное фэнтези, а прям самую что ни на есть нф-ную НФ: берем какую-то горячую научную фактуру, развиваем ее в фантастическом ключе и от последствий этого моделирования отстраиваем в обе стороны (к началу и концу) сюжет книги. При таком подходе научный момент всегда остается в центре действия, а не работает в роли второстепенной декорации для шаблонных ходов боевика / детектива / триллера.

В "Карантине" Иган предлагает представить, а что если коллапс волновой функции при измерении происходит только на Земле, тогда как во всей остальной Вселенной никто глупыми измерениями не занимается, а потому всякий объект постоянно пребывает во всех вероятных состояниях? Мол, люди – это вселенское зло, потому что они силой мысли схлопывают суперпозицию всякого наблюдаемого объекта до одного чистого состояния, аннигилируя все остальные, и из-за астрономии теперь аннигилируют вероятные состояния других цивилизаций, хотя могут научиться перестать измерять и стать многовариантными сверхлюдьми, заслужив вселенский респект или прощение. Как тебе такое, Илон Маск?

Сюжетно это завернуто так, что главный герой сначала ищет непонятно как сбегающую из закрытых помещений пациентку психбольницы, затем поневоле становится охранником в сверхсекретной фирме, затем оказывается членом еще более секретного общества и осваивает умение уходить в суперпозицию и оттуда выбирать себе наиболее выгодное чистое состояние, в том числе со сверхнизкой вероятностью. То есть на уровне декораций сыщик обретает сверхспособность везения: если есть хоть малейшая вероятность позитивного исхода, он его получит. Например, при угадывании шифра на кодовом замке из девяти цифр он из суперпозиции расслаивается на миллиард версий себя и остается в единственной нужной, уничтожая 999999999 своих копий.

Уже в этом раннем романе легко можно узнать того Грега Игана, который потом будет взрывать мозги читателя в "Лестнице Шильда", "Ортогональной трилогии", "Накале" и "Дихронавтах", так как научно-фантастические построения постоянно перемежаются с рассуждениями об этике: что человеку допустимо делать, а чего делать нельзя, в том числе с собой – а в центре сюжета находится типовой игановский вселенский катастрофизм (только тут источником крушения мира выступают сами люди и их неумная страсть все измерять и коллапсировать в чистые состояния). Отличительной же особенностью является религиозная тематика – автор проезжается по существующим в будущем верованиям, препятствующим нормальному движению научно-технического прогресса.

Приятнейший энергичный текст, преимущественно состоящий из действия, но вваливающий непростых научных концепций по полной.

Прочитал научно-фантастический роман "Город перестановок" Грега Игана – историю о создании независимой от реальности виртуальной машины, чье население случайно создало новую вселенную. Кстати, книга никак не связана с "Карантином" и "Отчаянием", зачем их объединяют в условный цикл "Субъективная космология", непонятно. Единственное, что их хоть немного роднит – действие происходит или хотя бы начинается в родной для Игана Австралии.

Отличная книга, мне очень понравилась. Если "Карантин" – детектив, сквозь который прорастает НФ, то "Город перестановок" уже лишен шаблонной сюжетной обертки. Книга подробно разбирает все аспекты существования цифровых копий человека, вплоть до политических (пока копии не признаны субъектами права, они могут только чьей-то собственностью) и экономических (жизнь копий занимает массу вычислительных мощностей, и они обязаны сами их оплачивать, нищая копия просто перестанет обсчитываться). В центре внимания, поскольку это Грег Иган, экзистенциальные и этические вопросы: что ощущает копия? что допустимо делать с копиями? стоит ли признать их живыми? каково копии отставать от естественного времени (из-за того, как сложно их обсчитывать)? каково копии оказаться в окончательной изоляции от реальной вселенной? Техническая сторона, как обычно у автора, продумана и блестяще описана. Если вы интересуетесь темой цифровых копий человека – это, пожалуй, лучшая художка по теме.

Но Иган, опять же, не был собой, если бы эту узкую земную тему не связал с чем-то гораздо большим. В "Городе перестановок" он предлагает в качестве фантдопа аж отмену принципа причинности. Главный герой через непрерывность своего восприятия внутри виртуальной среды, обсчитываемой на разных компьютерах в разное время, открывает возможность путем пермутаций создавать связанные системы из сколь угодно разнесенных в пространстве-времени материальных частиц – "теорию пыли". Почти из ничего он конструирует самодостаточную, потенциально бесконечную по вычислительным мощностям виртуальную машину, в которой селится сам вместе с несколькими миллиардерами, парочкой "зайцев" и исследовательницей клеточного автомата "Автоверсум" (которая нужна, чтобы в рамках этого симулированного на комической пыли цифрового мира создать еще более виртуальную, но в то же время более реальную вселенную). Эта машина и есть Город перестановок, на примере которого автор рассматривает проблему абсолютного бессмертия, когда человеческое сознание живет не то что очень долго, а именно что бесконечно.

Как большой любитель клеточного автомата "Жизнь", я пищал от удовольствия всякий раз, как от этики и экзистенции виртуальных людей Иган обращался к этике и экзистенции клеточных автоматов. Автор прекрасно разбирает разницу между программными симуляциями мира, где все условно и может быть в любой момент изменено, и жесткой ограниченностью клеточных автоматов набором базовых правил. Именно эти ограничения делают клеточные автоматы более реальной средой, чем виртуальная реальность. Возникший в "Автоверсуме" (машина внутри машины) разум в конечном счете оказывается обладателем большей степени бытия, чем его цифровые создатели, находит объяснение своей Вселенной без гипотезы креационизма и даже отказывается верить в явившихся "во плоти" творцов.

"Город перестановок" – зрелое, серьезное, многоаспектное исследование в художественной форме одного из вероятных путей развития человечества. Провал продаж этой замечательной книги в серии "Звезды научной фантастики" говорит лишь о том, что у научной фантастики нет читательской аудитории, читателю подавай боевички да детективчики – ну или эзоповы размышлизмы о дне сегодняшнем – в технологичных декорациях.

Прочитал научно-фантастический роман "Отчаяние" Грега Игана – историю о научном журналисте (прямиком из анекдота про "Ученые изнасиловал журналиста!"), решившем снять тихую спокойную документалку о разработчице Теории Всего из ЮАР на конференции по теоретической физике, но попавшему в эпицентр мета-физического триллера об информационном Большом Взрыве.

Великолепная книга, я в полном восторге. Если "Карантин" – годный детектив вокруг модного квантового фантдопа, а "Город перестановок" – серьезная, усердная работа по моделированию цифровой жизни, то "Отчаяние" – это без всяких скидок большая литература. Главным героем здесь выступает обычный человек, пусть и постоянно контактирующий с учеными, но плохо разбирающийся в науке и в целом к научному знанию профессионально безразличный: работа есть работа. Поэтому "Отчаяние" является, видимо, самым комфортным для чтения романом Игана: когда начинается лекция на сложную тему, герой сообщает читателю лишь то, что он ничего не понял (в отличие от следующих книг, где все-все уравнения, диаграммы и графики представлены в исчерпывающем виде). Нужно это для того, чтобы дать неангажированному персонажу разобраться, чем же научное знание лучше мистических учений и политической идеологии – и уж материала автор накидывает богато с обеих сторон.

Фантдоп в "Отчаянии" потрясающий: что если исчерпывающе описывающая Вселенную Теория Всего и создает эту Вселенную вокруг себя? Если так, то будущее человечества оказывается зависящим от того, какая из возможных Теорий Всего будет завершена первой и кто станет первым осознавшим эту теорию человеком. Завершение Теории Всего может оказаться как благом для мира, так и его смертью, поскольку смешение физической реальности и информационной виртуальности превратит материю в чистую математику, абстрагирует бытие до уровня платоновских эйдосов и все попросту исчезнет. Никто не знает, как получится на самом деле, поэтому верующим во благо Теории Всего приходится бороться с верующими в губительность Теории Всего за жизни ученых, эти теории разрабатывающими. Так выясняется, что даже в самой строгой теоретической науке без религиозных моментов не обойтись, как только возникает задача интерпретации математических выкладок: хорошо, у вас тут и правда правая сторона уравнения равна левой, но какой в этом уравнении практический смысл? Иган мастерски выкручивает проблему связи между теорией и практикой до максимума, делая научное знание в виде Теории Всего угрозой человеческому существованию.

Игана принято ругать за сухое повествование – "Отчаяние" наполнено живыми эмоциями, житейскими ситуациями и размышлениями не о теориях, а о том, что хорошо и что плохо с точки зрения простого человеческого здравомыслия. Как будто не Иган писал. Я раньше всем советовал начинать этого автора с "Диаспоры", но теперь буду советовать стартовать именно с "Отчаяния", поскольку именно здесь у Грега Игана самые высокие показатели литературности и человечности (при том, что пресловутую "человечность" в книге он ох как ругает). Здорово, что эта книга была издана официально АСТом и ее можно легко найти на вторичке за нормальные деньги.

А уж какой там финал – я хоть и угадал его где-то на последней четверти, но все равно был шокирован. Если твердая научная фантастика может быть большой литературой, то "Отчаяние" – это ярчайший пример такой возможности.

Прочитал научно-фантастическую повесть "Старость аксолотля" Яцека Дукая – историю о том, как все внезапно умерли, а пачка обрезанных цифровых копий людей, успевших скопироваться на сервера, загрузилась в роботов и принялась восстанавливать биосферу Земли с нуля. У них все получилось, но не совсем так, как было раньше, а намного психоделичнее.

Хорошая книга, мне понравилась. При этом для Яцека Дукая "Старость аксолотля" является проходным, лениво сочиненным и написанным текстом – в нем нет ни буйства технологического дизайна, ни глубокомысленных экзистенциальных концепций, которые в синергии составляют уникальность и привлекательность этого автора. Повесть не поражает воображение, как другие крупные работы Дукая. В ней добротно смоделирована проблематика реконструкции белковой жизни на Земле из научных данных (как смерть всего живого влияет на земной климат, какие виды необходимо восстанавливать для обеспечения жизни человека, насколько возможно из одних лишь сведений ДНК построить таких же людей, какие существовали до катастрофы, как воспитание роботами и мульт/фильмами влияет на психику возрожденных детей и т. д.), однако скорее в режиме наброска, поскольку эта тема составляет всего треть из 180-страничной повести.

Еще треть занята расстановкой первоначальных декораций – как гибнут люди и как их цифровые копии в роботах устанавливают новый технологический быт и новое мировое сообщество, что мог бы написать примерно каждый обычный хороший фантаст, не ставящий себе целью угореть по достоверности (отсюда допущение бессмертия серверов в мире, где есть всего один спец по хардверу – главный герой, копировать которого додумались лишь спустя 27 лет после катастрофы). В финальной трети сполна проявляется умение Дукая изображать постчеловеческие миры, за что мы все его и обожаем, но мир спустя 274 года после катастрофы тоже изображен всего двумя этюдами: экзотическое постдефицитное поселение в любимой автором Африке и сцена на орбите, где главный герой ведет итоговые философские разговоры с другими роботами о дальнейшем пути цифровых копий, выполнивших свое первоначальное предназначение – вернувших жизнь на Землю.

От книги остается впечатление, что Дукай собирался создать нечто более грандиозное, но на этапе первых черновиков угас и решил издать уже написанное с минимальными дополнениями: история рассказана, картины абсолютного постапа представлены, мысли о разных формах человека-после-человека высказаны, можно ставить точку. Для знакомства с автором это не лучший вариант, поскольку щедрой на образы и идеи дукайщины тут по минимуму, а Яцек Дукай – все-таки не тот писатель, который просто пишет середнячки. Дукай пишет шедевры фантастики (потому что хочет и может), и уж если вы им заинтересовались, надо читать образцы его творческих удач, как "Иные песни" или "Глаз чудовища". А на "Старости аксолотля" мастер просто отдыхал.

P.S. На протяжении всей повести смешили навязчивые авторские примечания, где он разжевывает очевидные вещи, вроде того, что такое аддон или Нвидиа. Они явно вставлены для насмешки над критиками Дукая, которые на протяжении 20 лет жаловались, что автор пишет слишком сложно и использует в книгах чрезмерное количество непонятных слов.

Прочитал сайенспанковскую повесть "Агерре в рассвете" Яцека Дукая – детективную историю в гипертехнологичном мире, где убийство аристократа расследует влюбленный в его жену глава сообщества сверхлюдей-гравитронов, в процессе раскапывая заговор гравитронов-раскольников, угрожающий гибелью Вселенной.

Отличная книга, мне очень понравилась. Вот это та самая дукайщина, за которую я так люблю мрачного польского фантаста – яркая, энергичная, пышущая фантазией и идеями проза о месте человечества во Вселенной и границах его возможностей. "Агерре в рассвете" является вариацией "Идеального несовершенства": то же классовое расслоение общества с обязательной аристократией, то же близкое к абсолюту всемогущество технологий, те же нульвременные информационные сети и тот же вопрос о Вселенных и цивилизациях более высокого порядка – только с дополнительным не отличимым от Магии элементом, "глией", через контакт с которой избранные могут контролировать гравитацию в астрономических масштабах. Весь дизайн в повести построен на том, что гравитация приручена человеком так же, как электричество, только работать с ней могут лишь особые постлюди-ксенотики.

Поскольку главный герой – лидер ксенотиков, в "Агерре в рассвете" нет характерных для "Идеального несовершенства" эпизодов-экскурсий в устройство мира. Дукай не только бросает читателя в разгар действия, но и ни разу не притормаживает экшен, чтобы что-то более или менее подробно объяснить – значения неологизмов приходится восстанавливать из контекста и далеко не сразу. Впрочем, все восстановимо, если читать внимательно (о невнимательных читателях Дукай и не задумывается), а когда детали складываются в единую мозаику, открывается, на мой вкус, шикарная картина образцового сайенспанковского дизайна, где продуман каждый уровень мира, от политики/экономики до физики высоких энергий. Хочется ходить с этим текстом по конкурсам фантастики и всем показывать: смотрите, как надо дизайнить и изображать фантастические миры!

Также это прекрасный пример молодецкой прозы, то есть написанной на пике биологической мощи писателя (Дукай завершил "Агерре в рассвете" в 26 лет) – максимум тестостерона, максимум адреналина, максимум вычислительных мощностей интеллекта и воображения. Именно так, я считаю, должна выглядеть ранняя проза сильного писателя: автору еще особо нечего сказать, поскольку он не успел накопить жизненного опыта, но все писательские таланты (способность придумывать истории и декорации + способность воплощать их в слове) уже при нем, и он показывает городу и миру, каков его потенциал. Детективная часть тут скорее формальная, служащая поводом для соединения красочных боевых и философских сцен, и в целом "Агерре в рассвете" выглядит как тренировка – но это тренировка Доктора Манхэттэна перед серьезной работой по сотворению новой Вселенной.

Прочитал научно-фантастическую повесть "Глаз чудовища" Яцека Дукая – параноидальный триллер о том, как экипаж обычного космического грузовика нашел в Поясе астероидов Нечто Жуткое и в попытках как-то с этим разобраться почти весь погиб. На ум приходит много аналогов, от фильма "Чужой" до романа "Ложная слепота" Питера Уоттса, но повесть Дукая лучше всех.

Великолепная книга, я в полном восторге! Это тот текст, ради которого нужно купить астрелевский сборник "Старость аксолотля" в первую очередь. Заглавная повесть сборника средняя, "Агерре в рассвете" красочный, а "Глаз чудовища" – шедевр зрелого художника и мыслителя. На самом деле ассоциации с Уоттсом, кхм, ложные: в действительности Дукай стилизуется под Станислава Лема и пишет как-бы-следующую крупную художку польского великана после "Фиаско". На это намекают и старомодные технологии в декорациях – перфокарты, калькуляторы, логарифмические линейки, и наименования персонажей по их должностям, как в "Эдеме", и линия главного героя, продолжающего исследования гениального предшественника. Да и сюжетная основа – эволюция робототехники – тоже очень лемовская, только Дукай идет дальше "роботы могут эволюционировать" в "Непобедимом" / "Мир на Земле" и отвечает на вопросы, как, зачем и какой от этого толк человечеству.

Дукай отвечает на эти вопросы так, что на последней трети мне хотелось сходить перекурить после каждой страницы – при том что я не курю вовсе. Как и в других книгах, автора интересует проблема пределов человеческих возможностей, но здесь, в отличие от сайенспанка "Идеального несовершенства" и "Агерре в рассвете", он выбирает за точку отсчета резкую ограниченность как пластичности бытия, так и способности разума Homo Sapiens ее приручить, то есть пишет практически научный реализм, от фантастики оставляя в тексте лишь предположение о жизнеспособности хаотических мутаций примитивных (как современные) кибернетических систем. Подмешивая к научному реализму свой фирменный психоделический взгляд на технологии, Дукай рассказывает, что мешает человеку выйти за свои пределы, кто может за эти пределы выйти и как этот кто-то будет влиять на отстающее человечество.

Много у кого принято считать, что хороший вопрос важнее хорошего ответа, я с такой позицией не согласен. Конструирование хороших вопросов важно только на этапе, когда в системе образовался застой и что стопорит ее развитие, непонятно – тогда да, нужны аналитики, способные все поставить под сомнение и сформировать список направлений для диагностики. Но затем наступает следующий этап, собственно диагностика, когда все возможные вопросы уже заданы и пора уже трудиться над производством ответов. Яцек Дукая – один из немногих "писателей следующего этапа", берущих наработанную вопросную базу предыдущих поколений и находящих – не занимающихся поиском, а именно находящих – варианты ответов, из которых сейчас и в обозримой перспективе формируется новое плодородное состояние системы. В "Глазе чудовища" даны ответы на ключевые вопросы "кто виноват" (в ограниченности разума) и "что делать" (пока эта ограниченность не преодолена).

Еще один позитивный отзыв на Exodus Dei от случайного читателя:
https://fantlab.ru/work1600566#response493935

Чем выше растут количества, с одной стороны, отказов издательств ("ваша рукопись нам не подходит"), с другой стороны, позитивных отзывов читателей ("очень необычная фантастика, читал не отрываясь"), тем больше у меня когнитивный диссонанс. Что я делаю не так, что читателям нравится, а издателям – нет?

Новую книгу потихонечку конструирую, и кстати, чтение Игана, Дукая и Макдональда очень в этом помогает. Заимствовать у них мне нечего, моя история слишком ортогональна их книгам, но воодушевляют мужики и высотами фантазии, и глубинами моделирования на отлично.