Декарло Д. Томас Джефферсон и корни апокалиптизма неоконсерваторов // Россия в глобальной политике. 2025. Т. 23. № 2. С. 93–100.
Статья посвящена анализу генезиса взглядов американских неоконсерваторов. В 2008 г. Роберт Кейган, возможно, самый влиятельный неоконсерватор за последние тридцать лет, написал страстное эссе под названием «Нация неоконсерваторов: неоконсерватизм, ок. 1776 года». Он защищал свой неоконсервативный проект после войны в Ираке, попутно опровергая, что неоконсерватизм был недавним импортом, навязанным американскому народу крипто-троцкистскими евреями. Кейган легко разрушает эту идею, приводя длинный список примеров, начиная с периода перед Первой мировой войной и вплоть до самого основания США. Кейган замечает: «Для всех основателей Соединённые Штаты были “Геркулесом в колыбели”, могущественным в традиционном, а также в особом, нравственном смысле, потому что их убеждения, которые освободили человеческий потенциал и сделали возможным трансцендентное величие, должны были захватить воображение всего человечества и заставить его следовать за ними. Эти убеждения, закреплённые в Декларации независимости, не были ни исключительно англосаксонскими, ни бёрковскими наслоениями веков, но, по словам Гамильтона, были “вписаны, как солнечным лучом, в весь объём человеческой природы рукой самого божества”. И эти идеалы должны были революционизировать весь мир. Гамильтон даже в 1790-е гг. с нетерпением ждал дня, когда Америка будет достаточно могущественна, чтобы помочь народам в “мрачных областях деспотизма” восстать против “тиранов”, которые их угнетали».

Конечно, Кейган был совершенно прав, как бы неудобно это ни было для сегодняшних активистов движения MAGA, находящихся под влиянием палеоконсерваторов. Большинство американских либералов и консерваторов неохотно признают факт, что основатели были радикальными деистами эпохи Просвещения, использовавшими насильственные методы для достижения революционных целей (хотя это совершенно очевидно). Но фактическая степень этого радикализма, как правило, преуменьшается в различных биографиях основателей, часто вплоть до полного сокрытия.

Это особенно верно, когда речь идёт о, возможно, самом важном и влиятельном основателе Америки – Томасе Джефферсоне. Сведения, как Джефферсон принимал и пропагандировал чрезвычайное насилие Французской революции и считал своё дело и дело якобинцев, по существу, едиными, хорошо документированы, даже если они в значительной степени и замалчиваются или неубедительно оправдываются во многих американских источниках. На эту тему существует множество историй, которыми можно было бы заполнить целую книгу. Суть же того, что справедливо было бы назвать апокалиптическим безумием Джефферсона, можно найти в полном объёме в его печально известном письме своему секретарю Уильяму Шорту.

Мало кто из американских деятелей более значителен, чем Джефферсон; действительно, нетрудно доказать, что он, по сути, является наиболее важной и влиятельной фигурой становления американского государства. Декларация Джефферсона с её возвышенной риторикой и бессодержательными утверждениями, возможно, самый американский документ, когда-либо написанный. Несомненно, это и самый важный документ в истории страны: его слова цитировались почти при каждом крупном кризисе, начиная с Гражданской войны. Ведь Декларация, в отличие от Конституции, не может быть изменена поправками.

Также нетрудно увидеть влияние Джефферсона на сегодняшних (и вчерашних) неоконсерваторов, а также на их «неолиберальных» кузенов. И, конечно, нет ничего загадочного в том, почему так происходит, поскольку логика самого Джефферсона элегантно проста (хотя и бесхитростна): если «все люди» действительно «наделены определёнными неотчуждаемыми правами» и эти права на самом деле «самоочевидны», напрашивается вывод, что, следовательно, долг всех свободных людей помогать тем, кто всё ещё находится в рабстве. В конце концов, как подразумевает письмо Джефферсона Шорту, в его мысли заложен следующий смысл: никто не свободен по-настоящему, пока все не свободны. И именно эти идеи двигали большую часть внешней политики Америки вплоть до сегодняшнего дня, а вытекающее отсюда следствие заключается в том, что жизнь без максимальной свободы в принципе не стоит того. А это означает, что жизни «несвободных» – всего лишь расходный материал, и даже жизни «свободных», тех, кого Джефферсон называет «невинной кровью», стоят того, чтобы ими пожертвовать, если это способствует делу свободы, вплоть до и после точки апокалиптического, сокрушительного для мира насилия, если это необходимо.

Идеи, которые мы постоянно видим в действиях американских внешнеполитических деятелей. Маловероятно, что эта тенденция изменится в ближайшее время, поскольку джефферсоновское мировоззрение прочно укоренилось в популярных американских мифах и психике. Хотя существуют или, по крайней мере, существовали альтернативные интерпретации основания американского государства, но они давно исчезли. Более того, ни одна из них не была особенно привлекательной или жизнеспособной, а наиболее выдающейся и интересной (хотя и одной из самых порочных) из всех трактовок были идеи Джона Кэлхуна. Позже они послужили основой недолговечного конфедеративного эксперимента, который, по сути, состоял в том, чтобы создать жестокое и извращённое рабовладельческое общество по образцу Древней Спарты. Таким образом, жажда апокалиптического насилия, разделяемая правящим классом Америки, вряд ли исчезнет в ближайшее время, кто бы ни оказался в Белом доме. Факт, который лучше просто принять и честно обсудить, независимо от того, насколько неловко это может быть поначалу.

Loveman, Mara. American Journal of Sociology 120, no. 4 (2015): 1226–29. https://doi.org/10.1086/679221.
Как формируются этнические границы? Что заставляет их меняться и когда они исчезают? Почему этнические границы важны в одних контекстах, но не в других? Когда этнические категории становятся синонимами солидарных групп? Когда этнические различия структурируют распределение источников в обществе, а когда нет? В этой амбициозной книге Андреас Виммер представляет мастерский синтетический обзор социологических исследований, посвященных установлению этнических границ. Опираясь на этот синтез, книга предлагает новую теорию, объясняющую вариации процессов и результатов установления этнических границ во времени и месте. В «сравнительной аналитике» формирования этнических границ, предложенной Уиммером, содержатся конкретные предварительные сценарии для проведения исследований, которые обещают расширить границы знаний в этой области. Предлагая редкое сочетание грандиозного синтеза, теоретических инноваций и практических советов по проведению передовых исследований, «Формирование этнических границ» является необходимым чтением для тех, кто стремится понять и объяснить этнические явления в сравнительной перспективе. Главным вкладом в создание этнических границ является синтетический обзор обширной теоретической и эмпирической литературы по сравнительному изучению расы и этничности. Используя подход, который он называет «драгнетом», Виммер анализирует результаты поиска по формированию этнических границ по всему миру, чтобы выявить «повторяющиеся процессуальные паттерны» и механизмы, действующие в процессе создания и снятия этнических границ. Этот метод позволяет создать очень полезную схематическую таксономию процессов и стратегий установления границ, а также различных средств, используемых акторами для их осуществления. Оглядывая улов, полученный в ходе своей экспедиции по всему миру, Виммер предостерегает исследователей этничности от слишком радикального конструктивизма, который рассматривает этнические идентичности и границы как постоянно меняющиеся, а также предостерегает от соблазна гердеровского эссенциализма, который рассматривает этнические границы и идентичности как вечные данности. Вместо этого Виммер выступает за сдержанную конструктивистскую перспективу, которая признает прочность и жесткость этнических границ как одну из конфигураций среди прочих, которые должна уметь объяснить теория формирования этнических границ.

Попытка навязать согласованность этой обширной и гетерогенной междисциплинарной области неизбежно влечет за собой некоторое упрощение нюансированных позиций. Характеристика некоторых из них беглая, а некоторые оси дебатов, хотя и признаются, но по существу упускаются. Например, представление о том, что вся научная работа, исходящая с факультетов этнических исследований, разделяет гердеровские онтологические обязательства (стр. 20), похоже, путает группистскую политическую идиому, исторически использовавшуюся для оправдания таких факультетов, с содержанием научной работы, производимой на них - в основном ярыми социал-конструктивистами. Хотя систематическое выявление общих механизмов и процессов, задействованных в динамике формирования этнических границ в разных контекстах, является значительным вкладом этой книги, это лишь отправная точка для гораздо более амбициозной теоретической программы. Виммер стремится дать не что иное, как «подлинно каузальный и сравнительный анализ» формирования и ликвидации этнических границ (с. 32). Более конкретно, Виммер стремится разработать общую «сравнительную аналитику формирования этнических границ», которая бы отражала различия в степени социальной закрытости, политической значимости, культурной дифференциации и исторической стабильности этнических границ в зависимости от времени, места и ситуации (с. 12). Как сразу поймет большинство исследователей этничности, это не маленькая повестка дня.

В основе теории проведения этнических границ Виммера лежит утверждение о том, что процессы проведения границ структурированы конфигурацией трех основных элементов: институциональных правил, формирующих стимулы для различных стратегий проведения границ, дифференцированного доступа акторов к ресурсам, необходимым для реализации их различных интересов в области проведения границ, и «охвата повседневных сетей союзов», через которые реализуются стратегии акторов (с. 32; отсюда и подзаголовок книги - «Институты, власть, сети»). В своей теории создания этнических границ Виммер опирается на Фредрика Барта, отдающего предпочтение границам перед культурным содержанием как единице анализа при изучении этничности, на Макса Вебера, фокусирующегося на социальной замкнутости как основополагающей практике создания групп, и, возможно, на Пьера Бурдье, теоретизирующего практики этнической классификации и социальной замкнутости как продукт стратегических индивидуальных действий, ограниченных различием позиций и доступа к ресурсам в исторически структурированных социальных полях. Как объясняет ВимМер: «Задача, поставленная перед этой книгой, - понять логику этой стратегической борьбы за границы, определить, как на нее влияют природа и структура социальных полей, внутри которых она разворачивается, и проанализировать, как такие повседневные взаимодействия, в свою очередь, формируют эти более крупные структурные силы и приводят к трансформации или воспроизводству этнического разделения» (с. 4-5).

Неудивительно, что в книге с таким широким эмпирическим охватом и теоретическими амбициями «Установление этнических границ» поднимаются вопросы, которые остаются без ответа, и возникают многочисленные поводы для дискуссий. Например, Виммер утверждает как аксиому, что индивиды ведут себя стратегически, когда вступают в борьбу за этническую классификацию и границы (с. 4-5). Разумеется, он отмечает, что такое стратегическое поведение может быть ориентировано как на идеальные, так и на материальные интересы. Однако априорное решение о том, что речь идет только о стратегическом поведении, все же вызывает недоумение. Из исследований в области когнитивной психологии и когнитивной социальной психологии мы знаем, что не все различия, которые мы проводим между собой и другими в повседневном взаимодействии, проводятся сознательно и тем более стратегически. Зачем же помещать нестратегическую область человеческого познания и поведения за пределы общей сравнительной аналитики установления этнических границ, по собственной воле? Любопытно, что Виммер, похоже, также рассматривает стратегическое поведение как синоним поведения в корыстных интересах. Объясняя решение сделать стратегические индивидуальные действия центральными в своей теории установления этнических границ, Виммер отмечает: «Как это ни банально, но за десятилетия моего путешествия по этнографической литературе со всего мира я не встретил ни одного случая, когда индивиды стремились бы в первую очередь поддержать чью-то честь, достоинство или идентичность» (с. 5). Тем не менее из исследований, посвященных коллективным действиям и социальным движениям, а также из социологии альтруизма и религии мы знаем, что в некоторых контекстах люди могут вести себя стратегически, чтобы продвигать (то, что они воспринимают как) интересы других. Не всегда, конечно. Но поведение в интересах других - это очевидная концептуальная и эмпирическая возможность. Почему бы не признать контекстуальную изменчивость как стратегичности индивидуального поведения, так и его направленности на себя и на других, как двух отдельно определенных измерений? Масштабные теоретические амбиции «Установления этнических границ» инно вативны и захватывающи; аналитическая структура Виммера позволяет систематизированно накапливать знания о процессах установления этнических границ в самых разных контекстах, что обещает подлинное теоретическое продвижение в этой области. Однако демонстрация всех возможностей «сравнительной аналитики» Уиммера ожидает будущих исследований.

Пока же у нас есть несколько намеков на тот уровень, который может быть достигнут теорией создания этнических границ, разработанной в первой половине книги. Вторая половина, состоящая из трех независимых эмпирических исследований (одно в соавторстве с Кевином Льюисом, другое - с Томасом Соэлом), дает наводящие иллюстрации отдачи от аналитических стратегий и исследовательских дизайнов, предписанных теоретическим подходом Уиммера. Несмотря на достоинства этих глав как индивидуального вклада, существует большой разрыв между амбициями теоретической программы, обозначенной в первой части книги, и эмпирическим анализом, представленным в последней.

Учитывая огромные перспективы аналитического аппарата Виммера, больше всего в исследовательских схемах, предлагаемых для демонстрации его достоинств, беспокоит то, что ни одна из них не затрагивает фундаментальный вопрос о том, как, когда и почему меняются этнические границы. Как признает Уиммер в заключении, «ни в одной из глав не рассматривается последняя особенность границ, которую должна выяснить сравнительная теория: степень исторической стабильности во времени» (с. 210). Историчность этнических границ абсолютно важна для перспективы создания границ; отсутствие исследовательского дизайна, который бы рассматривал возникновение, изменение или растворение границ во времени, является нетривиальным упущением. К счастью, известность Виммера как сравнительно-исторического социолога дает все основания надеяться, что это упущение временное. Будущие исследования, включающие историческую перспективу, скорее всего, раскроют всю объяснительную силу сравнительного анализа этнических границ, предложенного Виммером.