«Каширское шоссе» Андрея Монастырского

Эпизод шестой, про алмазного слона (с иллюстрацией Павла Пепперштейна)

Особенно мне запомнился один день необычных состояний, день Отстранения, когда я был совершенно отслоен от окружающего, включая и силовые «бесплотные» вихри. Я ехал в троллейбусе в районе Самотеки, когда вдруг почувствовал начавшуюся изливаться на меня массу покоя — такой невероятной силы, что она, эта нирваническая масса, совершенно отделила от меня силовой мир «ангелов» и прочих бесплотных фантомов коллективного сознательного.

Переживание этого грандиозного, тотального (вернее — танатального) покоя трудно назвать комфортом или наслаждением. Я как бы обрел полную нерефлектированность и бесчувственную завершенность, когда все видимые, а главное — невидимые (энергетические, силовые) миры отстранены, и твое остановленное «я» в уме и чувстве незаинтересованно созерцает окружающее. Мир как бы разделился на две равноценные части, существование которых зависело друг от друга. С одной стороны — бытие во всем его разнообразии видимых и невидимых проявлений, с другой — небытийный, несуществующий я. Мое «я» как бы целиком заняло место успокоенно-небытийной половины мира — во всей его космической полноте.

Я сидел на переднем, высоком кресле справа от кабины водителя, погруженный в это живое небытие, в завершенность, и мое сердце иногда только каким-то подтверждающим чувством равнодушного родства отзывалось на массивную вечность камней, из которых были построены дома, видные из окна троллейбуса. Все живое, движущееся — люди, их невидимые энергетические матрицы ангелов, серафимов и т. д., даже деревья и трава — были чем-то легким, текучим, незавершенным и чуждым мне из-за этой своей незавершенности. Я как бы выпал из бреда бытия, из Логоса (в котором протекает наша жизнь) в реальность сущего, где действуют только законы нормального функционирования предметности и где чувство тоже предметно (то есть чувство завершенности, покоя и согласия становится самодостаточным «чувством-предметом», предметно связывающим его в переживании родства с другой предметностью).
Можно сравнить то мое состояние, причем значительно уменьшив его «космичность», с дремотой сделанного из алмазной глыбы огромного слона, на которого, как снежок, сыпятся крошечные пушинки и перышки серафимов и херувимов, невидимо управляющих видимым миром. Энергия этих титанических мыслеформ была просто неощущаемой мной пылью — столь велико было силовое отстранение завершенности, покоя.

Позже, днем в этом же состоянии нирваны, завершенности я продвигался — именно продвигался, как ледокол, а не шел, — по улице Кирова. Голова была совершенно пуста, светило солнце. Чувствительность к предметности окружающего мира, к приятным мужчинам и женщинам, детям, собакам, деревьям и т. д. была включена только на уровне «небытийного» контакта с бытием в целом, внутренне расстояние чувственно-предметного мироощущения между мной и ними, между моим одиночеством и их общностью было значительно большим, чем расстояние от центра вселенной до ее края, который вряд ли существует.

Аркадий Насонов, Дмитрий Дульфан. «Мех и Мох», 1990-е.

UPD: Аркадий Насонов написал, что не имеет отношения к этой работе.

Эдуард Лимонов с женой Еленой Щаповой, 1974 год vs «Автопортрет с Еленой». Рисунок Эдуарда Лимонова, 1976 год.