Не умру же я вот так, —
Обнимая унитаз,
Обвернувшись вкруг него
И с блевотиной у глаз.
Не уйдет ведь жизнь туда,
Куда уносится вода, —
В трубы чёрные, как птица,
И куда заползают лишь мокрицы.
Может, надо жить вот так,
Как печальный унитаз:
Он смывает быстро грязь,
Устремив овальный глаз
В небо, в скрытую лазурь.
Пусть мешает потолок,
Он упрям и одинок.
Пусть завоет напоследок
Хор котят среди объедок:
«Жизнь есть боль, ведь жизнь есть боль».
Проскрипит квартет осин:
«Знай — когда ты ни заплачешь,
Ты заплачешь не один».
1972

Елена Шварц, "Сорокоградусные песни", часть 2. Полный текст стихотворения можно прочесть здесь (требуется vpn)

кофе транквилизаторы растёртая в пальцах ветка полыни
чтобы добраться до дома нужно держаться за ключ
кажется видимый мир можно смахнуть в правый угол со следующим треком
твоя сестра спит со мной
ну же давай shove it shove it shove it

29.07.24

нехудожественный контент: моя подруга, замечательная корректриса и верстальщица Юлия, ищет работу. Мы с Юлей вместе выпустили не один текст, очень её рекомендую!

Друзья, коллеги, всем привет!
Ищу работу (как всегда, корректура/вёрстка). Будет круто, если у вас есть возможность репостнуть это в какой-то свой чат или канал (не важно, имеете ли вы хоть какое-то отношение к издательской сфере). Издательство, где я сейчас работаю, при смерти, и непонятно, вырулит оно на этот раз или нет. В общем, оставаться мне там теперь тревожно.

На данный момент ищу разные форматы: в приоритете постоянная работа в штате, но сейчас ситуация такая, что рассматриваю также частичную занятость, фрилансы и что там ещё бывает. Буду думать, что из этого выбрать и придётся ли что-то с чем-то сочетать.

Итак, занимаюсь корректурой (без редактуры) и книжной вёрсткой, ищу вакансию, соответственно, корректора или верстальщика. Лучше в штате, обязательно на удалёнке, а если график хоть немного гибкий — замечательно.
Работаю с разными издательствами с 2012 года, последние три года я верстаю книги, до этого преимущественно занималась корректурой. Хотелось бы так или иначе продолжить делать книги, но рассмотрю и другие варианты (скажем, работа с журналами, текстами для сайтов, соцсетей, музеев или что-то такое, что мне пока не пришло в голову).
Сферы и темы, которые мне интересны: художественная литература, гуманитарные науки, искусство, культура, благотворительность и разные помогающие инициативы. Куда-то в эту сторону, но это в идеале, а вообще я пока расширила диапазон поиска.
Когда-то я была жутко увлечена РЖЯ, учила его на курсах, интересовалась культурой глухих. Сейчас многое забыла, но мне всё ещё интересно, так что я была бы очень рада поучаствовать в проектах, связанных с этими темами.

Издательства (и не только), с которыми работала раньше или работаю сейчас: miranna, No Kidding Press, Modern Magic Press, Ad Marginem Press, ИД Мещерякова, MMOMA, Музей Москвы, РОСМЭН, МИФ, «Все вместе», «Шанс», Skillfactory, Байкальский интерактивный экологический центр и другие.
Осенью начинаю учиться онлайн на иллюстратора.

По запросу вышлю резюме, портфолио, сделаю тестовое, расскажу о себе подробнее и т. д. Если чего-то не умею, готова учиться, лишь бы и меня были готовы учить.
Пожалуйста, если даже у вас сейчас нет ничего на примете, имейте меня в виду, присылайте вакансии, рекомендуйте знакомым и всё в таком роде.

Писать можно сюда: @cheryomuhova.
Спасибо!

P. S. Насчёт фриланса: корректура больших текстов от 800 рублей за а. л., мелких — от 120 рублей за 1000 знаков с пробелами, книжная вёрстка от 60 рублей за полосу.

Мэгги Нельсон, «Синеты»

С этим текстом Нельсон у меня много лет складывались отношения по принципу «тот, кто в 15 лет убежал из дома, вряд ли поймёт того, кто учился в спецшколе». Несколько раз я бралась за книгу вскоре после того, как её издали на русском, и столько же раз бросала, потому что концентрация философских трюизмов, которые лирическая героиня Нельсон выдает на протяжении первой половины текста, для меня была просто невыносимой. «Мы не способны понять, что говорит тьма. Просто не способны», — это современная проза или фэнтези Ника Перумова?

Но в этот раз мы с «Синетами» более-менее подружились, поэтому давайте по порядку. Лирическая героиня текста, американка-интеллектуалка, преподает литературу, переживает брейк-ап с любовником, с которым они часто трахались в голубом освещении, и поддерживает подругу, получившую страшные травмы в автокатастрофе. Она увлечена синим цветом — настолько, что может говорить о любви к нему. Сам текст устроен как собрание пронумерованных фрагментов, соединенных размышлений о синем, любви и депрессии. Blue в английском — это не только «синий», но и «грусть», и эту многозначность Нельсон постоянно обыгрывает (оригинальное название текста, Bluets, если захотеть, можно перевести и как «Грустеты»).

Мне, как я уже говорила, всю первую половину книги было довольно тошно от банальностей, которые лирическая героиня Нельсон в трагической позе транслирует со ссылками на Гёте и Витгенштейна. Но последняя треть меня с текстом как-то примирила. Это момент, когда героиня начинает размышлять о превращении синего в чёрный, о природных обстоятельствах, в которых это случается: погружении в глубину воды или отдалении от Земли, выходе в космос. Вот в этих, например, фрагментах:

«Меня успокаивает мысль о том, что синий — цвет смерти. Я давно представляю приближение смерти как накат волны — вздымающейся стены синего цвета. Тебе суждено утонуть, говорит, всегда говорил мне мир. Тебе суждено спуститься в синюю бездну, полную голодных призраков, синих как Кришна, и синих лиц тех, кого ты любила. Они все тоже утонули. Сделать вдох под водой — что вызывает у тебя мысль об этом: страх или восторг? Если любишь красный цвет — режешь себя или стреляешься. Если любишь синий — набиваешь карманы камнями, пригодными для сосания, и направляешься к реке. Любая река подойдет».

«Что-то я все-таки помню: синева неба зависит от темноты пустого пространства за ним. Как написано в одном журнале по оптике: «Атмосфера любой планеты, подсвеченная звездой солнечного типа, на фоне черноты космоса будет голубого цвета». Получается, что синева — плод восхитительной случайности, рожденный пустотой и пламенем».

Вот эти метафоры и вообще этот переход от рассуждений о middle-aged women crisis к какой-то глубокой и подлинной, вечной, как космос, тоске и её природе действительно интересны, и после них книга уже не кажется такой легкомысленной. Очень хочу теперь прочесть «Красные части», где Нельсон работает с реальной историей убийства её тети и сталкивается с судебной системой — меня притягивает документальность этого текста.

к годовщине смерти папы поделюсь здесь несколькими фрагментами из стихотворения Оксаны Васякиной «Эти люди не знали моего отца»:

1

мой отец был дальнобойщик

он возил мертвых и живых кур арбуз трубу

иногда по зимам когда нечего было везти он простаивал в степи неделями

он ждал когда выкопают трубу из совхозных песков

он ждал

неделями

и смотрел как степь меняется к ночи а потом к утру

изо дня в день

степь красива и есть за что её любить

я люблю её хотя бы за то что на неё невозможно смотреть по долгу становится страшно тоска закипает в груди и хочется только бежать и бежать и бежать

пока степь не кончится

после кур он выметал помет и тушки погибших в пути птиц вместе с соломой со дна своего кузова и говорил

что больше никогда не станет возить птицу

лучше уж труба

она молчит и не смрадит не умирает

после арбуза он щурился от кислого запаха испорченных ягод

и выметал осколки зелёных корок черные семечки побуревшую от жары мякоть с налипшими мухами и землей

лучше уж труба он говорил

её приходится ждать но она не киснет и не смрадит

а после кур и арбуза еще до зимы все воняет хорошо когда ветерок а когда ветра нет стоять невозможно запах такой

что мужики ночью выгоняют со стоянки в степь

там спать



он умер от СПИДа

его похоронили над степью с видом на объездное шоссе



и теперь мне кажется что он лежит слушает степь и ждёт трубы

там под землёй у него портативный телевизор радио и газеты а ещё молоко

и он ждёт

когда поднимут все трубы со дна совхозных полей

тогда он погрузит трубу и поедет

повезёт молчаливые трубы

тяжелые ржавые трубы

<...>


3

по средам и иногда по четвергам

я езжу на такси к спортивно-развлекательному комплексу олимпийский

там стоят фуры с книгами

они привозят их из Петербурга и увозят в Петербург

я оказываюсь на стоянке где толпы мужчин передают друг другу тяжёлые картонные коробки

они часто подгоняют газели и грузят по двадцать тридцать пачек

у меня поставки небольшие

отправляю на Питер максимум пять коробок

и забираю примерно столько же

мужики которые привозят мне книги улыбчивые и всегда одни и те же

часто шутят со мной по-доброму про то что я сломаюсь с этими коробками или что даже если поставка оплачена Питером они все равно не откажутся

взять с меня ещё денег

у них на фуре изображена спокойная корова

она пасётся на лугу на фоне голубого бестревожного неба

у них в кузове очень сухо и пыльно

пахнёт картоном бумагой деревом типографской краской

и никакими не курями и кислыми арбузами

они почти не матерятся

я думаю иногда что дальнобойщики которые возят книги вообще никогда не матерятся

они счастливые люди

у них очень сухо в кузове

и за книгами приходят не воры труб а интеллигентные продавцы книг

но это конечно же не так

они матерятся и счастливы ровно на столько насколько счастливы русские дальнобойщики



я смотрю на их лица заглядываю в их глаза

мне кажется они знали моего отца

одного кажется я даже видела на поминках после похорон

он даже кажется подсел тогда к моей бабке и долго о чем-то говорил с ней

но это не так

эти люди никогда не встречали в дороге моего отца

они едут по другому региону

они едут по трассе где ели и ржавые болота перемежаются с березовыми рощами

мой отец ехал по югу России где ничего кроме степного ветра не переменяло степи

осень зима весна и лето меняли цвет степной травы

весной сладко пахло полынью и какой-то безродный куст цвёл светло-розовым цветом

этот запах был странный и очень щемил сердце

эти люди не знали моего отца

как и другие случайные люди

но каждый раз когда я забираю коробки с книгами я смотрю им в глаза

и думаю что они такие же как он

они едут и едут без устали

а потом перестанут

(нашла благодаря этому стихотворению вот такой зин, посвященный воспоминаниям о папах, очень близко мне и кажется крутой идеей, буду читать)

Нашла стихотворение Уильяма Блейка, которое очень одобряю как бердвотчерша по всем пунктам, особенно про маленького крапивника. Делюсь в сообщении ниже.

(не нашла какого-то авторитетного перевода пока, но примерный подстрочник такой:

"Три вещи, которые следует помнить

Малиновка, посаженная в клетку,
Приводит Небеса в ярость.

Раненый в полете жаворонок
Заставляет херувима прервать песню.

Тот, кто ранит маленького крапивника,
Никогда не будет любим людьми")

William Blake, "Three Things To Remember"

A Robin Redbreast in a cage,
Puts all Heaven in a rage.

A skylark wounded on the wing
Doth make a cherub cease to sing.

He who shall hurt the little wren
Shall never be beloved by men.

считаю необходимым поделиться здесь стихотворением поэта из Красноярска Йежина Каравашека про огромного шмеля.
С увожением.

Про огромного шмеля

Шмель
Необычайных размеров
Ко мне залетел
В жильё

В форточку он
Еле-еле
Протиснулся
Ё-маё

Шубку взъерошил
И крылья помял
И сел весь
Неаккуратный

С котом поздоровался
И сказал
Что день сегодня
Приятный

* * *
На счетчике своем я цифру обнаружил –
Откуда непонятная взялась?
Какая мне ее прислала власть?
Откуда выплыла наружу?
Каких полей? какая птица?
Вот я живу, немногого хочу
Исправно вроде по счетам плачу
А тут такое выплывает – что и не расплатиться

Дмитрий Пригов, из цикла «Органы власти»

пошла на «Вавилон» за текстами Льва Семёновича Рубинштейна, нашла там отдельную страницу, где его стихи завёрстаны в формате карточек. Захотелось заплакать от того, насколько трогательно это сейчас выглядит, но как-то держимся потихоньку.

extended play

27
27
2017
какие стихи
27
27

лучше бы просто с глаз как пару десятилетий назад
не оборачиваться не замирать соляным столбом
когда видишь новые фотки посты
лучше бы пару десятилетий назад когда жизнь была узкая колея
чтобы сложней было верить в то что это не навсегда
чтобы мир был таким огромным и непознаваемым что приходилось вцепляться друг в дружку от страха

мое сердце не обновляется
мое сердце болит мучается мается
это боль как ее ты ни назови

бичез вонна найки
(чьи-то lifegoals: "увидеть нирвану и не умереть"
"не чувствовать боль"
"не думать о смерти")

глупый чего ты боишься
immortality is a pop song

(входит в цикл «Из синей тетради», 2017; про modernity, брейк-ап и музыкальные ассоциации, особенно альбом Фрэнка Оушена Blonded)

Тем временем мой текст о текстах, написанных художниками, теперь можно прочесть онлайн, как и весь свежий номер «Художественного журнала». Там вообще должно быть интересно (тема номера, напомню, — «Автофикшн»); сама уже очень жду зимних каникул, чтобы за журнал засесть.

"Хотя Иван Иванович и художник Широкосмыслов имели одно и то же лицо, но в то же время они были совершенно разные люди.

Иван Иванович, например, ходил на базар. Художник Широкосмыслов всегда сидел дома. Иван Иванович был, например, когда-то даже женат. Художник Широкосмыслов этого не знал и не помнил. Иван Иванович имел дело с управдомом и даже с фининспектором имел дело. Художник Широкосмыслов никого к себе не пускал и всю свою жизнь имел только дело со стаканом. Иван Иванович мог, например, даже выпить. Художник Широкосмыслов не имел этого даже в мыслях. Иван Иванович не был принципиален, он мог даже написать, например, цветы, если бы за них хорошо заплатили, и, конечно, только в том случае, если вообще он мог что-нибудь написать, не прибегая к помощи художника Широкосмыслова. Художник Широкосмыслов, если бы узнал об этом, пожалуй, не пожалел бы свой стакан и разбил бы голову Ивана Ивановича, если бы вообще он мог разбить голову Ивана Ивановича, в то же время не задев своей. Иван Иванович преимущественно ел, пил, спал, художник Широкосмыслов дни и ночи сидел, изображая стакан, а иногда даже сочинял стихи, посвященные, разумеется, стакану".

Геннадий Гор, "Стакан", 1932. Отличный короткий рассказ, прочла его в сборнике ранних текстов Гора "Обрывок реки", который сейчас изучаю и очень рекомендую

Ирина Пивоварова, "Круглое окно"

Один из самых сильных текстов, которые я прочла в этом году – автобиографическая проза Ирины Пивоваровой, писательницы, художницы, жены художника Виктора Пивоварова и матери художника Павла Пепперштейна. Я заинтересовалась этой книгой, когда писала статью о текстах художников для ХЖ. У меня в подборке было несколько авторов-мужчин из московских концептуалистов, и хотелось добавить в неё "женского взгляда".

Насколько я понимаю, "Круглое окно" издавалось дважды – в полусамиздате в 1997 году и в 2018 году силами "Артгида". Судя по всему, обе публикации состоялись при участии Павла Пепперштейна. Электронной версии у книги нет (или, по крайней мере, не было ещё в середине этого года), так что советую раздобыть печатный экземпляр – будет хорошая коллекционная вещь, проиллюстрированная графикой самой Пивоваровой.

"Круглое окно" писалось в последние годы жизни автора — текст датирован 1985–1986 годами. Это роман, но он, как я понимаю, остался неоконченным. Есть легенда, согласно которой Ирина Пивоварова, в конце жизни сильно болевшая, надиктовывала его Павлу Пепперштейну. Если совсем начистоту, поверить в это мне сложновато – кажется, через звучащую речь так работать со словом бы не получилось (но я вполне допускаю, что часть текста или редактура всё-таки могли быть сделаны "на слух"). В аннотации к первому изданию есть комментарий: "Название "Круглое окно" предложено сыном, Павлом Пивоваровым". Я нашла отзыв на первую публикацию на сайте "Вавилона", где рецензент предположил, что Пепперштейну может принадлежать и часть композиционных решений.

О чём роман? Я бы сказала, что о творческой истории самой Ирины Пивоваровой. Повествовательница в "Круглом окне" переживает жизненный и творческий кризис, с которым пытается справиться, перебирая воспоминания. Прошлое она не романтизирует – наоборот, крупным планом даёт сцены из послевоенного советского быта, резко подсвечивает его грязь, его физиологию. "Круглое окно", в частности, начинается строчкой "Обожаю запах подмышек моего мужа" – не менее эффектной, чем "Он поёт по утрам в клозете" из "Зависти" Олеши.

Собственно, как и в "Зависти", в тексте Пивоваровой много ресентимента. Кто-то удачно уехал, кто-то в полной мере смог реализоваться творчески – в то время как повествовательница зависла в мучительной борьбе со своими кризисами. Хоть она и прошла большой путь от девочки из еврейской семьи, из коммуналки на Бауманской, до писательницы, отдыхающей с сыном на даче в Переделкино, в ней нет удовлетворения. В этом смысле "Круглое окно" как будто становится итоговым текстом не только в силу биографических обстоятельств, но и согласно внутренней воле автора, которой важно добиться своего в письме, сделать стоящую для неё самой вещь.

В "Круглом окне" описаны персонажи, которых повествовательница встречала на своём пути: художники, другие писатели, модные иностранцы и иные герои московской неофициальной сцены 1960-х и 1970-х. Каждого из них Пивоваровой интересно вскрыть, показать с изнаночной, непарадной стороны. Ей нравится использовать для этого сюрреализм и гротеск. "Круглое окно" вообще наполнено языковыми экспериментами, литературными приветами модернистам и прошлого, и настоящего – тому же Саше Соколову, например.

Что ещё меня очень привлекло в этом тексте – то, что для Пивоваровой важно размышлять о себе как о женщине, рассказывать про свой женский опыт. С разных сторон – и с той, где твоими ногами восхищаются московские художники, и с той, где тебя преследует эксгибидиционист или пытаются изнасиловать у станции метро "Бауманская". В такой откровенности много бравады, но это не умаляет её ценности.

Наконец, очень сильно Пивоварова пишет о семье. История смерти отца повествовательницы в "Круглом окне" – по-настоящему пронзительная. Как и ряд других воспоминаний.

В общем, развёрнутую рецензию мне сейчас написать не удастся, хочется скорее подсветить достоинства текста. И порекомендовать его вам в эти декабрьские дни, поскольку, повторюсь, в списке прочитанного за год он у меня, условно говоря, обведён и помечен восклицательным знаком.

и ещё не могу перестать думать о том, как этот рисунок Ирины Пивоваровой напоминает мне о программном стихотворении Елены Шварц "Зверь-цветок"