И мысли в продолжении предыдущего поста.
Казус вокруг увольнения доцента из ИФ РАН обострил импотенцию целого ряда феелософов, выступающих с критикой института философии в целом. Вдруг оказалось, что есть какие-то враги и внутри философского сообщества, которые якобы мешают им, патриотным патриотам заниматься подлинной философией. И вот, дескать, если этих врагов теперь сбросить с паровоза современности, вот тогда философия зацветет. Но увы, это все мечты по принципиально неосуществимому. Людям и особенно мелким духом, к сожалению, часто приходится желать принципиально неосуществимого, ограждая себя стеной по отношению к предмету желания, бессилие к которому мы и обозначаем импотенцией. Оно невозможно на уровне логики и законов природы, и принципиально отличается от стремления осуществить невозможное: первое всегда знает, что оно дальше воображаемого желания не сделает и шага. Нельзя сказать что всегда, но нередко подобные «желание» являются лишь защитной стеной, оберегающей от столкновения с подлинным желанием, требующим от нас хоть какого-то устремления. Желание невозможного не требует от человека ничего, – оно часто пронизано тоской и печалью, тоской по прошлому, – по утраченной любви, молодости, какому-то шансу. Или напротив, оно может быть всецело направлено на будущее. В действительности же есть только настоящее, которое здесь пронизано до основания тоской по прошлому и печалью по грядущему.
Спрашивается, что же им мешало заниматься настоящей отечественной философией? Кто из них написал сочинения, равные хотя бы в отдалении если не вершинам мировой философии, то отечественной мысли? Большая часть их высеров откровенная второсортная графомания. Да и где они были все это время, что вдруг сейчас оказалось, что каике-то «они» мешают им заниматься подлинной философией? Что им кто-то бумаги с карандашом не давал писать великие и бессмертные творения? Сейчас вдруг оказалось, что какие-то «они» и мешают. Точнее все те и мешают, кто против них. Это клиника, батенька, вам помощь нужна.

Я стараюсь воздерживаться от критики в адрес творческих высеров феелософов, там куда ни ткни, всё шатается и падает, настолько крепки их посылки и аргументации, и критиковать слишком большая честь для них. Ну, воображают себя мыслителями, носителями высших идей, ну что с них взять... Ах да, где-то мы это уже всё видели, всё это уже где-то было-было.

Привет, мои хорошие! Что же, очередной год подходит к концу, год, который не был лишен и событий и в моей жизни. Но у меня нет страсти к подведению итогов. Куда важнее вкус достигаемых желаний. Важнее – само это желание, отсутствие которых свидетельствует об отсутствии жизни.
Меня всегда интересовала больше жизнь внутренняя, чем внешняя, и победа над собой, своими страхами всегда для меня важнее каких-то внешних свершений, который, впрочем, часто и являются следствием побед внутренних. Мне сложно понять, что вы, читатели моего канал в нем иногда находите, – поскольку изначально этот канал строился как продолжение личного дневника. Конечно, здесь я не все пишу, многое утаиваю, но в целом – канал во многом обо мне. А уже потом о философии, литературе, событиях, людях, явлениях… Но хочется думать, что находите нечто, что позволяет мне хотя бы мысленно видеть связующие нить между мной и вами, что хотя бы отчасти позволяет нам избавиться от мучительной тяжести тотального одиночества! С наступающим!

Когда мне кто-то жалуется, что он, дескать, чего-то не понимает, – например, меня, мои лекции, – если это студенты, – да чего угодно, первое о чем я спрашиваю: есть ли в вас желание понимать? Вопрос по своей форме сугубо риторический, но поему бы еще раз не проговорить, если это оказывается нужным быть услышанным.
Любое понимание начинается с влечения к пониманию, с желания присвоить понимаемое себе хотя бы на грани мышления. Любом влечению как желанию предшествует воображение. Отнимите у желания воображение, и человек превратиться в подобие механизма, при котором любой предмет желания превращается в безвкусное и однообразное месиво. Понимание присваивает себе предмет понимания, оно приручает понимаемое. Понимаемое не может угрожать, оно уже лишено того отблеска бесформенного хаоса, которое сопряжено с ситуацией ужаса. Страх это первое препятствие на пути понимания. Страх невозможен там, где есть любовь. И напротив, там, где есть место страху, нет места влечению, места к возможности быть разомкнутым в возможности сказать ему «да». Страх это тотальное «нет», влекущее к смерти.
Понимание Другого возможно тогда, когда мы позволяем Другому быть собственном другим. Когда мы не даем возможному страху встать стеной между нами и Другим. Понимающее протягивает руку. Неслучайно русское слово «понимание» хранит в себе память о руке, – помять значит прикоснуться рукой, проверить предмет на его реальность или вымысел. Более строгая связь руки и понимания проговаривается в слове «схватывание», – мы говорим, что схватываем содержание предмета, когда понимаем его. Понимание фокусируется на движении руки. Едва заметное прикосновение руки к возлюбленному может выдать куда больше содержания. Но прикосновение возможно и на уровне зрения. Понимание обездвиживает, приручает, вдыхает желание, оживляя тело, – точнее только впервые делает тело предметом моего внимания.

В истории русской философии нет более близкого мне по духу философа, чем Николая Бердяев. Каждый раз читая его тексты, я чувствую в себе проблеск чувства двойничества, – кажется, об этом сам думал, писал. Иногда наталкиваешься на отдельные формулировки мысли, который сам где-то обронил, где-то сказал. Это нормальное чувство, и, думаю, оно многим занимающимся философией знакомо. В строгом смысле, это чувство лишний раз убеждает нас в верности наших интуиций. Бердяев, конечно, не единственная такая фигура. Но он близок мне не в последнею очередь в отношении природы свободы.
В истории русской философии едва ли найдется кто-либо более Николая Бердяева, кто говорил бы о абсолютной природе свободы. Свобода по его мысли превосходит даже Бога. В этом этика Бердяева ближе к Ницше, – этика которого находится по ту сторону добра и зла. В этой связи свобода в логике мысли Бердяева, свободна от самой свободы. При желании Бердяева, бывшего марксиста в юности, можно записать в либералы, но с большим основанием – в анархисты. Но, впрочем, зачем действовать столь несвободно и набрасывать на философа какие-то ярлыки или штампы?
Свобода не может быть обусловлена никакой необходимость и напротив, – все то, что свершается в силу необходимости, – то лишено свободы. Если вы против воли, но в силу необходимости, ходите на работу и делаете дела, – вы не свободы. Если вы живете с человеком по необходимости, – вас связывают дети, обязательства, долг, – вы не свободы. Если вы пятый год думаете навязчивую мысль, – вы несвободы в своем думании мысли. На этом фоне становится ясным, почему русская философия столь невзлюбила кантовскую этику. Не остался в стороне этой нелюбви к Канту и Бердяев.
Этика Канта, – хоть и превосходный образец философской мысли, – такая этика неприемлема для русского духа, – ему в ней слишком тесно. Пусть и немного поверхностно понимали кантовскую этику русские мыслители, но они не могли не усмотреть в категорическом императиве Канта определенный нравственный детерминизм (да, конечно, категорический императив Канта не многим отличается от стоической этики «жизни согласно с природой», свобода в рамках которой является следствием познанной необходимости. Однако русская философия не приемлет Канта более эмотивно, чем логически). Следуя категорическому императиву в логике русской мысли, мы уже знаем до всякого поступка как нам поступить. Мы еще не свершили его, но должны следовать логике императива: поступать так, чтобы максима поступка была всеобщим законом. Однако это может привести к удивительно странным последствиям, но самое главное, это приводит к признанию, что в основании поступка лежит закон. А всякий закон есть форма детерминации. Как выдержит личность тяжесть закона? Для персоналиста Бердяева личность признается свободной, в то время как природа человека по Канту, как об этом скажет Бердяев, безлична. Действительно, в поступках, которые лишены свободы, мы не найдем присутствие индивидуальной личности человека. Такие поступки не будут отличаться от поступков других людей, что противоречит пониманию личности. Любая всеобщность для Бердяева носит на себе отпечаток безликости и безличности. Любая массовость несет на себе отпечаток безликости, и враждебна человеческому с его устремленности к личному началу. В одном месте Бердяев скажет прямо: «автономная этика Канта, в сущности, отрицает человека, для нее существует лишь нравственно-разумная природа, подавляющая самого человека».
Я это все к чему? Наверно, какое должно быть голове абсолютное непонимание философии и принципов философского мышления, в которой Кант и Бердяев признается любимыми философами.

В последнем выпуске подкаста я говорил о «вопросе о смысле жизни». Чувствую, что есть необходимость поговорить в следующий раз уже о самом смысле. Но пока поделюсь некоторыми набросками к по этому поводу.

Время требует движения. Говоря об актуальности события времени, мы привычно ориентируемся на неизбывном мгновении «сейчас», преодоление которого возможно исключительно рассудочно. Однако для этого мгновения необходимо прошлое, как исключительного истока времени. И в не меньшей мере необходимо будущее, – предельной формы времени, замыкающей его в его полноте и цельности. Лишенное цельности, время лишено смысла.
Мы знаем, что будущее есть всегда будущее настоящего, однако что за этим стоит? За ним – линия горизонта, замыкающая в целостности пространство времени. Будущее никогда не случится, поскольку оно уже случилось в событии самого времени. Будущее, замыкая собой цельность времени, порождает цель времени, его смысл и ценность. Но бывают ситуации, когда будущего нет, – это ситуации, при котором будущее не на горизонте, но на расстоянии руки. В действительности же, горизонт времени – в тумане и единственное, что можно разглядеть в нем, – только свои руки. Характерное настроение такого времени – тревога и апатия. Нельзя сделать и шага, чтобы не чувствовать возможность провалиться в яму или натолкнуться на корягу. Это еще не мертвое время, но уже и не живое. Но время требует движения, и невозможность времени сдвинуться вперед, вынуждает его пятиться назад. Отсутствие цельности времени порождает временное существование, обесценивая настоящее, фактически же – не давая возможности времени стать ценностью, поскольку последнее не может быть наполовину, – но всегда цельно. Как бытие, время если оно есть, то всегда в своей полноте. В противном время начинает скукоживаться до памяти о прошлом, как единственном источнике движения. Примерно о схожем писал психолог в концлагере Виктор Франкл:
Внутренняя жизнь заключенного, не имеющего опоры на «цель в будущем» и потому опустившегося, приобретала характер какого-то ретроспективного существования. Мы уже говорили в другой связи о тенденции возвращения к прошлому, о том, что такая погруженность в прошлое обесценивает настоящее со всеми его ужасами. Но обесценивание настоящего, окружающей действительности таит в себе и определенную опасность — человек перестает видеть хоть какие-то, пусть малейшие, возможности воздействия на эту действительность. А ведь отдельные героические примеры свидетельствуют, что даже в лагере такие возможности иногда бывали. Обесценивание реальности, сопутствующее «временному существованию» заключенных, лишало человека опоры, заставляя окончательно опуститься, пасть духом — потому что «все равно все впустую». Такие люди забывают, что самая тяжелая ситуация как раз и дает человеку возможность внутренне возвыситься над самим собой. Вместо того чтобы рассматривать внешние тяготы лагерной жизни как испытание своей духовной стойкости, они относились к своему настоящему бытию как к чему-то такому, от чего лучше всего отвернуться, и, замкнувшись, полностью погружались в свое прошлое. И жизнь их шла к упадку. Конечно, немногие способны среди ужасов концлагеря достичь внутренних высот. Но такие люди были. Им удавалось при внешнем крушении и даже в самой смерти достичь такой вершины, которая была для них недостижима раньше, в их повседневном существовании.

О справедливости

Мир не справедлив. Но с чего ему вообще быть справедливым, и тем более той справедливостью, которую ему навязываем ему мы? Нередко мне приходится сталкиваться с претензиями, что в некоторых своих поступках я несколько не справедлив, или несправедлив вовсе. Но мир вообще не справедлив по своей природе.
Разные есть концепции справедливости в истории философии, но одно в них неизменно: справедливость должна быть справедливой. Но откуда вообще берется это должное для справедливости и тем более остается открытым вопрос: почему вообще справедливость должна быть ценностью, а в иных случаях мотивом поступка. Нет, справедливость это химера из той же области, что и традиционные ценности. Именно поэтому справедливость часто становится знаменем идеологий и политических программ, – любое зло можно оправдать необходимостью справедливости. Нет, я не скажу, что должно творить несправедливость, но скажу: за любой справедливостью нередко, а то и часто стоит нечто, что лишено присутствия человеческого.
Мне не понятна и даже враждебна концепция справедливости как равенства, – равенство предполагает отказ от индивидуального образа в бытии. Невозможна и свобода там, где главенствует равенство. Равенство в своем рабстве упраздняет и всякую возможность слову быть предметом индивидуального понимания. Вот почему именно несвободный всегда требует справедливости! Для раба последнее пристанище его духа – желать справедливость: уж если его бьют плетью, то пусть и всех бью плетью, если уж его ведут на убой, то пусть всех веду на убой. И в этом – торжество справедливости! Здесь нет человеческого. Справедливость противоречит и любви, но самое главное – противоречит феномену желания и дара: желание противостоит справедливости, оно берет на себя сумму ответственности события поступка, – по его присутствию мы чувствуем наличие человеческого в самом человеке. Любовь это всегда избыток и преодоление ограниченности, – о каком воздаянии тут может идти речь! И дар – это всегда избыток бытия, что также далеко от мнимого равновесия, диктуемого справедливостью. Справедливость требует, чтобы червь ползал под землей, а орел летал в небе. Довольствуясь подобной гармонией мира, что остается человеку с его желанием и с тем избытком бытия, которое порождает возможность дара? Там, где справедливость требует воздаяния и восстановления мнимой гармонии, желание и дар порождает любовь, прощение и милосердие, – совершенно неестественные для справедливости феномены.

У всего есть предел: в том числе у печали. Что стоит за пределом? За далью руки? За границами тел, – если тело и есть граница? Любимая женщина курит в окне, провожает взглядом, встречает рассвет. Если бы слова умели говорить, – но кроме слов, – ничего не умеет говорить.

В «Каноне врачебной науки» (ок. 1020 г.) одного из самых ярчайших врачей и философов в истории арабо-мусульманского мира Абу Али Хусейна Ибн Абдуллаха аль-Хасана ибн Али ибн Сины, известного также как Авиценна, один из параграфов посвящен предупреждению беременности. Порой удивляет, как то, до чего дошла арабо-мусульманская мысль в Средние века, приходится аргументировать на исходе первой четверти XXI столетия. И как знать, не окажутся ли актуальными в ближайшее времени рекомендации великого врача. Авиценна пишет: «Врач иногда бывает вынужден к предупреждению беременности у молодой женщины, для которой роды опасны», –Там же он дает рекомендации о том, как избежать нежелательной беременности: «[Помогает еще] введение до и после [совокупления] мякоти граната, а также квасцов; введение соцветий капусты и ее семян в период чистоты и перед совокуплением — сильное [средство] в этом случае, особенно если положить их в катран или погрузить в отвар мяты. [Полезно] еще после очищения вводить во влагалище листья ивы на шерстяной тряпице, особенно если их, к тому же, мочили в соке ивовых листьев; [отличное средство] – мякоть колоквинта, переступень, железная окалина, капуста, смола скаммония и семена капусты; все это берут в равных частях, связывают китраном и вводят во влагалище. Введение во влагалище перца после совокупления препятствует беременности так же, как и введение кала слона – одного, или с окуриванием им в упомянутые периоды времени. Из питьевых лекарств дают выпить сока базилика – три укийи, и это препятствует беременности» (Абу Али Ибн Сина, Канон врачебной науки. Книга III, том II. Ташкент, 1980. С. 435). Конечно, подобные рекомендации могут показаться наивными и даже опасными, но для историка науки и философии это один из прекрасных примеров, позволяющий по крайней мере не плодить мифы о мракобесии Средних веков как времени, в котором все сферы жизни человека пронизаны религиозными догматами.

Вот уж почти как десть лет в моем плейлисте звучит Funki Porcini.
И все же это гениально.

Достоверно не известно и больше это похоже на исторический миф, но согласно ему в венской квартире Зигмунда Фрейда якобы висела картина австрийского художника Адольфа Гитлера. Для некоторых противников или хотя бы скептиков психоанализа это может оказаться еще одним аргументом против теорий Фрейда. Моя же интуиция подсказывает мне, что это не более чем миф, и что все же не мог основатель психоанализа, часть семьи которого погибла в концлагерях, иметь настолько отвратительный вкус. Для тех же, кто находится в нерешительности и не может хотя бы для себя решить какой точки зрения придерживаться в этом споре, вот как пример – автопортрет Адольфа Гитлера 1926 года. Напомню, что именно этот художник дважды пытался поступать в Венскую академию художеств, – вот что значит болезненное самомнение человека!

Меня спрашивают, почему канал называется Синий Холст? Почему не назвать по имени автора, как это часто бывает? Может быть… Но формальная причина проста.
Некогда я занимался живописью, и однажды закрасил чистейшим индиго негрунтованный холст… И, как мне показалось, ничего лучше я никогда не писал, – я увидел совершенство во всей своей плоти! Возможно, нечто подобное чувствовал Казимир Малевич, когда написал Черный квадрат. С тех пор я не брал в руки ни кисти, ни краски…
Позже понятие Синего Холста стало расширяться до понятия ночи, тьму которой я всегда предпочитал бесстыжему и бессмысленному свету дня. Все лучшее случается в ночи: от любовных игры до предательства и убийств. В ночи обостряется слух, голос становится тише, и слышно падение звезд, слышно движение вод по ржавым трубам. Я бы хотел быть ближе к тебе, быть тобой, дышать одним с тобой воздухом ночи… Руки обнимают жар тела. Взгляд сливается с однообразным шумом тьмы. Засыпают птицы. Мерцают звезды. Голоса сливаются в неразличимый шепот.

О дилетантизме

В новостной ленте опять встретилась новость, связанная со скандалом в ИФ РАН, и вот что я подумал, что этот скандал стал возможен в силу наличия слишком широкой прослойки дилетантизма в профессиональном сообществе.
Несложно заметить, что значительная часть (пусть и не все) активно поддержавших скандал, это люди, не имеющие базового академического образования. Даже их надежда русской мысли А.Д. и тот не имеет к философскому образованию никакого отношения. И вот, получив нефилософское обрпзование, эти люди теперь указывают философскому сообществу каким ему следует быть и куда ему плыть, удобно монополизируя,а в сущности искажая понятие патриотизма. И всё что против них, объявляя русофобским. Долбоебы! Да, они могут иметь научные степени, иметь какое-то отношение к академическому сообществу, писать тексты, выступать с докладами, – но все это может делать и дилетант. И напротив, те же, кто оказался по другую сторону скандала, поддержав действия ИФ РАН, – это люди имеющие базовое академическое образование. Почему важно иметь базовое философское образование? Очевидно, чтобы не говорить глупостей и пустых фраз, которыми так полна их речь. Но я напомню, что я не имею никакого отношения к Институту, поэтому никакой прагматической составляющей в своих мнениях я не руководствуюсь.
Но как вообще возможен дилетантизм? Есть у меня немного соображений на этот счет.
Органичным следствием европейского рационализма явилось появление эпохи Просвещения, – эпохи скудной на философскую оригинальность, но полной идеологической составляющей. Собственно, Просвещение это больше про идеологию, чем про точку зрения, во круг которой разворачивается индивидуальный атом бытия человека. Просвещение – это выход из состояния несовершеннолетия, это необходимость пользоваться самостоятельно собственным разумом, – в этих тонах, как известно, определял Просвещение на его закате Иммануил Кант.
Самостоятельно пользоваться собственным разумом? Покажите мне, кто на это способен? Мы разучились этому, никогда этим не владея полностью. Если мир был бы предельно разумен и каждый поступок человека в нем был бы продиктован волей его разума, – мир ничем не отличался в таком случае от ада.
Но в силу абсолютной слабости человеческого духа, этот призыв не более чем идеал, красиво сверкающий на горизонте разума. Движение к нему порождает многообразие интеллектуальных типов, среди которых особое место занимает дилетант.
Дилетант слишком поверхностно воспринимает необходимость пользоваться собственным разумом. Не скрою, он им может пользоваться, но качество такого применение зачастую крайне сомнительно. Если бы дилетант довольствоваться только этой своей ролью, проблем никаких не было. Но порой он настолько заигрывается своей ролью, что начинает мимикрировать под профессионала. Для последнего всегда очевидно, что перед ним самозванец, – по ряду примет профессионал всегда различит, что перед ним пустое место и не более чем. Дилетант вне традиции и школы, – и, заметим, что это одна из больных точек философствующих дилетантов, столь озабоченных поиском фигур и идей, вокруг которых они могли бы сплотиться. Дилетанта выдает речь, жесты, взгляд, круг чтения, умение нарвится женщинам и внушать уважение мужчинам, – дилетанту ничего из этого не дается с той легкостью и изяществом, которое присуще профессионалу. Но самое важное, и это пустое место всегда знает, что оно ничего из себя не представляет, и чтобы хоть как-то заглушить эту пустоту, дилетант прибегает к последнему отчаянному средству, – к шуму.
Можем ли мы сейчас задаться вопросом «Что такое просвещение?», можем ли мы ответить на него без усмешки, поглядывая на дилетантов, заполонивших профессиональное сообщество, и даже пытающихся угражать этому сообществу, – вот вопрос, который следует сейчас поставить.

Но бог с ними, с дилетантами. Пусть себе играются в песочнице, – не думаю, что кучка философствующих гопников как-то существенно повлияет на здание Института Философии. И вернемся к Просвещению. Что такое просвещение? У Иммануила Канта есть эссе, которое так и озаглавлено Ответ на вопрос: что такое просвещение, – хрестоматийный текст, обсуждение которого редко обходится, когда поднимается вопрос об эпохи Просвещения, и который как никогда мне кажется предельно акутальным. Вот бы любитель философии Канта прочитал этот тескт, вот умора была бы!
Для Канта, как это подметит впоследствии Мишель Фуко уже в своем ответе на ответ Канта, Просвещение это выход, исход, это состояние преодоление «несовершеннолетия». Другой существенной характеристикой Просвещение является акт – призыв иметь мужество пользоваться собственным разумом. Кант обращает внимание, что несовершеннолетие по собственной вине заключатся не в недостатке рассудка, но в отсутствии мужества пользовать рассудком самостоятельно. Отсутствие мужества обычно называют трусостью. Мышление требует мужества! Пока это просто зафиксируем и вернемся к первой составляющей: если Просвещение это преодоление, то оно явно не цель, и можно ли застрять на этом этапе? Что такое вообще это состояние несовршенолетения, о котором пишет Кант? Он дает четкий ответ: мы находимся в состоянии «несовершеннолетия», если книга заменяет нам способность суждения, если духовный наставник заменяет нам совесть, если врач определяет за нас наш режим, мы можем продолжить этот список по своему усмотрению: если реклама внушает нам, что пить и какой марки телефон носить в кармане, если телевизор решает за нас, кто наш враг, кого любить, а кого предавать… Это все состояния несовершеннолетия, и эти состояния далеки от события мужества самостоятельного мышления. В строгом смысле, мышление только и может быть, что самостоятельным, как понимание или любовь. Акцент здесь дается с целью обратиться к пониманию тяжести мышления по преимуществу. Почему мышление это трудно? Почему все же прав Мамардашвили, говоривший, что в строгом смысле мы редко мыслим? Мысль может оказаться непосильной человеку, и она может переломить ему хребет.
Станем ли мы когда-нибудь взрослее, – спрашивает Фуко в конце своего ответа на ответ. – Многое в нашем опыте убеждает, что историческое событие Просвещения не сделало нас совершеннолетними, – и мы все еще ими не стали. Или, говоря о Просвещении, мы все же говорим о несбыточном идеале, отсылающем нас к эпохам выского стиля, гуманизма и разума, но неизбежно приводящей к дилетантизму и хамству.

Фридрих Ницше это явно не тот мыслитель, в наследии которого ищешь ответ на вопрос «Что такое женщина?» Вообще, если вы ищите ответ на этот вопрос, вы заведомо глупы, – легче выразить имя Дао или камень поднять, чем дать более или менее выразимый ответ. Если перед нами женщина. Но тем не менее, до чего цепляют его слова о женщинах. Почти всегда прямые как стрелы или пламя огня. Например, из Сумерек идолов:
Мужчина создал женщину – но из чего? Из ребра ее бога – ее «идеала».
Это мужчина может довольствоваться почти любой женщиной. Он будет страдать, ненавидеть ее, мир и самого себя, но может смириться. Женщина – нет. Для женщины, если мужчина далек от жара ее фантазий, то он и не существует вовсе.

Несложно заметить, что в истории философии вопрос о смысле жизни появляется сравнительно поздно, с появлением так называемой философии жизни. До этого, на протяжении всего классического периода философии мы могли бы говорить в лучшем случае о категории цели, которая к человеческому бытию всегда была приложима с некоторыми затруднениями. Цель довлеет над человеком, смысл же расскрывает его свооду. Все эти трудности фактически сводятся к проблему неопределимости и постоянному ускользанию самого человека. На непреложимость цели к человеку обращаетвнимание Анри Бергсон в «Творческой эволюции»: «Тщетно мы старались бы приписать жизни какую-нибудь цель в человеческом смысле слова. Ведь говорить о цели, значит думать о ранее существующей модели, которую нужно только осуществить. Но это в сущности значит предполагать, что все дано, что будущее можно прочесть в настоящем; это значит верить, что жизнь в своем движении и в своей совокупности происходит подобно нашему интеллекту, который представляет только неподвижный и односторонний взгляд на нее и который естественно всегда стоит во вне ко времени».
Но мы понимаем, что цель и смысл не тождественны, хотя и ближайшим образом связаны. Можно ли двигаться к цели, и при этом само такое движение будет бессмысленным? Ярким тому примером может служить положение Сизифа, приговоренного богами вечно водружать камень на вершину горы. Такое положение, при котором наличие цели не исключает бессмысленности ее, Альбер Камю называл абсурдом.

В бессловесные время как никогда обостряется тяга к началам начал. В том числе к изначальным мыслителям. Чем нас так привлекают изначальные мыслители? Близостью к природе вопрошаемого. Для нас вопрос о бытии, равно как о чем бы то ни было еще, - любви, смерти, Боге, России и прочих важных вещах, - такой вопрос дан в контексте традиции соответствующего мышления. Любая попытка задать вопрос о..., вынуждает нас встать в один ряд с многовековой традицией вопроса о..., но кроме того само такое вопрошание и возможно исходя из наличия этой традиции. Сама природа вопрошаемого становится второстепенной по отношению к вопросу вопрошаемом. Предельной формой такой ситуации станет появление метода, фактически определяющим содержание вопрошаемого. Происходит подмена бытия вопросом о смысле бытия, что намечает прямые пути к забвению бытия.
Нигилизм как торжество ничто вот первые симптомы надвигающегося забвения, который, конечно, никуда не исчез за последние двести лет. Ценность вещи скрывает ее пустоту. Напомню, что по Хайдеггеру забвение бытие стало возможным, когда бытие подменилось сущим. В строгом смысле, «вопрос о бытии» или даже о «смысле бытия» это тоже сущее как предмет мышления, на который устремлена рука разума. Забвение бытия настолько простерло свое влияние, что сам разговор об этом затмении становится чем-то пошлым и лишенным существенного вопрошания, - но именно здесь он и оказывается и возможным как мышление о бытии.
Итак, нельзя помыслить вопрос, не войдя в традицию мышления, как нельзя мыслить себя философом, не понимая исток своего мышления и той традиции, к которой это мышление примыкает. Скажем, в чем беда русской философии? Здесь слишком много одиночек. Да, рядом с ними можно найти почитателей, но едва ли это говорит о наличии некой традиции. К слову, это позволит ответить на вопрос, что такое философия, а также избавит от необходимости искать исток русской философии в допетровские времена любомудрия, — если Миша Шпаковский сможет ответить на вопрос о наличии линии, ведущей от Аввакума сквозь века и до наших дней включительно, которая бы свидетельствовала о некой традиции мышления, я подумаю о пересмотре такой точки зрения, но пока останусь при своем.
Что же касается привлекательности изначальных мыслителей, то ответ очевиден: в строгом смысле никакой традиции еще не сложилось. Их вопрошание тесно схватывает природу вопрошаемого, не подменяя ее только лишь формой вопроса. В одном месте Гераклит скажет о себе, что они ни у кого не учился и сделал себя сам. В этом есть что-то от его мрачности и гордости, но это также говорит и об отсутствии некой линии, позволяющей ему наметить исток своего мышления для себя. Зато все последующие европейские мыслители в той или иной мере будут восходить к Гераклиту.

Может показаться, что исходя из сказанного выше, я выступаю апологетом традиционализма. Конечно, нет. И тем не менее немного проясню.
Что значит эта традиция, о которой я говорю? Не есть ли традиция нечто, что лишено вообще всякого мышления, но целиком нацеленное только на манифестацию своего содержания? Мы говорим о традиции как о нечто неизменном, неизменное же мышление суть догматизм, то есть и не мышление вовсе. Но я говорю о той традиции, которая вводит наше мышление в возможность помыслить логику становления «вечных и неизменных идей». Все вечное отдает тлетворным запахом смерти, и вечные идей не исключение. Когда говорят, что философия это мышление о мышлении, невольно приоткрывается для нас понимание философии как особой интеллектуальной традиции, традиции как знания об истоке мышления. Это же в свою очередь открывает перспективу говорить об истории идей.
Не все традиционалисты дружат с мышлением, но, думаю, они согласятся, если я скажу, что традиция это знание об истоке своего мышления. Однако они дальше этого знания и не идут, и на этом все их мышление и заканчивается, не успев и начаться. Для мышления необходимо время, для времени же необходим горизонт будущего, без чего невозможно становление истории. Там же, где властвует догматизм и традиция, никакого будущего нет по определению, равно как нет и никакой истории, в том числе истории идей которой и занимается та интеллектуальная традиция, которую мы и именуем философией.

Если бы меня спросили, что ярче прочего иллюстрирует в человеке отсутствие всякой культуры мышления, я бы указал на фразу «это ваше субъективное мнение». Если вам приходилось ее слышать, вы могли уловить, что часто это произносится с нескрываемым пренебрежением, однако за этим стоит не более чем отсутствие собственного мнения, неспособность к которому толкает к обесцениванию мнения тех, кто не боится его выражать. Это можно понять как психологическую защиту, поскольку там, где оппоненту нечего возразить, часто можно услышать эту фразу. Но что за ней стоит? Вообще, ничего, кроме того, что она дает нам понять, что перед нами, мягко говоря, не далекого ума человек. Замечу при этом, что никакого «объективного мнения» не может быть. Как вы себе представляете звучит фраза: «по моему объективному мнению, дважды два четыре»? Абсолютная бессмыслица. Мнение по своему определению субъективно, всегда личностно и всегда имеет временный характер. Мнением можно обладать, его можно вытачивать, его можно менять, разделять или оспаривать, – так мы вступаем в диалог, способный прояснить для нас содержание как нашего мнения, так и мнение оппонента. Там же, где пытаются закрыть диалог фразой «это лишь ваше мнение», налицо, конечно, уход от диалога, неспособность к которому есть общее место неспособности к открытости. Близкой к этому является немного менее агрессивная, но не менее деструктивная фраза «о вкусах не спорят». Действительно, вкус всегда субъективен, но, как и в первом случае, отсутствие спора ставит под сомнение наличие вкуса как такового если мы не способны его обосновать как нашу способность суждения.

Я знаю, меня читают дети. Так вот, дети, идите спать. Доброй ночи!
А теперь вернемся к проблемам биомедицинской этики. И на этот раз вопрос про эвтаназию.