Швейцар. El Portero. Рейнальдо Аренас. Перевод Т. Родименко. Издательский дом «Флюид», 2008.
Уже писала, что Аренаса довольно рискованно рекомендовать… Можете развлечься и поискать русскоязычные отзывы на эту книжку: у читателей, в лучшем случае, возникают недоумение и непонимание «што эта такое было?!». А книжка, меж тем, признанный шедевр мирового масштаба. В чём же дело?
Предполагаю, что в неподготовленности. Повторюсь, у читателя должна быть начитанность, причем специфичная: читатель должен убедиться, что он принимает люто-шизофреничные произведения как латиноамериканских, так и всех прочих писателей. С неким дополнительным историческим подтекстом. Кафка, Оруэлл, Кэрролл, туда же Волков (!), Пинчон, Кабрера Инфанте, Летельер, Фуэнтес, Толкин … Плюс к этому было бы полезно узнать биографию автора и предысторию создания книжки. Этим отчасти поделюсь.
Вдохновлялся Аренас рассказами своего близкого во всех смыслах друга: Лазаро Гомес Каррилес работал швейцаром в жилом доме в каком-то модном нью-йоркском районе и делился с Рейнальдо своими наблюдениями за жильцами. Давайте представим, чем могут удивить богатые жители, допустим, Манхэттена в 1980-х…
К моменту написания книги (1987 год) Аренас уже семь лет как жил в США, но, судя по отзывам редких друзей и частых знакомых, вовсе не чувствовал себя уместным. Тоска по запретной, закрытой для него Кубе не отпускала. А так хотелось настоящей свободы, не мнимой, не купленной, не компромиссной, свободы без побега и иносказаний. Так хотелось…
Всё перечисленное смешалось в книжке. Цитатно.
* … Наша жизнь проходит, пока мы стоим на красный свет или едем в туннеле или ожидаем разрешения то на взлёт, то на посадку, не говоря уже об опозданиях и переносе рейса. Прикиньте, сколько времени остаётся на жизнь, и вы поймёте, что страшно мало. Да и то немногое, что у нас остаётся, мы вынуждены тратить на тысячи глупых, хотя неизбежных дел вроде стирки, приготовления пищи, открывания-закрывания дверей, уборки в доме, визитов к врачу, причёсывания, спускания воды в ванной…
* … человек только тогда испытывает полное удовлетворение, когда видит, что весь остальной мир, да и все [остальные люди], кроме него самого посажены в клетку. По его мнению, остальные существа всего-навсего пытаются ему подражать, и ему нравится думать, что всё живое находится в его власти; захочет - и, воспылав жестокостью, истребит всех подряд, а захочет - станет чувствительным или практичным и примется … спасать [животных]. Но что бы он ни делал, он поступает так, как ему удобно. Поэтому дело не в том, что я живу в клетке, а в том, что мы все сидим в ней.
* … Тогда он, наконец, выберется из мест, где всё детство и отрочество, вся жизнь на поверку оказалась провалившейся попыткой найти себя в чём-то ином, нежели трудовой лагерь, обязательная военная служба, обязательное дежурство, обязательное заседание, собрание, митинг общественности, обязательная неукоснительная явка. На подобную чепуху он растратил своё единственное богатство, так и не успев им воспользоваться, - свою быстротечную, а потому-то чудесную юность. «Но я ищу, но я ищу…». Психиатры всё чаще устало переглядывались, абсолютно уверенные в том, что безумие швейцара полное и необъяснимое… нам-то некоторые пассажи… отчасти ясны. Он говорил о необходимости, для нас неизбежной, вернуться в наш мир… Даже мы, несмотря на многолетнее отсутствие, не перестаём каждую минуту думать о возможном возвращении…
* Несмотря на все усилия Хуана пообщаться с [пациентами психиатрической клиники], они не проявили никакого (или почти никакого) интереса к тому, что он им говорил. Причина весьма проста: безумие, - вероятно, единственное состояние человека, в котором он не нуждается ни в чьих советах.
* … Изгнанный и преследуемый народ, живущий в изгнании, а посему подвергаемый унижениям и дискриминации, живёт ради дня мести.
* * *
Отличная книжка (но аккуратно, я предупредила). Шизофреничная, но светлая. И даже немного библейская.
Уже писала, что Аренаса довольно рискованно рекомендовать… Можете развлечься и поискать русскоязычные отзывы на эту книжку: у читателей, в лучшем случае, возникают недоумение и непонимание «што эта такое было?!». А книжка, меж тем, признанный шедевр мирового масштаба. В чём же дело?
Предполагаю, что в неподготовленности. Повторюсь, у читателя должна быть начитанность, причем специфичная: читатель должен убедиться, что он принимает люто-шизофреничные произведения как латиноамериканских, так и всех прочих писателей. С неким дополнительным историческим подтекстом. Кафка, Оруэлл, Кэрролл, туда же Волков (!), Пинчон, Кабрера Инфанте, Летельер, Фуэнтес, Толкин … Плюс к этому было бы полезно узнать биографию автора и предысторию создания книжки. Этим отчасти поделюсь.
Вдохновлялся Аренас рассказами своего близкого во всех смыслах друга: Лазаро Гомес Каррилес работал швейцаром в жилом доме в каком-то модном нью-йоркском районе и делился с Рейнальдо своими наблюдениями за жильцами. Давайте представим, чем могут удивить богатые жители, допустим, Манхэттена в 1980-х…
К моменту написания книги (1987 год) Аренас уже семь лет как жил в США, но, судя по отзывам редких друзей и частых знакомых, вовсе не чувствовал себя уместным. Тоска по запретной, закрытой для него Кубе не отпускала. А так хотелось настоящей свободы, не мнимой, не купленной, не компромиссной, свободы без побега и иносказаний. Так хотелось…
Всё перечисленное смешалось в книжке. Цитатно.
* … Наша жизнь проходит, пока мы стоим на красный свет или едем в туннеле или ожидаем разрешения то на взлёт, то на посадку, не говоря уже об опозданиях и переносе рейса. Прикиньте, сколько времени остаётся на жизнь, и вы поймёте, что страшно мало. Да и то немногое, что у нас остаётся, мы вынуждены тратить на тысячи глупых, хотя неизбежных дел вроде стирки, приготовления пищи, открывания-закрывания дверей, уборки в доме, визитов к врачу, причёсывания, спускания воды в ванной…
* … человек только тогда испытывает полное удовлетворение, когда видит, что весь остальной мир, да и все [остальные люди], кроме него самого посажены в клетку. По его мнению, остальные существа всего-навсего пытаются ему подражать, и ему нравится думать, что всё живое находится в его власти; захочет - и, воспылав жестокостью, истребит всех подряд, а захочет - станет чувствительным или практичным и примется … спасать [животных]. Но что бы он ни делал, он поступает так, как ему удобно. Поэтому дело не в том, что я живу в клетке, а в том, что мы все сидим в ней.
* … Тогда он, наконец, выберется из мест, где всё детство и отрочество, вся жизнь на поверку оказалась провалившейся попыткой найти себя в чём-то ином, нежели трудовой лагерь, обязательная военная служба, обязательное дежурство, обязательное заседание, собрание, митинг общественности, обязательная неукоснительная явка. На подобную чепуху он растратил своё единственное богатство, так и не успев им воспользоваться, - свою быстротечную, а потому-то чудесную юность. «Но я ищу, но я ищу…». Психиатры всё чаще устало переглядывались, абсолютно уверенные в том, что безумие швейцара полное и необъяснимое… нам-то некоторые пассажи… отчасти ясны. Он говорил о необходимости, для нас неизбежной, вернуться в наш мир… Даже мы, несмотря на многолетнее отсутствие, не перестаём каждую минуту думать о возможном возвращении…
* Несмотря на все усилия Хуана пообщаться с [пациентами психиатрической клиники], они не проявили никакого (или почти никакого) интереса к тому, что он им говорил. Причина весьма проста: безумие, - вероятно, единственное состояние человека, в котором он не нуждается ни в чьих советах.
* … Изгнанный и преследуемый народ, живущий в изгнании, а посему подвергаемый унижениям и дискриминации, живёт ради дня мести.
* * *
Отличная книжка (но аккуратно, я предупредила). Шизофреничная, но светлая. И даже немного библейская.
Русский дневник 1927-1928. Russian Dairy 1927-1918. Альфред Барр, Джери Эбботт. Перевод А. Новоженовой, В. Соломахиной. Издательство «Ад Маргинем Пресс», 2025.
Мне тут предъявили «пишешь про всякую букинистику, которую, даже если и захочешь почитать, ещё попробуй найди». Ну, хорошо, компенсирую. Для поклонников свежей типографской краски - вот, совсем новенькая, хотя опять же из 1920-х, то есть продолжает список всех тех репортажей, дневников, заметок, о которых писала ранее (таки ввожу тег #conread1920).
«Зимой 1927-1928 года в Советском Союзе побывали двое молодых американских искусствоведов…». Дневник (точнее, дневники) довольно детально описывает лишь московскую и подмосковную часть их внезапного путешествия в советскую Россию, но учитывая, что тогда в Москве были все… Этих всех (Третьяков, Родченко, Лисицкий, Луначарский, Эйзенштейн, Фальк, Тышлер, Маяковский, Уайт, Ривера, etc) педантично фиксирует Барр, меланхоличный, совсем не приспособленный к российской зиме, но чуткий в отношении талантливого и прекрасного. И замечательно пишущий. Пожалуй, он нравится мне даже больше Беньямина, но всё же меньше, чем Рот.
Эбботт тоже неплох, но сух, многое фиксирует механистически, без деталей. Зато он - настоящий театрал, и здоровье у него оказалось покрепче, потому и побегал по заснеженной Москве он больше Барра. Интересный.
Вместе их дневники составляют объёмную, яркую, запоминающуюся картинку, в которую очень хочешь зайти, вовлечься, рассмотреть, потрогать, почувствовать. И понимаешь, думаешь, веришь, что именно там, теми и тогда начиналось, создавалось что-то абсолютно новое… Цитатно.
* … У нас чувство, что это самое важное место на земле из всех, где мы только могли оказаться. Такой избыток всего, так много надо успеть увидеть… Невозможно описать это чувство возбуждения, возможно, оно разлито в воздухе (после Берлина), а может, это сердечность наших новых друзей, может быть, это тот невероятный дух предчувствия будущего, радостные надежды русских, их понимание того, что у России впереди по меньшей мере целый век величия, которое только грядёт, тогда как Франция и Англия угасают.
* Почему здесь так популярен театр? В Москве, двухмиллионном городе, двадцать пять репертуарных театров. Нью-Йорк с трудом поддерживает один, в Чикаго нет ни одного. Может быть, театр занял место церкви, ведь революция смеётся над религией. Может, это потому, что театр так хорош, но хорош он из-за того спроса, которым он пользуется, так что выходит замкнутый круг…
* В среду вечером, возвращаясь на автобусе из Ярославля, Дана и Джери, сидевшие позади меня, обсуждали, где удобнее сойти, чтобы попасть во МХАТ. Женщина, сидевшая неподалёку, обернулась и объяснила им всё по-французски… После того как она вышла, её место занял мужчина. Услышав, что я говорю по-английски, он спросил меня: «Вы ходили в Робертс-колледж?». «Нет», - ответил я. «А вы?» - «Да, я там учился. Я грек. Думал, вы тоже греки». Такая вот Москва.
* После обеда (4:30) - в гости к Эйзенштейну. Он принял нас со своими обычными прибаутками и в своём обычном стиле «одной-ногой-в-могиле». После того как мы просмотрели кипу кадров из «Октября» и «Генеральной линии»…, он показал нам свои книги о Домье и истории театра. Очень хорошая библиотека, в которой есть весьма ценные экземпляры. Он читает на всех основных европейских языках и говорит на четырёх из них; а Домье - его большое увлечение.
* Какое-то время ехали в тамбуре, в вагоне было очень тесно. Попадались интересные люди, завораживали, наблюдал за ними с удовольствием. Русские легко вступают в разговор, и я пожалел, что не знаю этого чертова языка, а то поболтал бы непременно.
* * *
Замечательная книжка.
P. S.: переживаю за их переводчика, Петра Лихачёва. Как его жизнь потом сложилась…
Мне тут предъявили «пишешь про всякую букинистику, которую, даже если и захочешь почитать, ещё попробуй найди». Ну, хорошо, компенсирую. Для поклонников свежей типографской краски - вот, совсем новенькая, хотя опять же из 1920-х, то есть продолжает список всех тех репортажей, дневников, заметок, о которых писала ранее (таки ввожу тег #conread1920).
«Зимой 1927-1928 года в Советском Союзе побывали двое молодых американских искусствоведов…». Дневник (точнее, дневники) довольно детально описывает лишь московскую и подмосковную часть их внезапного путешествия в советскую Россию, но учитывая, что тогда в Москве были все… Этих всех (Третьяков, Родченко, Лисицкий, Луначарский, Эйзенштейн, Фальк, Тышлер, Маяковский, Уайт, Ривера, etc) педантично фиксирует Барр, меланхоличный, совсем не приспособленный к российской зиме, но чуткий в отношении талантливого и прекрасного. И замечательно пишущий. Пожалуй, он нравится мне даже больше Беньямина, но всё же меньше, чем Рот.
Эбботт тоже неплох, но сух, многое фиксирует механистически, без деталей. Зато он - настоящий театрал, и здоровье у него оказалось покрепче, потому и побегал по заснеженной Москве он больше Барра. Интересный.
Вместе их дневники составляют объёмную, яркую, запоминающуюся картинку, в которую очень хочешь зайти, вовлечься, рассмотреть, потрогать, почувствовать. И понимаешь, думаешь, веришь, что именно там, теми и тогда начиналось, создавалось что-то абсолютно новое… Цитатно.
* … У нас чувство, что это самое важное место на земле из всех, где мы только могли оказаться. Такой избыток всего, так много надо успеть увидеть… Невозможно описать это чувство возбуждения, возможно, оно разлито в воздухе (после Берлина), а может, это сердечность наших новых друзей, может быть, это тот невероятный дух предчувствия будущего, радостные надежды русских, их понимание того, что у России впереди по меньшей мере целый век величия, которое только грядёт, тогда как Франция и Англия угасают.
* Почему здесь так популярен театр? В Москве, двухмиллионном городе, двадцать пять репертуарных театров. Нью-Йорк с трудом поддерживает один, в Чикаго нет ни одного. Может быть, театр занял место церкви, ведь революция смеётся над религией. Может, это потому, что театр так хорош, но хорош он из-за того спроса, которым он пользуется, так что выходит замкнутый круг…
* В среду вечером, возвращаясь на автобусе из Ярославля, Дана и Джери, сидевшие позади меня, обсуждали, где удобнее сойти, чтобы попасть во МХАТ. Женщина, сидевшая неподалёку, обернулась и объяснила им всё по-французски… После того как она вышла, её место занял мужчина. Услышав, что я говорю по-английски, он спросил меня: «Вы ходили в Робертс-колледж?». «Нет», - ответил я. «А вы?» - «Да, я там учился. Я грек. Думал, вы тоже греки». Такая вот Москва.
* После обеда (4:30) - в гости к Эйзенштейну. Он принял нас со своими обычными прибаутками и в своём обычном стиле «одной-ногой-в-могиле». После того как мы просмотрели кипу кадров из «Октября» и «Генеральной линии»…, он показал нам свои книги о Домье и истории театра. Очень хорошая библиотека, в которой есть весьма ценные экземпляры. Он читает на всех основных европейских языках и говорит на четырёх из них; а Домье - его большое увлечение.
* Какое-то время ехали в тамбуре, в вагоне было очень тесно. Попадались интересные люди, завораживали, наблюдал за ними с удовольствием. Русские легко вступают в разговор, и я пожалел, что не знаю этого чертова языка, а то поболтал бы непременно.
* * *
Замечательная книжка.
P. S.: переживаю за их переводчика, Петра Лихачёва. Как его жизнь потом сложилась…
Книжки из экспозиции маленькой выставки «Евреи Востока», что проходит в библиотеке Еврейского музея и центра толерантности. Это совместный проект с Институтом восточных рукописей РАН.
В подборке - «Священное писание» 1873 года, Алеппо, «Многие благословения» 1868 года, Багдад, и «Жизнь и благочестие» 1736 года, Измир (ранее Смирна).
Дополнительно дали поразглядывать гиганта из Житомира, 1838 года. Красивый.
В подборке - «Священное писание» 1873 года, Алеппо, «Многие благословения» 1868 года, Багдад, и «Жизнь и благочестие» 1736 года, Измир (ранее Смирна).
Дополнительно дали поразглядывать гиганта из Житомира, 1838 года. Красивый.
Проглоченный. The Swallowed Man. Эдвард Кэри. Перевод О. Алякринского. Издательство «Эксмо», 2021.
Начну с того, что эту книжку не стоит читать в хорошем настроении. И в очень плохом тоже не надо. А вот если дома у вас всё хорошо, за окном - дожди, а вы философски настроены… Может, лучше Данте?
Кэри - очень странный человек. Чудоковатый. Он рисует, и рисует такое, что, мне кажется, Тим Бёртон плачет от умиления, целует его в макушку и мечтает сделать с ним совместный фильм. Кэри живёт в, мм, специфичных интерьерах, в которых живут и созданные им такие же странные скульптуры (Бёртон смотрит, любуется и уже рыдает). И Кэри пишет романы, в которых бредовая, шизофреничная подача беззастенчиво срывает покровы сдержанности и приличия с нашего социального одиночества, мучительного ощущения потерянности и недосягаемой, вечно желаемой и так редко достигаемой взаимной любви. И речь о любви в целом, к людям, к жизни, к живому и неживому (уже или в принципе). О любви к существующему. О самой способности любить.
Задумка этой книжки проста: рассказать нам, как жилось старине Джузеппе (который отец Пиноккио), по коварству судьбы оказавшемуся в желудке гигантской рыбы…
Цитатно.
* … он стал вырываться… Он издал обиженный вопль. И я тоже завопил… И тут к нам стали сбегаться люди… И все в один голос кричали, что я жестокий человек и сколько ужасных страданий ждёт моего бедного, хоть с виду и странного, сына… А затем в толпе появился полицейский и вслушался в то, что говорили люди. Он не был лишён сострадания. И мой сын… получил свободу, а я отправился в тюрьму. Люди и полицейский оказались на его стороне! На стороне деревяшки! Против меня! И меня посадили под замок. Не потому, что я представлял собой какую-то ценность, не для того, чтобы обеспечить мне безопасность, но именно потому, что я никому был не нужен. И чтобы обеспечить им безопасность.
* Люди, как я понял, сочли деревянного ребёнка дьявольским отродьем, исчадием ада, происками нехристей. Они погнались за ним, поймали, связали и, бросив в старое корыто, пустили по морским волнам…
- Но он же ребёнок! Вы такое совершили с ребёнком? Бросили в океан?
- Ну, не знаю…
- Представьте себе: маленький мальчик один в бурных волнах.
- Так он же деревянный! Он, я так думаю, не утонул, а всплыл.
- Какие же вы мерзавцы! У вас нет ни капли любви к живому! Вы готовы утопить! Как можно было бросить маленького мальчика в открытое море?..
- Он не был похож на человека, вы же сами знаете.
- Пусть он сделан из дерева, но вы сделаны из камня! У вас нет чувств? Люди-уроды, ненавистники чудес!
* С тех пор как я потерял моего Пино, я стал иначе смотреть на вещи. Меня стала занимать мысль, не живые ли они тоже. Временами кажется, что мне проще иметь дело с рыбацкой сетью, чем с рыбаком… Что со мной сделали? Я перестал быть венцом творения? Я значу хоть что-то ещё? Интересно, становлюсь ли я мудрее сейчас, когда явно отбываю наказание?
* В детстве у меня была богатая фантазия, я имел склонность к необычайному, от чего сейчас мне стыдно. Но став взрослым, я отвратил себя от подобных чудес. Отринув все детские увлечения, посвятив себя непридуманной жизни, реальной и простой. Так было легче жить: я же повзрослел.
* Сухая галета довольно твёрдая, но легко крошится, а размоченная галета становится вязкой, как густая каша… У меня появилась глина [из размоченных галет] - субстанция для ваяния… Была только одна незадача: чем больше галет у меня уйдёт на скульптуру, тем меньше провианта мне останется. Есть или творить - вот в чём вопрос. Полный желудок или пустая голова? Но лучше голодать, уверял я себя, коль скоро речь шла о возможности создавать нечто осязаемое. Значит, буду создавать: больше творить и меньше жить.
* * *
Говорят, он написал её до пандемии. А казалось бы… Хорошая книжка. Но тяжелая. Я не скоро смогу её перечитать.
P. S.: странице на тридцатой отложила книжку и полезла в инет выяснять, кто такой этот Кэри, что он так и такое пишет…
Начну с того, что эту книжку не стоит читать в хорошем настроении. И в очень плохом тоже не надо. А вот если дома у вас всё хорошо, за окном - дожди, а вы философски настроены… Может, лучше Данте?
Кэри - очень странный человек. Чудоковатый. Он рисует, и рисует такое, что, мне кажется, Тим Бёртон плачет от умиления, целует его в макушку и мечтает сделать с ним совместный фильм. Кэри живёт в, мм, специфичных интерьерах, в которых живут и созданные им такие же странные скульптуры (Бёртон смотрит, любуется и уже рыдает). И Кэри пишет романы, в которых бредовая, шизофреничная подача беззастенчиво срывает покровы сдержанности и приличия с нашего социального одиночества, мучительного ощущения потерянности и недосягаемой, вечно желаемой и так редко достигаемой взаимной любви. И речь о любви в целом, к людям, к жизни, к живому и неживому (уже или в принципе). О любви к существующему. О самой способности любить.
Задумка этой книжки проста: рассказать нам, как жилось старине Джузеппе (который отец Пиноккио), по коварству судьбы оказавшемуся в желудке гигантской рыбы…
Цитатно.
* … он стал вырываться… Он издал обиженный вопль. И я тоже завопил… И тут к нам стали сбегаться люди… И все в один голос кричали, что я жестокий человек и сколько ужасных страданий ждёт моего бедного, хоть с виду и странного, сына… А затем в толпе появился полицейский и вслушался в то, что говорили люди. Он не был лишён сострадания. И мой сын… получил свободу, а я отправился в тюрьму. Люди и полицейский оказались на его стороне! На стороне деревяшки! Против меня! И меня посадили под замок. Не потому, что я представлял собой какую-то ценность, не для того, чтобы обеспечить мне безопасность, но именно потому, что я никому был не нужен. И чтобы обеспечить им безопасность.
* Люди, как я понял, сочли деревянного ребёнка дьявольским отродьем, исчадием ада, происками нехристей. Они погнались за ним, поймали, связали и, бросив в старое корыто, пустили по морским волнам…
- Но он же ребёнок! Вы такое совершили с ребёнком? Бросили в океан?
- Ну, не знаю…
- Представьте себе: маленький мальчик один в бурных волнах.
- Так он же деревянный! Он, я так думаю, не утонул, а всплыл.
- Какие же вы мерзавцы! У вас нет ни капли любви к живому! Вы готовы утопить! Как можно было бросить маленького мальчика в открытое море?..
- Он не был похож на человека, вы же сами знаете.
- Пусть он сделан из дерева, но вы сделаны из камня! У вас нет чувств? Люди-уроды, ненавистники чудес!
* С тех пор как я потерял моего Пино, я стал иначе смотреть на вещи. Меня стала занимать мысль, не живые ли они тоже. Временами кажется, что мне проще иметь дело с рыбацкой сетью, чем с рыбаком… Что со мной сделали? Я перестал быть венцом творения? Я значу хоть что-то ещё? Интересно, становлюсь ли я мудрее сейчас, когда явно отбываю наказание?
* В детстве у меня была богатая фантазия, я имел склонность к необычайному, от чего сейчас мне стыдно. Но став взрослым, я отвратил себя от подобных чудес. Отринув все детские увлечения, посвятив себя непридуманной жизни, реальной и простой. Так было легче жить: я же повзрослел.
* Сухая галета довольно твёрдая, но легко крошится, а размоченная галета становится вязкой, как густая каша… У меня появилась глина [из размоченных галет] - субстанция для ваяния… Была только одна незадача: чем больше галет у меня уйдёт на скульптуру, тем меньше провианта мне останется. Есть или творить - вот в чём вопрос. Полный желудок или пустая голова? Но лучше голодать, уверял я себя, коль скоро речь шла о возможности создавать нечто осязаемое. Значит, буду создавать: больше творить и меньше жить.
* * *
Говорят, он написал её до пандемии. А казалось бы… Хорошая книжка. Но тяжелая. Я не скоро смогу её перечитать.
P. S.: странице на тридцатой отложила книжку и полезла в инет выяснять, кто такой этот Кэри, что он так и такое пишет…