Репортаж Лихих Людей с открытия книжной лавки «Листва» в Москве

В начале августа Лихие Люди побывали на открытии московской книжной лавки «Листва» от издательства «Чёрная Сотня». Если вы вдруг успели забыть об этом светлом дне, прожили его не так глубоко, как хотелось, или просто не сумели попасть на открытие — смотрите наш репортаж: с нами говорили юные и умудрённые годами, бывшие и внештатные авторы Russia Today и «МБХ медиа», главный русский политик и главный москвовед.

Праздник, книги и развенчание мифов — наш подарок на первое сентября (не забывайте поднять палец вверх, подписаться и нажать на колокол!): https://youtu.be/2CGlVdC8bIo

В языковом обучении существует такой показатель как fluency, т.е. "беглость речи". Я никогда не понимал, зачем и для чего он нужен. Предполагается, что ученик должен бегло разговаривать вне зависимости от того а) как он говорит на родном языке, и б) есть ли ему вообще что сказать. Искусство риторики базируется на вложенных в речь идеях, поэтому невозможно говорить красиво, но бессодержательно. Если беглость и мелодичность речи подпадает под определение красоты, в данном случае невозможны и они.

Эффект эстетического наслаждения, отделяющий поток топорных слов от изысканного разговора, возникает не столько от красоты самих слов, сколько от точного выражения идей. Зачастую с этим есть проблемы и на родном языке. Как в этом случае можно требовать беглости на языке иностранном?

Поэтому следить за беглостью речи от учеников я требую или очень редко или не требую вообще, а в некоторых случаях даже прошу замедляться и говорить более вдумчиво. Представление о том, что быстрая речь быстрее донесёт смысл или сделает это более убедительно, является абсолютно фейковым. Навык же медленной речи имеет обоюдный эффект: говоря вдумчивей на родном языке, становится проще говорить на иностранном; говоря вдумчивей на иностранном языке, нами развивается общая способность оформлять мысли вне зависимости от используемого языка.

Некто l'idiot en ligne комментирует Фунта и предлагает "не входить в тонкости". Я так понимаю, по жизни. В тексте фигурирует вот такая, с позволения сказать, интерпретация: "вся эта ЛГБТ-движуха просто... оружие". Ключевым словом здесь, конечно, является "просто". У таких людей вообще всё всегда просто. Увы, как сказал классик, в голове у русского человека знание часто сопряжено с манипуляциями, тайной властью над другим, магическим движением рук, с заклинаниями... Короче, с чем угодно, только не с интересом и радостью от новых открытий, не с телесным прямо-таки наслаждением от умственной работы (это хороший анти-депрессант, вы знали?)... Русский интернет-строитель РНГ это такой закованный в латы из представлений девятнадцатого века боец невидимого фронта, днями и ночами решающий важные вопросы, хотя он сам не знает, какие именно. Да, девятнадцатого — потому что в веке 20-м комплиментарный нашему экспонату из кунсткамеры период русской истории и культуры кончился. И всё бы хорошо, да только в руках сего субъекта Набоков, Пушкин, Достоевский теряют шарм, моментально превращаются в аналог старых Кубинских мерседесов — вызывающих жалость следов былой роскоши. Одна радость — самим классикам от этого ни жарко ни холодно.

Видимо, водораздел между западниками и славянофилами никуда не делся. Здесь есть над чем подумать. Итак: подражать Западу или искать свой, аутентичный путь? На первый взгляд, ответ очевиден чисто эмпирически: в массе своей, умные люди западники, туповатые — славянофилы. Поэтому, рассматривая усреднённый случай, если тянет на "подумать", лучше выбирать для себя западничество. Так сложилось. Однако, в одном отношении это не так, причём не так радикально. Если брать западника и славянофила в их развитии, по сравнению с индивидуалистом-западником славянофил окажется сверх-индивидуалистом, на тернистом пути которого была реализована не только западническая задача освоения и внимательного анализа европейской культуры, но и сверхзадача — выстраивание уникальной идентичности в результате её планомерного от-страивания от Запада. Это путь избранных, и он требует фантастического уровня интеллекта, воли и эрудиции. В России нарушить западническую канву развития, такую удобную для брата-интеллигента и такую благодарную — для этого требуется слишком хорошо знать её развилки и её потайные ходы.

Так что сей сомнительный типаж, описанный в начале, совершает фатальную ошибку, сущностно отказываясь от чисто западнической задачи получения актуальных гуманитарных знаний. Я говорю "сущностно", имея в виду отказ от их получения как чего-то самоценного. Это и есть "вхождение в тонкости", о котором говорит мн.ув. Фунт. Все выдающиеся славянофилы с этим делом были знакомы не понаслышке.

Мораль: у того, кто в старости не был славянофилом, нет сердца; у того, кто в молодости не был западником, нет мозгов. Также не забывайте чистить зубы.

В ходе обсуждения, если оно идёт по правилам логики, необходимо приводить основания для любого высказывания: тезис нуждается в своём аргументе. Однако и аргумент в свою очередь является формой тезиса, в отношении которого также можно потребовать обоснования. Даже те аргументы, которые упираются в специфику используемой логической системы, базируются на её основных положениях (например, "огонь не является холодным, поскольку ему присуще свойство тепла, несовместимое со свойством холода" в рамках Аристотелевской логики, где действует закон исключённого третьего) могут быть поставлены под вопрос, стоит нам усомниться в самой логической системе. В этом смысле логика является не твердой сушей, а скорее плавающим островом: на нём можно освоиться и даже что-то построить, но он дрейфует, так что однажды на горизонте может появиться другой такой остров. Мы наблюдаем это на примере появления других логических систем. Сюда относятся и системы философские.

Что это за воды, в которых плавают такие логики-острова, является открытым, однако для повседневных форм коммуникации ответом является право на убеждения. До определенного предела позицию человека деконструируют, подвергают критике и требуют обоснований, но затем останавливаются, не посягая на его свободу — в том числе свободу иметь убеждения.

И всё же на эту свободу последнее время совершают посягательства современные философы (Деннет, Чёрчланды, Брассье и др.) — системы убеждений критикуются как личные, неверифицируемые представления человека о самом себе, которые ещё именуют "фолк-психологией". Но, будучи поставленным, вопрос о правомерности убеждений идёт до конца, затрагивая и философские системы того или иного философа. В этом свете единое тело философии предстаёт как целый набор странных конструкций: подобно тому, как в рамках фолк-психологии существуют противоречащие друг другу утверждения ("бережного бог бережёт", но "кто не рискует, тот не пьёт шампанского" и т.д.), существуют противоречащие друг другу философские сисемы (например, классические идеализм и материализм), так что впору говорить о "фолк-философии". Право на убеждения, которое и определяет траекторию движения мысли философа, будучи отринуто, непременно разрушает всё богатство человеческой философии, уступая место её нечеловеческим формам.

В современных дискуссиях, построенных вокруг идеи корреляционизма, согласно которой всякий доступный нам объект сопряжен с деятельностью сознания, так что не существует познания без «искажений», вносимых этим самым сознанием и, следовательно, доступа к реальности самой по себе — существует серьёзная ставка на естественные науки. Они-де — в первую очередь, когнитивные науки — в отличие от слабо верифицируемых наук гуманитарных позволят нам принципиально избавиться от опоры на феномены нашего внутреннего мира, т.е. мира, воспринимаемого от 1-го лица. Согласно Селларсу, на которого постоянно ссылается Брассье, наши донаучные убеждения и личные взгляды, к которым учёный возвращается после работы в лаборатории, на самом деле уже пропитаны разнообразными научными положениями, только мы это до конца не осознаём. Проблема таких донаучных убеждений — они выдают себя не за то, чем являются: смутными обрывками научных теорий, эклектично связанными между собой. Почему бы не перестать заниматься глупостями и не устранить эту мутную эпистемологическую зону, заменив её ясно проговорёнными положениями науки? Или: если не существует оппозиции "наука — жизнь", но существует концептуальная двоица "наука — плохо продуманная наука", почему бы не избавиться от второго элемента и не полагаться только на первый: науку per se?

Впрочем, для Брассье недостаточно и такого хода: он хочет в принципе исключить наш внутренний мир из сонма мест, где мы добываем истину. При таком подходе мы не превращаемся в "философских зомби", однако перестаём обращать внимание на то, что происходит в нашем субъективном опыте. Всё, что вы воспринимаете от 1-го лица, является зоной тотальной лжи. Истину необходимо искать в лаборатории, задача же сознания — аккуратно загружать в себя эту истину, не примешивая к ней какие бы то ни было личные переживания.

Однако, в таком подходе есть изъян. Он заключается в том, что процедура верификации, применяемая в науке, никогда не работает с данным здесь-и-сейчас феноменом. Вообще, вот-этот уникальный случай, наблюдаемый в лаборатории, не может стать предметом науки — им может стать только выведенная закономерность, которая формируется из многих таких случаев. Произошедшая здесь-и-сейчас вспышка молнии не являются предметом научного исследования, но им является закономерность, согласно которой возникает класс таких явлений как молнии. Эта закономерность является продуктом реконструкции феноменов, которые были даны в ряде таких случаев. Этот факт приводит к закономерному вопросу: кто реконструирует данную закономерность? Или: на каком основании опосредованно данный нам в закономерности объект объявляется непосредственным восприятием истины о мире?

Работа с прошлым и будущим является работой воображаемого, не важно, выполняет её человек — носитель "греха" фолк-психологии — или машина. Прошлого и будущего не существует в опыте человека или лабораторного прибора; по крайней мере, наши попытки доступа к Реальному должны начинаться не с опыта этих двух темпоральных областей. Если учесть, что процедура верификации, применяемая в естественных науках, в принципе не может работать с моментом здесь-и-сейчас — наши попытки доступа к Реальному должны начинаться не с опыта естественных наук в их современном виде. С такой точки зрения не человеческий интроспективный опыт должен быть элиминирован из пула способов получить доступ к Реальному, но наука сама должна включить в себя интроспекцию как свой метод. Даже там, где не существует человека — своего рода "феноменология машин".

Для тех, кто в Москве: уже завтра в "Листве" состоится замечательная лекция А.И. Любжина из университета Дмитрия Пожарского о пользе изучения латыни. Всячески рекомендую!

Большим недоразумением было бы думать, будто Платон, устами Сократа рассуждая о бессмертии души в диалоге "Федон", тем самым говорит о бессмертии нашей личности. Это не так.

Личность, лик, латинское "persona", т.е. "маска", спадает с души вместе с телом. Небесная память души не принадлежит человеку, в теле-темнице которого она находится. Земная же память, биография, его или её личная история исчезают вместе с телом. Это не значит, что у самой души нет экзистенциального измерения, что она в неком роде не является субъектом и т.д. По Платону, смерть подобна пробуждению в прямом смысле: так же, как в момент пробуждения сон кажется чем-то несерьёзным, легко забывается, сама душа, сбрасывая телесную оболочку, вспоминает себя окончательно и оставляет опыт человеческой жизни в прошлом. Этим сравнением объясняется и описываемая отцом философии трудность некоторых душ с возвращением на родину: у многих из нас бывают такие яркие и трогательные сны, что при пробуждении мы горько сожалеем о том, что они кончились. Так и душа, пристрастившись к земной жизни, не желает прекращать, рвётся обратно, продлевая своё сноподобное существование что есть сил. Подобно тому, как во сне мы сохраняем некоторые базовые знания и навыки из яви, сама душа, существуя здесь, обрывочно помнит фрагменты яви подлинной.

Смерть личности мало волнует Платона. Ему достаточно и того трагического утешения, которое даёт мысль о бессмертии души, никогда по-настоящему мне не принадлежащей. Быть может, я, Платон, умру, навсегда исчезну в складках времени — но где-то там, в занебесных высях, душа будет жить. Всё, что в моих силах — не мешать, не препятствовать её возвращению.

Исчезает ли личность, управляемая нами во сне, когда мы просыпаемся? И да и нет: она оказывается как бы несущественным элементом того, кто видит сон, растворяется в нём; нет ничего проще, чем об этом благополучно позабыть. Гораздо страшнее перенести эту мысль не на сон, а на саму нашу жизнь. И всё же, отказаться от земной личности сквозь страх и трепет — первое, чего от человека требует Платоновская философия.

Разбираясь с темой диссертации, я, по-шеллингиански склонный к вечным поискам и метаниям, долго пытался понять, как собрать воедино свои интуиции общего характера, выходившие, конечно, далеко за пределы исследования. Эти интуиции были следующими:

(1) Идеальные/психические данные не менее реальны, чем материальные/физические. Доминирующая сегодня позиция редукционизма идей к материи является эпистемологической халатностью: совершая подобную редукцию, мы не получаем полной картины мира.

(2) Драматическое напряжение между материальным и идеальным существует эпистемологически, но не онтологически. Мы живём в континуальном мире, который можно рассматривать как всё большее остывание более тонких уровней реальности ("идеальное") с появлением менее тонких, материальных (Плотин) — или как постепенное утончение материального, так что появляется идеальное (позиция нем. класс. философии). Однако, перед познающим возникает дилемма: мышление и вещи конфликтуют и не складываются в единую картину. Отчасти эта ситуация обусловлена Декартовским разделением на две субстанции, которое мы все усвоили, даже если не являемся философами, и с Платоном, если мы плохо учились на философском. Однако существует более глубокая причина, которая фундирует в себе решение Декарта, и относится к самой природе нашего разума, делающей необходимым этот раскол для его (разума) развития.

(3) Должен быть способ адекватно говорить о человеческом внутреннем мире, его переживаниях и в особенности ошибках, который являлся бы научным. Для этого необходим демонтаж результатов сразу двух "революций": (а) коперниканской революции Канта, согласно которой феноменальное сознание имеет дело с собственными репрезентациями вещи, но не самой вещью. Отсюда один шаг до "фолк-психологии" — возможно, самого вредного концепта в философии нового времени; (б) Галилеевской революции в физике, согласно которой реальны первичные свойства вещи, поддающиеся математизации, но не вторичные — цвет, запах, вкус и другие её проявления внутри нашего сознания. Лишь после такого демонтажа наука перестанет быть анти-человечной (насколько она выступает против реальности внутренних миров), а человек анти-научным (поскольку его внутренний мир выпадает из описания, одновременно играя каузальную роль).

Каково же было моё удивление, когда я наткнулся на работы И.Г. Гранта — одной из главных фигур спекулятивного реализма! Его позиция, сформированная в работе о Шеллинге (Philosophies of Nature After Shelling) и истории идеализма (Idealism: The History of a Philosophy) может быть сформулирована (пусть будет по пунктам) следующим образом:

(1) Нам необходимо отвязать понятие природы от тщедушного представления естествознания. Редукция природного к математизируемой физике неживых объектов является интеллектуальной недобросовестностью.

(2) Континентальная философия проиграла в битве за описание природы. Следствием и причиной этого является пренебрежение к неживой материи. Следствием: потому что в лучшем случае континентальный философ останавливается на фигуре животного, оставляя в стороне менее живые (или совсем неживые) формы сущего. Причиной: поскольку континентальная традиция отказывает науке в покорном следовании, храня от рейдерского захвата важную этическую и эстетическую проблематику. Этот проигрыш необходимо преодолеть, создав градуальные метафизики, в которых между моим воспоминанием о поездке в Монмартр и лежащим камнем возле скамейки нет драматической разницы, при этом их нельзя редуцировать друг к другу, как и выбрать что-то как безусловно первичное.

(3) Сама природа устроена как многоуровневая реальность, каждый уровень которой не сводится к другим, хотя и предполагает их своим необходимым условием. Это так, поскольку на каждом уровне действуют силы спонтанности — любая вещь могла реализоваться бесконечным количеством способов. Мышление предполагает наличие сопутствующих ему нейрофизиологических процессов, однако не редуцируется к ним, поскольку для акта мысли существовал бесконечный пул возможностей пойти по другим траекториям.

Об истоках и выводах позиции Гранта поговорим позже.

Друзья, в это воскресенье, 15:00 открывается новый сезон лектория "Интеллектуальные Среды", о чём я, как глава его Питерского филиала, рад сообщить. Первая лекция, посвящённая самому благородному человеческому занятию, пройдёт в замечательной книжной лавке "Листва". Торопитесь зарегистрироваться: количество мест ограничено!

В рамках платонизма сохранить бессмертие личности невозможно не только метафизически, но и биологически. Человек находится в потоках становления, поэтому стремительно меняется на протяжении жизни, так что подчас между двумя периодами его биографии нет сходства, кроме вещей совсем уж базовых: темперамент, повадки самого общего характера, внешность и др. Не прав Галковский, который говорит о конце личности и приводит мысленный эксперимент с воскрешённым Л.Н. Толстым, чей гений, предоставленный сам себе, однажды выскажет на бумаге всё, что мог. Здесь скрывается мысль, будто Толстой как личность представляет собой ограниченный набор воспоминаний, ассоциативных рядов, мыслей... На самом деле, чтобы чему-то закончиться, этому чему-то необходимо иметь постоянный состав. Личность — священная Гераклитова река, в которую нельзя войти дважды: она не имеет начала и конца, и определить её раз навсегда в силу текучей, изменчивой природы невозможно.

И всё же существует по крайней мере два косвенных способа достижения бессмертия, описанные в "Пире". С первым — рождение обычных детей — всё более-менее понятно (он не слишком интересен), однако второй, т.е. рождение детей интеллектуальных, очень занятен, по крайней мере своим местом в платоновской мысли. Как было сказано выше, человек по своей природе изменчив. Однако, ему доступно искусство автобиографии или автонарратива, как и в целом нарративов, натурфилософских "историй". В результате создания нарратива о самом себе или о мире (в данной перспективе это одно и то же) человек выстраивает устойчивую матрицу взглядов, идей и убеждений, которая, в отличие от повседневных аналогов, не исчезает с ходом времени. Этот нарратив может быть пересмотрен и даже отброшен, но важно не это, а сама возможность создания чего-то устойчивого: было бы желание.

В результате нарративных практик между вечным становлением телесного измерения и вечной статикой измерения идеального возникает промежуточное звено устойчивой памяти о самом себе, которая дополняется, меняется и корректируется, одновременно оставаясь постоянной. Если мы вспомним, что процедура припоминания (анамнесис) нужна Платону для пробуждения души от телесного сна и её бодрствования ради невозвращения в мутное болото телесной жизни вновь — нетрудно заключить, что нарративные практики каким-то образом тоже способствуют её пробуждению. Но как, если земная часть души исчезает с приходом смерти?

Всё очень просто: они тренируют её утраченную способность к всезнанию. Вечность несравнима со сколь угодно длящимся временем, однако большие его периоды сильней походят на вечность, чем периоды малые. Лживы и малые, и большие циклы памяти, суждения (от мимолётного наблюдения до целых теоретических систем — вроде той, что придумал в полушутку Платон), мысли, но масштабные человеческие усилия, усилия "на широкую руку" позволяют слегка приблизить душу к тому опыту, что был у неё до воплощения.

Что это даёт самому человеку? — возможность слиться с тем подлинным, нечеловеческим измерением "личности", которое имеет душа. Отождествляя себя с душой, умирать и терять себя совсем не трудно. А раз так, тревожиться не о чем. Если помнить, что это сон, смерть персонажа сна оказывается условной. Впрочем, как и жизнь.

Друзья, подписывайтесь на телеграм-канал лектория "Интеллектуальные Среды"! И приходите на очередное мероприятие уже завтра, в 19:00.

Друзья, уже завтра, 29 сентября в 19:00 состоится мастерская Андрея Макарова "Аргументация: техника убеждения".

В рамках мастерской под руководством модератора участники смогут освоить технику убеждения людей в своей правоте. Вас ожидает приятный досуг, сократический диалог и тонкое искусство аргументации. Мероприятие бесплатное.

Адрес: ул. Итальянская 16/19, образовательное пространство "Итальянская 16".

Предварительная регистрация: https://russianleaders.org/kalendar-sobitiy/masterklass-argumentaciya-tehnika-ubezhdeniya

Приходите!

Читательский клуб возвращается! Мы продолжаем читать «Государство» Платона сегодня (04.10) в 18:00. Присоединиться, как и всегда, можно по ссылке.

Друзья, приходите на очередную мастерскую по сократическому диалогу нашего лектория в эту субботу! Будет интересно.

https://www.tg-me.com/insred/5

Не удержался, вырезал из курса «‎Аристотель и философия поздней античности» Бугая‎ любимый момент — о том, как Плотин и его конкурент Олимпий Александрийский перестреливались звездными заклинаниями.

С одной стороны, невозможно создание идеального языка, который будет способен выразить все мысли предельно точно: речь многогранна, и у любого слова много смыслов, так что каждый из них незаметно затрагивает остальные. С другой стороны, у слов есть всё-таки один смысл, а не другой, так что невозможно передать информацию, используя слова как попало.

В своей речи люди часто совершают две ошибки: или наделяют слова лишь одним смыслом, или почти не обращают на них внимание, отдавая связь со значением на откуп собеседнику. Истина же — то есть, истина риторическая — находится где-то посередине. Это искусство, балансирующее на тонкой грани между бредом и позитивизмом, не впадая ни в то, ни в другое.

Впрочем, говоря о двух этих крайностях, сегодня наблюдается явный перекос в сторону бреда :) Сама идея, что употребление слов может быть некорректным, вызывает отторжение. Как следствие, люди не задумываются о значении слов и используют их как придётся. Другое следствие это наблюдаемый с завидным постоянством отказ давать односложные ответы: да или нет. В обоих случаях мы имеем представление о том, что для одного слова есть много значений и для одного значения есть много слов. Увы, руководствуясь таким представлением, человек, говоря много, не скажет ничего. Это то, что называется болтовнёй: иллюзию понимания, которую она создаёт, может разрушить любой уточняющий вопрос.

Думаю, что главная идея, которая необходима для чёткой речи, есть идея о том, что слова различны между собой, и различие слов выявляет различие смыслов. Иными словами, если в языке существуют два разных слова, за ними стоят два разных смысла в самом прямом смысле этого слова. Если руководствоваться этой идеей, мир начнёт резко детализироваться, а сознание выходить из полудрёмы — такой свободной, но такой бесполезной.

Очередная встреча читательского клуба состоится сегодня, в 18:00. Мы остановились на фрагменте "Государства" 486а. Присоединиться можно по ссылке.

Если сегодня интеллект обычно понимают как рассудочную способность, способность к расчёту, предсказанию ближайших событий и их рациональному планированию, то на протяжении долгого времени, т.е. в античные и вторящие им средние века, интеллект понимался как способность к созерцанию. Какое главное качество того, кто созерцает? — Отрешённость.

Чем более отрешённым является человек, тем он, следовательно, умней. И самые интеллектуальные, самые "умные" задачи предполагались и самыми бесполезными, не относящимися к повседневной жизни. Аристотель сказал, что первая философия, т.е. метафизика, совершенно бесполезна в быту, но ничего ценней не найти. Эта мысль, нервом проходящая через его время, повлияла на средневековый тип мышления: Личный Бог спасения в раннем христианстве, дело которого направлялось скорее к сердцу человека, чем умной душе, пропитался интеллектом и превратился в Бога-перводвигателя, тропинка к которому начиналась с хорошего усвоения не только закона божьего, но и закона исключённого третьего.

Однако платонизм, если понимать под ним идею о драматическом напряжении между двумя регионами бытия, взял своё: раз возникнув, отдельный цех "бесполезных" высоколобых людей, живущих в университетах, стал постепенно отслаиваться от цеха священников — типичных "троешников", которые умной жизни предпочли жизнь ритуальную. Это напоминает концептуальный конфликт между Плотином, который категорически отрицал этос, "гражданские добродетели", и видел путь возвращения к Единому исключительно в умном созерцании, и его учеником Порфирием, понявшим систему своего учителя как иерархию телесных и бестелесных существ, продвижение по которой осуществляется путём ритуальных очищений. Начиная с работ Лоренцо Валла, доказавшего подлог одного важнейшего для католической церкви документа, средневековые интеллектуалы всё чаще видели церковь как отсталый институт: ум и сердце подали иск на развод, который, минуя долгие судебные тяжбы, разрешился в эпоху Просвещения.

И всё же мне кажется, что современная философия до сих пор страдает от этого травмирующего расхождения, столь неестественного... Я отчётливо понимаю, что развитый ум, ум философа должен отрешённо созерцать самое главное, и это интеллектуальное созерцание возможно только о Боге и ни о чём другом. Однако, в современности я не нахожу для этого подходящей традиции. Для этого не подходят и традиции прошлого, поскольку они мертвы: так называемый традиционализм является фарсом, воплем вопиющего в пустыне. Ум давно ушел из церкви, предварительно её растоптав; всё, что здесь остаётся — быть частным интеллектуалом со своим "мнением", обладателем личного "Бога философов", составляя его из обрывков дурно понятых текстов прошлых веков.

Следующие чтения состоятся завтра (22.10) в 17:00. Мы остановились на фрагменте 497b. Присоединяйтесь по ссылке.

Максимум, на что сейчас способны либералы, это нападать на правых. К самокритике они не готовы. Любая критика в их адрес – и начинается истерика.
А альтернативные правые – это очень легкая добыча. Против них обычно выдвигается придуманный спецслужбами тезис о том, что среди альт-правых «много террористов». Эти нарративы от спецслужб так нравятся либералам. Так чернокожие были объявлены террористами, и Черные пантеры были уничтожены. На коммунистов была открыта охота. После 11 сентября каждый мусульманин стал террористом. И каждый раз либералы верили или даже активно принимали участие в травле.
Врагами народа так объявляется горстка интернет-одиночек с сомнительными вкусами и воззрениями, но чаще всего безобидных и без особых запросов. Тогда как истинные враги – капиталисты, элита, медиа – считаются друзьями и покровителями. Это как в одной комнате с мышью и голодным львом считать другом льва и бояться мыши.