Хорошо, вот есть спекулятивный реализм, и он борется с корреляционизмом — представлением о том, что нельзя познать в опыте нечто вне связи (корреляции) с сознанием. Это старая Кантовская проблематика с его «вещью в себе», но она, конечно, вечная. Никуда от сознания не денешься.
Но мы же можем использовать воображение, чтоб хотя бы вообразить, каково это — воспринимать вещь вне сознания? По Канту, да и много по кому, вообразить — значит, представить и помыслить то, чего нет. Думаю, Кант не будет против.
Давайте попробуем буквально вообразить, как это — получить опыт, не будучи сознанием или в-сознании, внутри-сознания.
Для этого коротко скажем, что такое сознание с перспективы получения опыта. Сознание сводится к двум пунктам:
1. наличие исходной точки наблюдения
2. направление наблюдения (интенция)
На самом деле есть третий пункт — сам объект наблюдения. Причём он обязателен как для существования сознания, так и для психики вообще. Но мы хотим вообразить, что объект подал на развод и уехал куда-то к себе.
Ну так вот — сознание. На уровне ощущений речь идёт о той панораме, в которой вы воспринимаете мир. Она по большей части сфокусирована на уровне глаз. Странно, почему люди часто отождествляют сознание со зрением. Да, ещё Аристотель писал, что зрением мы получаем много информации, но образ сознания это почему-то всегда какой-нибудь зрительный аквариум, а не поверхность кожи, например.
Каково было бы избавиться от этой панорамы восприятия? Как-то разрубить что ли этот метафизический череп топором? Как там у Хаски было — «черепушка как тюрьма». Каково быть вне этой тюрьмы? То есть получить опыт об объекте, не будучи сознанием?
На нас, конечно, сразу с ремнём набросится Кант и ещё много кто. Мол, "деление на субъект и объект, пространство и время, категории качества, количества и прочее — это свойства сознания!" и всё такое. Но не будем торопиться, мы же повоображать хотим?
Итак, в открытом космосе вещей без скафандра сознания может остаться множественность бытия, а может и нет.
Вот камень. Мы его вне сознания как-то познаем в опыте. Но если нет сознания, тогда что получается? Нет точки наблюдения и вектора наблюдения.
Наш опыт о камне тогда повсеместен, целен, исчерпывающе подробен. Мы познаем камень слева, справа, снизу, внутри, снаружи. Мы познаем какой он на расстоянии миллионов километров и какой он, если разглядывать одну из его молекул.
Причем, чтобы это не было суммой точек наблюдения как в фотоальбоме «вид слева + вид справа + издалека + молекула» и т.д., нужно, чтобы камень познавался всем сразу, включая сам камень.
Это всё про пространство, теперь те же соображения про время, только в профиль, тут, думаю, понятно. Вместо «вчера + послезавтра + сегодня» — всё время сразу.
Надеюсь, не запутанно получилось, но такой уж предмет! Если вы понимаете, к чему я веду, вы наверное можете задать вопрос — а остаётся ли здесь камень как что-то отдельное? Или, как я написал выше, — сохраняется ли множественность бытия?
Наверное, между отдельным камнем как вещью, имеющей границы во времени и пространстве, и неким «Всем» как супер-вещью, где никаких границ во времени и пространстве нет, как нет и камня — между двумя этими крайностями остаётся нечто среднее. Камень оказывается чем-то вроде кусочка в манной каше: вроде каша, но плотность выше, чем в среднем.
То есть можно предположить, что вне сознания нет отдельных вещей и нет тотального единства, а есть игра плотностей и градиентов. Плотность здесь очень хорошее, очень удобное слово. Почему-то.
Выходит, что камень — это такой фрагмент бытия, в котором особо велика плотность «каменных» качеств. Плотность пространства, плотность времени, плотность качеств — бог мой, да ведь мы пришли к гомеомериям Анаксагора!
Не то что бы я претендую на истину после своего воображения, но может Хайдеггер был прав, когда писал, что досократики имели опыт бытия, а Аристотель с Платоном бытие уже забыли?
Но мы же можем использовать воображение, чтоб хотя бы вообразить, каково это — воспринимать вещь вне сознания? По Канту, да и много по кому, вообразить — значит, представить и помыслить то, чего нет. Думаю, Кант не будет против.
Давайте попробуем буквально вообразить, как это — получить опыт, не будучи сознанием или в-сознании, внутри-сознания.
Для этого коротко скажем, что такое сознание с перспективы получения опыта. Сознание сводится к двум пунктам:
1. наличие исходной точки наблюдения
2. направление наблюдения (интенция)
На самом деле есть третий пункт — сам объект наблюдения. Причём он обязателен как для существования сознания, так и для психики вообще. Но мы хотим вообразить, что объект подал на развод и уехал куда-то к себе.
Ну так вот — сознание. На уровне ощущений речь идёт о той панораме, в которой вы воспринимаете мир. Она по большей части сфокусирована на уровне глаз. Странно, почему люди часто отождествляют сознание со зрением. Да, ещё Аристотель писал, что зрением мы получаем много информации, но образ сознания это почему-то всегда какой-нибудь зрительный аквариум, а не поверхность кожи, например.
Каково было бы избавиться от этой панорамы восприятия? Как-то разрубить что ли этот метафизический череп топором? Как там у Хаски было — «черепушка как тюрьма». Каково быть вне этой тюрьмы? То есть получить опыт об объекте, не будучи сознанием?
На нас, конечно, сразу с ремнём набросится Кант и ещё много кто. Мол, "деление на субъект и объект, пространство и время, категории качества, количества и прочее — это свойства сознания!" и всё такое. Но не будем торопиться, мы же повоображать хотим?
Итак, в открытом космосе вещей без скафандра сознания может остаться множественность бытия, а может и нет.
Вот камень. Мы его вне сознания как-то познаем в опыте. Но если нет сознания, тогда что получается? Нет точки наблюдения и вектора наблюдения.
Наш опыт о камне тогда повсеместен, целен, исчерпывающе подробен. Мы познаем камень слева, справа, снизу, внутри, снаружи. Мы познаем какой он на расстоянии миллионов километров и какой он, если разглядывать одну из его молекул.
Причем, чтобы это не было суммой точек наблюдения как в фотоальбоме «вид слева + вид справа + издалека + молекула» и т.д., нужно, чтобы камень познавался всем сразу, включая сам камень.
Это всё про пространство, теперь те же соображения про время, только в профиль, тут, думаю, понятно. Вместо «вчера + послезавтра + сегодня» — всё время сразу.
Надеюсь, не запутанно получилось, но такой уж предмет! Если вы понимаете, к чему я веду, вы наверное можете задать вопрос — а остаётся ли здесь камень как что-то отдельное? Или, как я написал выше, — сохраняется ли множественность бытия?
Наверное, между отдельным камнем как вещью, имеющей границы во времени и пространстве, и неким «Всем» как супер-вещью, где никаких границ во времени и пространстве нет, как нет и камня — между двумя этими крайностями остаётся нечто среднее. Камень оказывается чем-то вроде кусочка в манной каше: вроде каша, но плотность выше, чем в среднем.
То есть можно предположить, что вне сознания нет отдельных вещей и нет тотального единства, а есть игра плотностей и градиентов. Плотность здесь очень хорошее, очень удобное слово. Почему-то.
Выходит, что камень — это такой фрагмент бытия, в котором особо велика плотность «каменных» качеств. Плотность пространства, плотность времени, плотность качеств — бог мой, да ведь мы пришли к гомеомериям Анаксагора!
Не то что бы я претендую на истину после своего воображения, но может Хайдеггер был прав, когда писал, что досократики имели опыт бытия, а Аристотель с Платоном бытие уже забыли?
Почему Сократ и Платон не вывели из "знания о незнании" соответствующих выводов? Почему Платон решил пойти к Пифагорейцам и придумал "теорию идей"? Почему он не остановился на "незнании"? Обида? Реванш афинянам, месть? Если теория идей — игрушка для тренировки в Академии, то был ли Платон скептиком в подлинном смысле слова, т.е. как Сократ? Хотя Сократ кое-что считал что "знает", так что правильней сказать — был ли Платон, подобно Сократу, сомневающимся интеллектуалом? С какими-то своими "предположениями", теоретическими ставками, надеждами, но без веры в истину? И если да, то почему уже Плотин воспринимает тексты Платона, пусть и апокрифически трактуя, но как Откровение, а не как "игру ума"?
Если вопросы, которые я ставлю, сводимы к проблематике "забвения бытия" Хайдеггера, можно ли провести знак равенства между скептической позицией и "открытостью бытию"? И если бы Платон придерживался скептической позиции — стал бы он причиной того, что после него бытие заслонится мыслями о сущем? Короче говоря, если бы Платон был автором не "теории идей", а "скептической атараксии", как бы повернулась наша цивилизация?
Смог бы Аристотель говорить об иерархии бытия и мировом Уме? Учил бы Плотин монизму Единого христиан? И что было бы с христианством как таковым (платонизмом для масс — Хайдеггер)? Стало бы оно более мистическим, без догматики, без монотеизма? Смогли бы церковные христиане вырезать гностические общины, оставаясь христианами? Кого они в своей имеющей политические корни бесовщине стали бы превратно интерпретировать, если не Платона и Аристотеля? И, наконец, — случись Платону остаться скептиком, потребовался бы ли радикальный атеистический поворот Нового времени?
Ни на один вопрос не знаю ответа.
Если вопросы, которые я ставлю, сводимы к проблематике "забвения бытия" Хайдеггера, можно ли провести знак равенства между скептической позицией и "открытостью бытию"? И если бы Платон придерживался скептической позиции — стал бы он причиной того, что после него бытие заслонится мыслями о сущем? Короче говоря, если бы Платон был автором не "теории идей", а "скептической атараксии", как бы повернулась наша цивилизация?
Смог бы Аристотель говорить об иерархии бытия и мировом Уме? Учил бы Плотин монизму Единого христиан? И что было бы с христианством как таковым (платонизмом для масс — Хайдеггер)? Стало бы оно более мистическим, без догматики, без монотеизма? Смогли бы церковные христиане вырезать гностические общины, оставаясь христианами? Кого они в своей имеющей политические корни бесовщине стали бы превратно интерпретировать, если не Платона и Аристотеля? И, наконец, — случись Платону остаться скептиком, потребовался бы ли радикальный атеистический поворот Нового времени?
Ни на один вопрос не знаю ответа.
Скептицизм — наверное, лучшее, что создала западная философия. Нет никаких иных школ или систем, которые были бы настолько просты и вместе с тем убедительны; а, самое главное, от которых было бы настолько же трудно отвязаться.
Чистый скептицизм мало кто исповедует ввиду малодушия или, может быть, просто скептически относясь к самому скептицизму, отказывая ему в полной применимости. Так работает научный скептицизм: «мы будем сомневаться в методах и плодах исследований, но продолжим верить, что они имеют какой-либо смысл».
Быть скептиком значит избавиться от главного недостатка западного человека — одержимости Великим Внешним: предметами, вещами и самой идеей, что существует некое "вне" моего сознания, и в нём что-то отдельно от моего сознания есть.
Почему это главный недостаток? Да хотя бы потому, что он неизбывный. Почитать Канта, Гуссерля, Хайдеггера, да даже недавно помянутых спекулятивных реалистов, мода на которых прошла — все говорит об этом внешнем: то «вещь в себе», то «естественная установка», то «сущее», то какой-нибудь «аутсайд». В общем, об одном только внешнем речь и идёт.
Ну и чисто цивилизационно — одержимость видна невооруженным глазом. Это же так очевидно, так «бросается в глаза»: бесконечная возня с тем, чтобы как-то переделать мир, исправить его, проконтролировать. Каждый западный человек обязан обложить тело реальным или воображаемым внешним. От смартфона до какого-нибудь куска земли. Западные люди уже и на восток ринулись, наделали там колоний, всех «исправили», научили быть неолибералами.
И кажется, судя по успехам, что Великое Внешнее интерактивно и отзывчиво, что «и правильно» западный человек из мира что-то лепит. Вот только сам процесс по-прежнему абсурдный.
Ну да, если долго мучиться, можно, наверное, достичь человеческого бессмертия. Ну или хотя бы жить лет по 200-300. Питаться чем угодно и как угодно, делать что угодно, творить, познавать. Если человек совсем тупой — заработать очень много денег. Можно установить тотальную доминацию над Великим Внешним, приручить его до какого-то большого предела. А что потом?
Я думаю, ничего. Это путь в никуда, в конце не будет никакого приза, — впрочем, как и самого конца. Потому в случае с одержимостью западных людей Великим Внешним правильный вопрос не «зачем», а «почему». Что-то толкает, но нет чего-то, что тянуло бы спереди. Это что-то — иррациональная, но фундаментальная установка на интерес к вещам вне сознания. Просто западный человек так направлен. Он бежит от самого себя вовне.
Скептицизм подрывает эту установку, делает человека свободным от диктата Великого Внешнего. Никакое другое западное учение не может такого предложить. Глубоко продуманный, скептический аппарат позволяет отказаться от догматизированных иллюзий, увидеть произвол и свободный творческий вывод там, где остальные видят непоколебимую истину. Стало быть, и самому стать творцом, который свободно живёт и творит.
Чистый скептицизм мало кто исповедует ввиду малодушия или, может быть, просто скептически относясь к самому скептицизму, отказывая ему в полной применимости. Так работает научный скептицизм: «мы будем сомневаться в методах и плодах исследований, но продолжим верить, что они имеют какой-либо смысл».
Быть скептиком значит избавиться от главного недостатка западного человека — одержимости Великим Внешним: предметами, вещами и самой идеей, что существует некое "вне" моего сознания, и в нём что-то отдельно от моего сознания есть.
Почему это главный недостаток? Да хотя бы потому, что он неизбывный. Почитать Канта, Гуссерля, Хайдеггера, да даже недавно помянутых спекулятивных реалистов, мода на которых прошла — все говорит об этом внешнем: то «вещь в себе», то «естественная установка», то «сущее», то какой-нибудь «аутсайд». В общем, об одном только внешнем речь и идёт.
Ну и чисто цивилизационно — одержимость видна невооруженным глазом. Это же так очевидно, так «бросается в глаза»: бесконечная возня с тем, чтобы как-то переделать мир, исправить его, проконтролировать. Каждый западный человек обязан обложить тело реальным или воображаемым внешним. От смартфона до какого-нибудь куска земли. Западные люди уже и на восток ринулись, наделали там колоний, всех «исправили», научили быть неолибералами.
И кажется, судя по успехам, что Великое Внешнее интерактивно и отзывчиво, что «и правильно» западный человек из мира что-то лепит. Вот только сам процесс по-прежнему абсурдный.
Ну да, если долго мучиться, можно, наверное, достичь человеческого бессмертия. Ну или хотя бы жить лет по 200-300. Питаться чем угодно и как угодно, делать что угодно, творить, познавать. Если человек совсем тупой — заработать очень много денег. Можно установить тотальную доминацию над Великим Внешним, приручить его до какого-то большого предела. А что потом?
Я думаю, ничего. Это путь в никуда, в конце не будет никакого приза, — впрочем, как и самого конца. Потому в случае с одержимостью западных людей Великим Внешним правильный вопрос не «зачем», а «почему». Что-то толкает, но нет чего-то, что тянуло бы спереди. Это что-то — иррациональная, но фундаментальная установка на интерес к вещам вне сознания. Просто западный человек так направлен. Он бежит от самого себя вовне.
Скептицизм подрывает эту установку, делает человека свободным от диктата Великого Внешнего. Никакое другое западное учение не может такого предложить. Глубоко продуманный, скептический аппарат позволяет отказаться от догматизированных иллюзий, увидеть произвол и свободный творческий вывод там, где остальные видят непоколебимую истину. Стало быть, и самому стать творцом, который свободно живёт и творит.
Интересно, можно ли преодолеть скептицизм как мировоззренческую позицию? Для этого сегодня предварительно попытаемся её описать.
Надо сразу сказать, скептицизм не вполне является какой-либо позицией — скорее квази-, псевдо-позицией, чем-то мимикрирующим под позицию. Дело в том, что скептицизм почти ничего не утверждает.
Философ-скептик не сомневается в наличии опыта ощущений. Он не отрицает факта видимого, слышимого, осязаемого и т.д. просто потому что поток данных, идущий от 5 сенсорных систем — ну или около 18, сколько насчитывают современные психологи — такой поток данных не требует ни доказательств, ни опровержений. Он просто есть.
Он сомневается — не отрицая и не подтверждая — в двух проблемных вещах:
1. Наличие знания о соотношении опыта ощущений и того, что их порождает;
2. Наличие консенсуса среди людей об описании ощущений; по-другому — наличие когерентного описания ощущения одной сущности множеством ощущающих.
То есть, во-первых, скептик знает, что он что-то ощущает и чувствует, но не знает, почему; во-вторых, скептик видит, что ощущение одного и того же разными людьми приводит к конфликтующим описаниям. Ну, все эти примеры с «горьким» мёдом от желтухи, желтым или синим платьем, все их знают.
Конечно, главной проблемой является первая. Решив её, скептик решил бы и вторую — а может она бы отвалилась сама.
Заметим, он не утверждает, что обе проблемы неразрешимы — лишь заявляет, что во всякий настоящий момент решения нет. «Покажите, откуда и почему я ощущаю то, что ощущаю, и я перестану быть скептиком». В этой скептической честности есть свой шарм, убаюкивающий оппонентов.
Цель скептицизма не как философии, но как учения, — достижение катарсиса, т.е. покоя и невозмутимости.
Скептика не трогают разные споры товарищей, пока они не предложат решение упомянутых проблем. Поскольку такое решение едва возможно, споры не трогают скептика вообще. Для него окружающие похожи на персонажей Диснея, которые выбежали за край обрыва, но ещё не в курсе, что стоят на пустоте. Даже аргументы к боли, крови, страданиям — скептика не трогают. Подумаешь...
Скептик не видит оснований в том, что мы называем «законами природы», ну а уж над законами и нормами природы социальной он и вовсе смеётся.
Социальный нигилизм, впрочем, не приводит его к нигилизму в поведении: не находя достаточных оснований, скептик его никак не меняет. Его образ и роль — спокойный человек со скучающей улыбкой; его жизнь — созерцание. Лишь от абсурда мира и недоумения по этому поводу он испытывает тихую и спокойную, едва заметную боль.
Надо сразу сказать, скептицизм не вполне является какой-либо позицией — скорее квази-, псевдо-позицией, чем-то мимикрирующим под позицию. Дело в том, что скептицизм почти ничего не утверждает.
Философ-скептик не сомневается в наличии опыта ощущений. Он не отрицает факта видимого, слышимого, осязаемого и т.д. просто потому что поток данных, идущий от 5 сенсорных систем — ну или около 18, сколько насчитывают современные психологи — такой поток данных не требует ни доказательств, ни опровержений. Он просто есть.
Он сомневается — не отрицая и не подтверждая — в двух проблемных вещах:
1. Наличие знания о соотношении опыта ощущений и того, что их порождает;
2. Наличие консенсуса среди людей об описании ощущений; по-другому — наличие когерентного описания ощущения одной сущности множеством ощущающих.
То есть, во-первых, скептик знает, что он что-то ощущает и чувствует, но не знает, почему; во-вторых, скептик видит, что ощущение одного и того же разными людьми приводит к конфликтующим описаниям. Ну, все эти примеры с «горьким» мёдом от желтухи, желтым или синим платьем, все их знают.
Конечно, главной проблемой является первая. Решив её, скептик решил бы и вторую — а может она бы отвалилась сама.
Заметим, он не утверждает, что обе проблемы неразрешимы — лишь заявляет, что во всякий настоящий момент решения нет. «Покажите, откуда и почему я ощущаю то, что ощущаю, и я перестану быть скептиком». В этой скептической честности есть свой шарм, убаюкивающий оппонентов.
Цель скептицизма не как философии, но как учения, — достижение катарсиса, т.е. покоя и невозмутимости.
Скептика не трогают разные споры товарищей, пока они не предложат решение упомянутых проблем. Поскольку такое решение едва возможно, споры не трогают скептика вообще. Для него окружающие похожи на персонажей Диснея, которые выбежали за край обрыва, но ещё не в курсе, что стоят на пустоте. Даже аргументы к боли, крови, страданиям — скептика не трогают. Подумаешь...
Скептик не видит оснований в том, что мы называем «законами природы», ну а уж над законами и нормами природы социальной он и вовсе смеётся.
Социальный нигилизм, впрочем, не приводит его к нигилизму в поведении: не находя достаточных оснований, скептик его никак не меняет. Его образ и роль — спокойный человек со скучающей улыбкой; его жизнь — созерцание. Лишь от абсурда мира и недоумения по этому поводу он испытывает тихую и спокойную, едва заметную боль.
Вся академическая философия в России это «а вот в этой статье указано, что в той книге написано, что тот автор говорил, что...». Смертная скука, выхолащивание любого творчества и воображения.
По возможности никогда не связывайтесь с академической философией, не слушайте её и не читайте. Можно возразить, «но все крутые философы были профессорами», «а вот Агамбен» и т.д. и т.п. Заверяю вас — если вы умны и любопытны, большие фигуры настигнут вас сами. Бесконечные же пережёвывания чужих мыслей во всяких «логосах» ничем не лучше мёртвого канцелярита в братских могилах сборников статей.
Собирайтесь в небольшие сообщества, группы, закрытые чаты; в них читайте, обсуждайте и пишите то, чтó вам интересно и как вам интересно. Становитесь фанатами философов-харизматиков или собирайте фанатов сами. Создавайте школы, клубы и секты. Размышляйте там о боге философов и молитесь, молитесь, молитесь...
Всё остальное — путь к поглупению.
По возможности никогда не связывайтесь с академической философией, не слушайте её и не читайте. Можно возразить, «но все крутые философы были профессорами», «а вот Агамбен» и т.д. и т.п. Заверяю вас — если вы умны и любопытны, большие фигуры настигнут вас сами. Бесконечные же пережёвывания чужих мыслей во всяких «логосах» ничем не лучше мёртвого канцелярита в братских могилах сборников статей.
Собирайтесь в небольшие сообщества, группы, закрытые чаты; в них читайте, обсуждайте и пишите то, чтó вам интересно и как вам интересно. Становитесь фанатами философов-харизматиков или собирайте фанатов сами. Создавайте школы, клубы и секты. Размышляйте там о боге философов и молитесь, молитесь, молитесь...
Всё остальное — путь к поглупению.
Недоумение — фундаментальное свойство человека. Мы находимся в этом состоянии большую часть времени, не понимая той или иной вещи до конца.
Недоумение проистекает из свободы мира, его многовариативности и хаотичности. Будь у всего один путь развития, недоумение бы, вероятно, исчезло.
Рост понимания приводит к росту недоумения. Последний многократно превышает первый: найденный ответ порождает десятки новых вопросов; и хотя понимание растёт, недоумение растёт ещё больше. Это напоминает взаимодействие порядка и хаоса в термодинамике: что ни происходи, хаоса станет больше.
Если в природе человека искать ответы на вопросы, развитие человека приводит его ко всё большему недоумению — пока он не умрёт. Смерть как распад тела может приводить к распаду человеческого сознания. Но мы не знаем точно. Если же после смерти сознание человека не исчезает, вывод тут только один: недоумение продолжается.
Платон говорил: истина открывается мертвым. Но это наивная экстраполяция: допуская, что человек остаётся после смерти, он забывает, что с человеком останется и его фундаментальное свойство.
Очевидно, богу этого мира нравится держать нас в недоумении — особенно когда мы стремимся от него избавиться. Нет оснований думать, что в такой ситуации смерть что-то меняет. И загробная жизнь, как знать, может оказаться вечным состоянием мучительнейшего безумия...
Недоумение проистекает из свободы мира, его многовариативности и хаотичности. Будь у всего один путь развития, недоумение бы, вероятно, исчезло.
Рост понимания приводит к росту недоумения. Последний многократно превышает первый: найденный ответ порождает десятки новых вопросов; и хотя понимание растёт, недоумение растёт ещё больше. Это напоминает взаимодействие порядка и хаоса в термодинамике: что ни происходи, хаоса станет больше.
Если в природе человека искать ответы на вопросы, развитие человека приводит его ко всё большему недоумению — пока он не умрёт. Смерть как распад тела может приводить к распаду человеческого сознания. Но мы не знаем точно. Если же после смерти сознание человека не исчезает, вывод тут только один: недоумение продолжается.
Платон говорил: истина открывается мертвым. Но это наивная экстраполяция: допуская, что человек остаётся после смерти, он забывает, что с человеком останется и его фундаментальное свойство.
Очевидно, богу этого мира нравится держать нас в недоумении — особенно когда мы стремимся от него избавиться. Нет оснований думать, что в такой ситуации смерть что-то меняет. И загробная жизнь, как знать, может оказаться вечным состоянием мучительнейшего безумия...
Немцы дурно пишут. В который раз в этом убеждаюсь.
Ещё глубже в историю думать не хочу, но как минимум тренд был задан Кантом. Этот убогий, лизоблюдский, барочный канцелярит, которым от него заразились Гегель, Фихте, Шеллинг... Наверное, ситуацию слегка подправил Шопенгауэр, у которого opus magnum написан хорошо и доходчиво. Помню, как приятно и свободно было его читать после «Критики», прости господи, «чистого разума». О Ницше судить трудно, т.к. он целенаправленно решил изъясняться афоризмами. Но и он тоже выбивается из немецких тугодумов. Что характерно, он очень не любил немецкую литературу, немецкую философию и немецкий язык.
Ну а 20-й век это, конечно же, Хайдеггер — патологический сказочник и фантазёр. Мне кажется, ранняя аналитическая философия с её пафосом «ясного языка» это не только про французов, но и про немцев. Да-да, язык это не «одно слово = одно значение» (ранний Витгенштейн), но зачем же усугублять? «Бытие бытийствует», «бытие сущего является исходя из него самого» — ну не бормочи ты, говори нормально!
И все, кто вокруг этих дурноязов крутятся, цепляют эту заразу. Как трудны и убоги переводы многих немцев на русский! И как просты и понятны — на английский. А иногда и на французский. Бибихин тут с его словоблудием — яркий пример. Долго переводил Хайдеггера, решил, что тот хорошо пишет, и началось: «только в мире человек находит себя — видит в мире себя так, что узнаёт себя в согласии мира, видит себя В НЁМ, узнавая раньше всякого знания, что только мир ему место и только мир равен ему — эта волшебно безвольная воля, загадочная бездонность».
Меня можно было бы упрекнуть в анти-интеллектуализме. Мол «да ты просто русский ванюшка-дурачок, ты посиди подумай сперва». Но нет, я противопоставляю интеллектуализму — интеллектуализм ПЬЯНЫЙ. Пьяные мысли, в которых ничего кроме эстетики по сути нет. Не то что бы это плохо, но это не философия. Сократ бы не одобрил.
(Читая отрывок из Юнгера)
Ещё глубже в историю думать не хочу, но как минимум тренд был задан Кантом. Этот убогий, лизоблюдский, барочный канцелярит, которым от него заразились Гегель, Фихте, Шеллинг... Наверное, ситуацию слегка подправил Шопенгауэр, у которого opus magnum написан хорошо и доходчиво. Помню, как приятно и свободно было его читать после «Критики», прости господи, «чистого разума». О Ницше судить трудно, т.к. он целенаправленно решил изъясняться афоризмами. Но и он тоже выбивается из немецких тугодумов. Что характерно, он очень не любил немецкую литературу, немецкую философию и немецкий язык.
Ну а 20-й век это, конечно же, Хайдеггер — патологический сказочник и фантазёр. Мне кажется, ранняя аналитическая философия с её пафосом «ясного языка» это не только про французов, но и про немцев. Да-да, язык это не «одно слово = одно значение» (ранний Витгенштейн), но зачем же усугублять? «Бытие бытийствует», «бытие сущего является исходя из него самого» — ну не бормочи ты, говори нормально!
И все, кто вокруг этих дурноязов крутятся, цепляют эту заразу. Как трудны и убоги переводы многих немцев на русский! И как просты и понятны — на английский. А иногда и на французский. Бибихин тут с его словоблудием — яркий пример. Долго переводил Хайдеггера, решил, что тот хорошо пишет, и началось: «только в мире человек находит себя — видит в мире себя так, что узнаёт себя в согласии мира, видит себя В НЁМ, узнавая раньше всякого знания, что только мир ему место и только мир равен ему — эта волшебно безвольная воля, загадочная бездонность».
Меня можно было бы упрекнуть в анти-интеллектуализме. Мол «да ты просто русский ванюшка-дурачок, ты посиди подумай сперва». Но нет, я противопоставляю интеллектуализму — интеллектуализм ПЬЯНЫЙ. Пьяные мысли, в которых ничего кроме эстетики по сути нет. Не то что бы это плохо, но это не философия. Сократ бы не одобрил.
(Читая отрывок из Юнгера)
Жизнь и смерть неотделимы. Гераклит сказал: противоположности не существуют сами по себе; нет отдельно смерти, как нет отдельно жизни — есть только «жизнесмерть» как кирпичик бытия.
Сбрасывая кожу — старые взгляды, мировоззрение, интересы — человек возрождается, живёт по-новой. В этом целительная сила умирания. А значит и секрет жизни.
Значит, если смерть одной части человека приводит к рождению другой, то смерть всего человека сразу, смерть абсолютная, — приводит к абсолютному возрождению.
Поэтому смерти бояться не нужно.
Лучше о ней тихо мечтать.
Сбрасывая кожу — старые взгляды, мировоззрение, интересы — человек возрождается, живёт по-новой. В этом целительная сила умирания. А значит и секрет жизни.
Значит, если смерть одной части человека приводит к рождению другой, то смерть всего человека сразу, смерть абсолютная, — приводит к абсолютному возрождению.
Поэтому смерти бояться не нужно.
Лучше о ней тихо мечтать.
Стал на год взрослее. Хочу немного порассуждать по этому поводу.
Мне понравилась мысль у @lorcencov — не помню, где именно, но было недавно — что «когда исполнилось 40, ты понимаешь: тебе повезло, и дальше будет хуже». Не то что бы мне 40 лет, но мысль я уловил. Когда приближаешься к 30-ти, становишься каким-то более осторожным. Но дело даже не в этом. Ты просто начинаешь чувствовать смерть. Не как абстракцию, а буквально.
Это чувство ни с чем не перепутать. Это понимание скорее звериное, чем человеческое. Какое-то чутьё. Самым прямым образом, нутром, шкурой ты понимаешь — Я умру. И все ежедневные дела окутывает этот туман: сидя в кафе, гуляя, общаясь с друзьями, просыпаясь утром, лёжа перед сном...
Это звериное чутьё смерти не имеет ничего общего со страхом смерти; последний является не ощущением, а мыслью, кстати довольно глупой. Здесь же никакой тревоги нет, одно лишь созерцание. Можно сказать, только сейчас ты и получаешь возможность, нет, не думать, но понимать смерть. Чувствовать её так же, как дыхание или разные процессы в теле.
Круче всего то, что это понимание освобождает. От погружения в него начинаешь как-то исчезать, что ли. А когда тебя нет, нет твоего «я» — наступает самое благоприятное время для рассуждений. А значит, и для философии.
Мне понравилась мысль у @lorcencov — не помню, где именно, но было недавно — что «когда исполнилось 40, ты понимаешь: тебе повезло, и дальше будет хуже». Не то что бы мне 40 лет, но мысль я уловил. Когда приближаешься к 30-ти, становишься каким-то более осторожным. Но дело даже не в этом. Ты просто начинаешь чувствовать смерть. Не как абстракцию, а буквально.
Это чувство ни с чем не перепутать. Это понимание скорее звериное, чем человеческое. Какое-то чутьё. Самым прямым образом, нутром, шкурой ты понимаешь — Я умру. И все ежедневные дела окутывает этот туман: сидя в кафе, гуляя, общаясь с друзьями, просыпаясь утром, лёжа перед сном...
Это звериное чутьё смерти не имеет ничего общего со страхом смерти; последний является не ощущением, а мыслью, кстати довольно глупой. Здесь же никакой тревоги нет, одно лишь созерцание. Можно сказать, только сейчас ты и получаешь возможность, нет, не думать, но понимать смерть. Чувствовать её так же, как дыхание или разные процессы в теле.
Круче всего то, что это понимание освобождает. От погружения в него начинаешь как-то исчезать, что ли. А когда тебя нет, нет твоего «я» — наступает самое благоприятное время для рассуждений. А значит, и для философии.
Помню, сидел на утиной встрече с Галковским, и он по какому-то поводу вскользь заметил «...подростки ведь думают, что будут жить вечно». Вспомнил его строчку откуда-то, что в молодости мало думают о смерти и много говорят, в старости наоборот, и подумал: глупость какая-то, я ведь о ней тоже думаю, «Федона» читал.
Ну да.
Ну да.
Некоторые представители движения "новой духовности" или "нью-эйджа" вроде Алана Уоттса обильно рекламировали взгляды, граничащие с индуистскими: де, весь мир это сон бога, и каждый из нас является осколком его бесконечного сознания; что бог таким образом "играет" с самим собой, и для этой игры забывает, что это игра; что "просветление" или "освобождение" состоит в том, чтобы вспомнить о том, что ты — именно ты, кто сейчас это читает — это бог, который играет с самим собой, и продолжить жить так, как если бы это была игра. Звучит в целом здорово, если судить об этом с чисто прагматических позиций.
Но я вот много думал об этом, крутил так и эдак, — и у меня всё ещё остаётся один вопрос. Выходит, что этот абсолютный бог индуистов/ньюэйджеров любит уж очень странное кино. Ему нравится быть алкоголиком из глубинки; матерью семерых детей в бедном районе; прикованным к постели больным, который видит только потолок; слабоумным ребёнком, который ничего не понимает; маленькой девочкой в подвале, которую уже пять лет насилует группа местных бандитов; и, самое главное, — ему нравится быть миллионами людей, жизнь которых стандартна, однотипна, скучна...
Получается, бог, как бы сказать... Перверт?
Нет, я понимаю, человек, с которым случается великое зло, как с девочкой в подвале, имеет яркую жизнь. Уж поярче чьей-либо. Это знали ещё греческие трагики. Но всё-таки одно дело Моника Белуччи, которую насилуют в подземном переходе на киноэкране в к/ф «Необратимость», и другое дело, когда это вовсе не кино, а Моника Белуччи — это ты. Ну, или когда ты её муж, который с ней всё это вытворяет. Как-то БДСМно, не находите?
Но самое главное даже не это, а бесконечное количество убийственно скучных жизней, однотипных и каких-то посредственных. Жизней, в которых нет ни великого зла, ни великого добра — и поэтому нет великой красоты. Как быть с этим? Каково это смотреть фильм, в котором 70 лет ничего не происходит?
Быть может, у бога-зрителя особые критерии оценки той или иной жизни-фильма. А может "серые жизни" нужны как массовка, фон для ярких событий, чтобы всё рассмотреть с разных ракурсов. И всё-таки в человеческих понятиях такое божество оказывается извращённым, вошедшим в тонкости дегенератом-развратником.
Но я вот много думал об этом, крутил так и эдак, — и у меня всё ещё остаётся один вопрос. Выходит, что этот абсолютный бог индуистов/ньюэйджеров любит уж очень странное кино. Ему нравится быть алкоголиком из глубинки; матерью семерых детей в бедном районе; прикованным к постели больным, который видит только потолок; слабоумным ребёнком, который ничего не понимает; маленькой девочкой в подвале, которую уже пять лет насилует группа местных бандитов; и, самое главное, — ему нравится быть миллионами людей, жизнь которых стандартна, однотипна, скучна...
Получается, бог, как бы сказать... Перверт?
Нет, я понимаю, человек, с которым случается великое зло, как с девочкой в подвале, имеет яркую жизнь. Уж поярче чьей-либо. Это знали ещё греческие трагики. Но всё-таки одно дело Моника Белуччи, которую насилуют в подземном переходе на киноэкране в к/ф «Необратимость», и другое дело, когда это вовсе не кино, а Моника Белуччи — это ты. Ну, или когда ты её муж, который с ней всё это вытворяет. Как-то БДСМно, не находите?
Но самое главное даже не это, а бесконечное количество убийственно скучных жизней, однотипных и каких-то посредственных. Жизней, в которых нет ни великого зла, ни великого добра — и поэтому нет великой красоты. Как быть с этим? Каково это смотреть фильм, в котором 70 лет ничего не происходит?
Быть может, у бога-зрителя особые критерии оценки той или иной жизни-фильма. А может "серые жизни" нужны как массовка, фон для ярких событий, чтобы всё рассмотреть с разных ракурсов. И всё-таки в человеческих понятиях такое божество оказывается извращённым, вошедшим в тонкости дегенератом-развратником.
Crypta Platonica
Некоторые представители движения "новой духовности" или "нью-эйджа" вроде Алана Уоттса обильно рекламировали взгляды, граничащие с индуистскими: де, весь мир это сон бога, и каждый из нас является осколком его бесконечного сознания; что бог таким образом "играет"…
комментарий от подписчика
Друзья!
Я работаю преподавателем и сейчас ищу учеников по английскому языку. Опыт преподавания больше пяти лет, в обучении использую коммуникативную методику. Обучаю до уровня C1 для любых целей: карьера, учёба, жизнь за границей, сдача экзаменов. Больше семи лет работаю переводчиком, могу обучить вас практике перевода. Также возможно совместное чтение и разбор философских текстов на английском языке.
Уроки проходят дистанционно: по скайпу, зуму или в тг.
По всем вопросам писать @bodyofdeath
Я работаю преподавателем и сейчас ищу учеников по английскому языку. Опыт преподавания больше пяти лет, в обучении использую коммуникативную методику. Обучаю до уровня C1 для любых целей: карьера, учёба, жизнь за границей, сдача экзаменов. Больше семи лет работаю переводчиком, могу обучить вас практике перевода. Также возможно совместное чтение и разбор философских текстов на английском языке.
Уроки проходят дистанционно: по скайпу, зуму или в тг.
По всем вопросам писать @bodyofdeath
Crypta Platonica pinned «Друзья! Я работаю преподавателем и сейчас ищу учеников по английскому языку. Опыт преподавания больше пяти лет, в обучении использую коммуникативную методику. Обучаю до уровня C1 для любых целей: карьера, учёба, жизнь за границей, сдача экзаменов. Больше…»
Как же ночью находит вдохновение — но как же хочется спать!
Причина? Сон подобен смерти. Приближаясь ко смерти-сну (Сократ) становишься особо способным к пророчествам. Сократ ни в каких богов и ни в какие пророчества не верил. Он вообще был математической точкой. Не таким идеальным, как рисует его в почти что геракловских образах Платон, но — точкой. Ходячим ничто. И всё же в его мысли о пророчествах вблизи смерти есть правда.
Почему так хочется писать ночью, когда я долго не спал? Почему нельзя писать днем, в аполлонически-сильном, солнечном-напряжённом, выжжено-гениальном состоянии?
Наверное, потому что днём всё не по-настоящему, в особенности — я сам. Точнее, я дневной никогда почти ничего и не пишет и не думает. В основном притворяется. Пишу только я ночной: фонтанирующий образами магический спрут.
Причина? Сон подобен смерти. Приближаясь ко смерти-сну (Сократ) становишься особо способным к пророчествам. Сократ ни в каких богов и ни в какие пророчества не верил. Он вообще был математической точкой. Не таким идеальным, как рисует его в почти что геракловских образах Платон, но — точкой. Ходячим ничто. И всё же в его мысли о пророчествах вблизи смерти есть правда.
Почему так хочется писать ночью, когда я долго не спал? Почему нельзя писать днем, в аполлонически-сильном, солнечном-напряжённом, выжжено-гениальном состоянии?
Наверное, потому что днём всё не по-настоящему, в особенности — я сам. Точнее, я дневной никогда почти ничего и не пишет и не думает. В основном притворяется. Пишу только я ночной: фонтанирующий образами магический спрут.
Мне кажется, адекватное представление о боге, о жизни, смерти, жизни после неё т.д. — такое представление может появиться тогда и только тогда, когда человек принимает мысль об окончательной смерти, что значит — о смерти «без спасения, воскресения и искупления» (Деррида); что жизнь, такая быстрая и несобранная, станет его, человека, единственным шансом на бытие; что при этом она, эта жизнь, — никакой не «шанс» и не «возможность», коль скоро они предполагают вознаграждение или подведение итогов.
Только приняв скучный, вульгарный, самый простой и самый банальный сюжет смерти, привившись им — хоть на время, но по-настоящему! — можно бы было осторожно подумать о других.
Только приняв скучный, вульгарный, самый простой и самый банальный сюжет смерти, привившись им — хоть на время, но по-настоящему! — можно бы было осторожно подумать о других.