Фалеса многие считали мудрецом, точнее "всё ещё мудрецом", а не философом. Ряд историков вполне справедливо полагает, что для момента начала философии, помимо уже упомянутых ранее трёх критертев, нужен четвёртый — наличие традиции в виде учеников и последователей. Этот критерий даёт осечку в случае Гераклита (хотя и у него были последователи среди маргинальной молодёжи), но вполне хорошо ложится, например, на Пифагора. В самом деле, в отличие от последнего, милетцы не создали традиции, если под ней понимать не только размышления о природе, но и более широкое осмысление мира и места человека.

О Пифагоре я уже неоднократно писал, можно лишь ещё раз акцентировать внимание на формировании им особого общества, впоследствии ставшего в Кротонском полисе серьёзной политической силой. В редкие минуты мне кажется, что после десяти лет путешествий и общения с пифагорейцами (Архит и др.) Платон забыл Сократа. Учитель без остатка растворился в платонизме, освятив его своим духом; однако, содержание платонизма оказалось почти полностью пифагорейским.

Доказать это или опровергнуть проблематично. О пифагоровом учении мы знаем из свидетельств неопифагорейских авторов, когда после катастрофы что-то сохранилось, и от неоплатоников, таких как Ямвлих, который собирал абсолютно все свидетельства, не особо задумываясь о степени их достоверности. В результате, зная о Пифагоре многое, точно мы не знаем ничего.

С Платоном ситуация в чём-то аналогичная. По мнению Тюбингенской школы, которая специально была создана для платонических исследований, у отца западной философии существовало неписаное учение. В сицилийских письмах Платон часто намекает на некое эзотерическое знание, недоступное посторонним, о котором «у него нет и никогда не будет никакой записи» (7 письмо). Надо сказать, что и Аристотелевская "Метафизика" была как раз таким эзотерическим учением, курсом лекций для ближайших учеников внутри Ликея. И если самые популярные сочинения Аристотеля, в отличие от эзотеричной "Метафизики", до нас не дошли, с Платоном наблюдается обратная ситуация. Предполагается, что диалоги были чем-то вроде упражнений, но самое главное, что едва ли может быть выражено в словах (см. там же), записывать Платон не планировал.

В письмах Платон указывает на то, что есть "Три Царя", т.е. три уровня бытия, и останавливается на этом. В дальнейшем Нумений Апамейский, пифагореец-эзотерик 3в., будет обвинять Плотина в том, что тот многое позаимствовал из неписаного учения Платона, после чего ученик Плотина Порфирий написал целый трактат о различиях у того и другого. Косвенно это подтверждает, что данное учение (а именно курс лекций "О благе как таковом") у Платона всё-таки существовало. Если нападки Нумения имели за собой основания, след данного учения запечатлен в неоплатонизме (подробный разговор о котором мы ещё будем вести).

Иными словами, мы в точности не знаем, о чём на самом деле учил Платон и о чём учил Пифагор, но знаем, что первый был учеником второго: одного лишь "Тимея" достаточно, чтобы понять, какое место тема числа и числовой онтологии занимает в Платоновской философии. Если всё это так, началом философии в том виде, как мы её знаем, пунктирно можно обозначить именно пифагореизм.

Как известно, от Гомеровского эпоса до нас дошло совсем немного. Т.е. существовала уйма интересного и до Илиады и после. Всё это, конечно, было известно самим грекам. Однако, помимо основной поэмы существовало что-то вроде "кулуарных" мифов, которые были представлены у Гомера лишь отчасти. Например, из Одиссеи известно, что вождя ахейцев Агамемнона убила его жена, Клитемнестра. Но как это произошло?

Трагедии Эсхила являются откровением греческого мифа. История убийства Агамемнона и возмездия за него отражена в "Орестее" — трилогии, названной по имени главного героя Ореста, сына своих грешных родителей. На его долю выпало искупить Ату — страшную ненависть, передаваемую через цепь смертей. Прежде чем приступить к анализу "Орестеи", нужно сделать несколько познавательных мифологических сентенций.

Изначально Ата — богиня, которую Зевс сверг с Олимпа за то, что она помратила ему рассудок, в связи с чем правителем Эллады вместо любимого Зевсом Геракла стал другой его сын Еврисфей. У Аты нежные пяточки, потому что она ходит по головам людей, принося им безумие. Ата проявляет себя как неуёмная злоба. Наполниться атой — впасть в безумие от ненависти. Ата является карой, проявлением рока. Однако, возникла она в мире богов.

Первое зло сотворил Уран, т.е. само небо. Страдающая Гея расценила действие Урана как нечестивое и из седого железа создала первый серп, после чего воззвала к детям с просьбой о помощи. Младший сын Крон сам вызвался оскопить отца, т.е. проявил дурную дерзость. С тех пор возник красный закат: это кровь от оскопления Урана. Из этой крови появились Эринии — наказательницы за кровное убийство; и одновременно из вспенившегося семени в море возникла Афродита. Чтобы быть любящим, нужно быть и безумным; месть и любовь стоят рядом.

Из Гесиода мы знаем о существовании пяти веков. Веку эллинов предшествует век героический. С момента его конца начинаются события Илиады: Гея взывает к Зевсу, жалуясь сыну на то, как ей тягостно носить на себе тяжёлое племя героев; земля больше не может впитывать героическую кровь. Кронион предрекает героям самоистребление в результате Аты. Какова же цепь роковых причин, ведущих к Ате на момент этого заявления?

Вы никогда не задумывались, почему у Афины двойное имя (Паллада)? Всё дело в одном происшествии, случившемся с ней в детстве. Дочь морского бога Тритона Паллада была подружкой Афины. Вместе девочки проводили всё время, веселясь или упражняясь в борьбе. Во время одного сражения Паллада была особо резвой, чем вызвала беспокойство Зевса. Наконец, сильно распереживавшись, в разгар битвы Зевс протянул перед Афиной эгиду — священную накидку из козьей шкуры. Паллада замерла, в изумлении рассматривая эгиду, и Афина, не ожидавшая бездействия Паллады, случайно её убила. Горюя по своей подруге, Афина взяла её имя и стала носить эгиду, прикрепив на ней голову Медузы Горгоны.

В честь Паллады Афина сотворила Палладий — священную реликвию из дерева, которой делала подношения. Илос, сын Троса (основателя Трои), взмолился Зевсу отдать ему Палладий. По другой версии, он гулял возле холма, и увидел, как Палладий упал с неба. На этом месте Ил основал одноимённый город Илион, это и есть та самая Троя в нашем понимании. Город, где находится Палладий, живёт под Зевесовой эгидой, т.е. является неуязвимым.

Кстати, холм, на котором был основан Илион, назывался Ата :) Это не случайно: вместе с Палладием с Олимпа Кронион сбросил и саму богиню безумия. Так, великая святыня была уравновешена великой напастью. Однако, если Палладий давал благословение лишь Трое, влияние Аты распространилось на весь мир. В результате троянцы возгордились; уже сын Ила Лаомедонт пригрозил отрезать уши Аполлону с Посейдоном, когда те попросили награду за строительство троянской стены. О гордости троянцев вопит морской бог:

«Бедственно все да погибнут, и робкие жены и дети!» (Ил. XXI)

Надменность троянцев вкупе с действием Аты вызывала тихую ненависть среди греческих племён. Под видом нищего Одиссей выкрал Палладий — как раз к моменту, когда к Трое у эллинов накопились вопросы. Похищение Елены стало лишь последней каплей.

Душу троянцев губит Ата — и Ата же приводит к гибели их город. Знаменитого троянского коня жители Илиона принимают, потому что считают себя достойными такого подарка. Город перебит и разграблен, но цепь кровавых событий на этом не останавливается. Ахейцы десять лет испытывали праведный гнев: или в мире нет правды, и Троя будет стоять — или в мире есть правда, и Троя должна быть разрушена. Из всех разновидностей праведный гнев единственный способен довести до Тартара.

Чувствовать праведный гнев способны только герои — души смертных не выдерживают напряжения, падают в истеричное безрассудство или быстро успокаиваются. Только потомок богов может воспринимать свои изуверские поступки как глубоко истинные. Каждый герой имеет божественных предков, что даёт ему право на проявление чисто онтологической власти — и, одновременно, герой получает за это наказание. Любой герой всегда является богоборцем, это фактические синонимы.

По греческим представлениям, возмездие никогда не бывает мгновенным. Поступь рока надвигается медленно, но неотвратимо. Как в случае Эдипа, цепь роковых причин и следствий не скована хронологическими рамками, и поэтому может быть опрокинута даже в будущее. Именно это произошло с вождём ахейцев Агамемноном. Возмездие настигло его лишь после уничтожения Трои (и перехода Аты на ахейцев) — но момент наказания начал своё приготовление ещё до начала Троянской войны.

Перед началом похода ахейские племена принесли жертвы всем богам. Всем, кроме Артемиды. Разгневанная богиня приказала остановиться всем ветрам, в результате чего корабли не продвинулись ни на шаг. Вместе со жрецами цари сделали Артемиде поднесение, недалеко от которого им было явлено знамение: два орла схватили беременную зайчиху и растерзали её. Это смелая интерпретация Эсхила, ведь у Гомера во время жертвы на дерево забралась змея, пожрала восемь птенцов и девятой их мать, после чего окаменела. Калхос раскрыл значение: "поздний конец, которого слава бессмертна". Гомер был сосредоточен на славе победы ахейцев — Эсхил перенёс фокус на вину как самих ахеян, так и их царя. Жрецы-гадатели вынесли вердикт: богиня требует от Агамемнона принести в жертву свою дочь.

Героическое войско, охваченное праведным гневом, было создано для войны. Если её нет, обязательно возникает распря. Войско на кораблях лишь на мгновение остановило свой ход, но даже этого хватило для первой жертвы. Ради движения к Трое царь Агамемнон убивает родную дочь, хоть и испытывает при этом ужасающие чувства. Перед занесением ножа над Ифигенией она исчезает, и вместо неё Артемида посылает дикую лань. Однако, кого в таком деле интересуют поступки? Клитемнестре хватило намерения мужа, чтобы воспылать к нему бесконечной ненавистью. С этого, в хронологическом смысле, и начинается сюжет Эсхиловой "Орестеи".

В своём последнем посте Михаил Каин высказал мысль, которая давно дрейфует в среде около-национальных рассуждений, но почти что не попадает в фокус: Европейская иммиграционная политика направлена на формирование неоколониальных кадров и отправление их обратно в родные страны.

США ничего не могут противопоставить не-белому населению в не-белой стране, поскольку руководствуются бихевиористкой установкой, столь характерной для англосаксонского мира. Её хорошо передаёт шутливый "утиный тест": "если кто-то выглядит как утка, плавает как утка и крякает как утка, то это, вероятно, и есть утка". Здесь легко перейти к метафоре Каина, по которой континентальная традиция — это "софт", а аналитическая — "операционная система", для которой этот софт пишется.

Философ Чалмерс сформулировал "трудную проблему сознания": невозможно подобраться к описанию субъективных переживаний ("квалиа") через позицию третьего лица. Это свойство квалиа получило название "приватности".

Чалмерсу противостоит Деннет: данные субъективного опыта вполне могут быть описаны на языке нейрофизиологии. Один из аргументов такой: люди согласны с тем, что врач или биолог намного лучше знает их тело, но им кажется, что своё сознание они знают лучше сами. Однако, это не так: людям приходится обращаться к психологам или психиатрам, да и сам разум обладает множеством тёмных лакун, слабо осознаваемых (или вообще неосознанных) процессов, бесконечным количеством химических и электрических реакций, которые или слишком слабые для осознания или возникают тогда, когда сознание занято чем-то другим.

Платоники-европейцы понимают всю важность квалиативного опыта. Квалиа мерцающее и иллюзорное, но эта иллюзия создаёт и разрушает цивилизации, осваивает миры и делает научные, религиозные и культурные открытия. Англосаксонский взгляд насквозь эмпиричен. Если квалиа не существует, мы имеем дело только с "телесными" данными — но именно на этом уровне американская политика идентичности даёт сбой: в соответствии с её принципами, форматировать телесное измерение меньшинств является насилием; с этим, например, связана сильная зацикленность американских феминисток на телесных практиках. Средняя американская феминистка это не следящая за своим весом девушка с небритыми крашенными подмышками, зацикленная на репрезентации своего тела; средняя европейская феминистка это детородная исследовательница, пишущая работу о правильных семейных взаимоотношениях. Где здесь феминизм "здорового человека", а где "курильщика", догадаться нетрудно.

Конвертация из миллиона арабов десяти тысяч колониальных управленцев "на экспорт" с высшим образованием — такая игра стоит свеч. Опыт квалиа зависит от телесности, и в то же время обособлен от физиологии. Европейцы пользуются этим, программируя поведение не-белых колониальных кадров и одновременно в том или ином виде сохраняя их собственную "самобытную" идентичность. Однако, здесь интересно другое. Даже если принять, что белое европейское население в своём поведении будет и дальше "метисизироваться", это никак не аффектирует европейское же квалиа. Быть белым можно, и отрицая белую культуру ("НЕ ЖАЛКО"). Чувство европейской идентичности на духовном уровне ("квалиа") мало зависит от европейских же действий на уровне материальном ("тело").

В античный период не читали про себя.

Вероятно, многим известно, что изначально в письменном греческом не было знаков препинания, "пробелов" и прочих разграничений, потому что текст всегда читался вслух — либо самостоятельно в компании таких же свободных граждан, либо при помощи раба-чтеца. И Аристотеля, ввиду энциклопедических притязаний читавшего самостоятельно, Платон дразнил рабскими прозвищами.

В Платоновском диалоге "Федр" Сократ встречается с одноимённым юношей, и вместе они идут за стены Афин (явление, для Сократа архи-редкое), чтобы вместе "почитать" речь Лисия, известного оратора-софиста. Содержание диалога очень объёмное, но именно в нём Сократ высказывает мысль о том, что чтение ничему не учит. В конце концов, письменному тексту нельзя задать вопросов. Это обстоятельство долгое время держало письменность в рабстве перед устной речью; текст был как бы замороженным до поры до времени разговором, портативной речью, которую, зачитав вслух, можно было пробудить и прибавить к своему живому разговору.

Письменный текст долгое время находился под давлением скепсиса, причём не только в Греции, но и у близлежащих цивилизаций. Например, в Египте традиция записи на саркофагах отчасти является следствием забвения ритуала — многие элементы ритуала в период первой династии уже описываются без ожидаемой детализации. Это очень важная деталь, ведь вторая претензия Сократа к письменному тексту — его негативное влияние на память.

В самом начале диалога Платон (как и всегда, блестящий драматург-пифагореец, тексты которого стоит читать с циркулем и линейкой) вверяет в уста Федру следующую реплику: «неужели ты думаешь, что я, такой неумелый, припомню достойным Лисия образом то, что он, самый искусный теперь писатель, сочинял исподволь и долгое время?». Если мы вспомним, что Сократ был известен своей неспособностью порождать долгие и пространные речи, понятно, что хочет сказать Платон: письмо появляется там, где исчезает индивидуальная память и её живая трансляция через диалог с собеседником. Это обратно пропорциональные величины.

Греческий способ жизни экстенсивен, устремлён целиком вовне. Между внутренним и внешним миром грека нет никакой разницы, и само тело человека представляет собой площадку для игры божественных и природных сил. Греческий человек одновременно и игрок и игрушка. И уже под старость пессимистично настроенный Платон в "Законах" замечает, что смыслом человеческой жизни является развлечение для богов. Отсюда возникает и понимание жизни как произведения искусства; главным вопросом для грека является элемент жизненной драматургии, меры между силами, играющими внутри тела и снаружи него. Трудно представить, как в такое понимание жизни может вписаться застывшая письменность.

Однако, в чём заключаются преимущества письменной речи? Крупнейший исследователь цифровой эпохи и философ 20-го века М. Маклюэн провёл логически красивую параллель между появлением традиции чтения про себя и зарождением сознания в современном его понимании. Ещё в средние века текст читался хоть и самостоятельно, но вслух. Каждая книга, будучи написана индивидуально, имела свой авторский почерк, свои опечатки, интерпретации, додумывания автором текста и т.д. Текст в такой книге уникален, переживается так же, как и любое другое уникальное событие. С появлением книгопечатной продукции текст становится универсальным и одновременно более доступным. И вот, по-аристотелевски прагматичный человек нового времени начинает читать про себя, и — о чудо! — таким образом всё сильней развивает внутреннюю речь. Именно состояние рефлексии "наедине с собой" является основой западного самосознания. Не случайно при переходе от непросвещённого сознания к просвещённому рекомендуют вести личные дневники и описывать свои личные переживания.

Письменная речь, не смотря на видимый парадокс, является продолжением онтологической программы Платона. Это система раз навсегда закреплённых знаний, "тоталитарных" по своей сути. Как я уже много раз писал, модель Просвещения не терпит уникальности, "надзирая и наказывая" любые отклонения от нормы. Борьба с тоталитарностью просвещённого сознания и обращение к античным способам жизни входили в манифест французской мысли (Фуко, Делёз, Деррида и др.), которая боролась с тиранией текста как изнутри (деконструкция), так и снаружи (попытки обучения вне аудиторий, сократический диалог и др.).

Клитемнестра ждёт возвращения своего мужа, Агамемнона, и ждёт его живым. Его смерть стала бы для неё горем сильнее, чем для кого-либо — ведь именно она должна убить его. В этом высказалась героическая природа Клитемнестры: её гнев является праведным, когда злодеяние совершается во имя самых святых побуждений, "иначе и быть не может".

Агамемнону не удаётся ступить на родную землю — от дома до колесницы Клитемнестра стелит дорогую пурпурную ткань. Вместе с Агамемноном приезжает наложница Кассандра, имя которой стало синонимом дурных вестей. В несчастную девушку влюбился Аполлон, вперёд одарив даром пророчества, но она не ответила ему взаимностью. Тогда разгневанный Феб наслал на неё проклятье: её пророчествам никто никогда не поверит. Предвкушая близкую смерть, Кассандра, уже и так опустошённая гибелью родной Трои и родителей Приама и Гекубы, кричит от ужаса при виде Клитемнестры, но её предостережения не доходят ни до чьих ушей. Проводя долгожданных гостей в дом, Клитемнестра топором убивает Агамемнона и Кассандру: мужа — двумя ударами (дабы у него было время осознать, что она бьёт как воин) и одним наложницу.

Воспитанный на чужбине, Орест от самого Феба получает указание убить собственную мать и отомстить таким образом за отца. Именно на нём закончится поступь Аты, ведь он делает это вопреки своему желанию. После страшного убийства Орест приходит в безумный ужас — он видит Эриний, тянущих к нему руки из самого Тартара. Душераздирающий вид Эриний невозможно высказать на смертном языке, а их песню описывают как состояние, когда гробовая тишина ощущается как панический беззвучный крик. Вне себя от страха, Орест, преследуемый Эриниями, бежит до храма Аполлона в Дельфах.

Феб вступает в спор с Эриниями: с одной стороны, сами боги приказали Оресту убить свою мать; с другой стороны, Эринии карают всякого, кто прольёт родную кровь, в особенности же материнскую. Перепуганный до смерти Орест, спрятавшийся за алтарём в храме, слабо понимает, что происходит, и здесь на помощь приходят граждане Афин вместе со своей божественной покровительницей. Здесь надо вспомнить, что трагедии ставились во время Малых и Великих Дионисий, священных праздников, что не мешало вкладывать в сюжет трагедий и острые социальные вопросы.

Афина учреждает всеобщее голосование на белых (оправдание) и чёрных (наказание) камушках. Голоса разделяются поровну, и белый камень Афины решает спор в пользу Ореста. Сами же Эринии стали дорогими гостями в Афинах. Так были примирены старые кровавые традиции с новым богословием — и так от трагической участи Аты был спасён Орест.

Есть такая работа — слушать музыку сфер.

Описывая мысли своего учителя, Аристотель замечает, что Платон в своих взглядах синтезировал учения многих предшественников. Если это так, под Платоновской системой в тени скрываются следы многих доплатоновских мыслителей. Однако, сам Платон здесь нам мало чем полезен: отец западной философии почти ни на кого не ссылается, а если и да, то вставляет философов в виде литературных персонажей (Парменид, Аристотель, Горгий, Тимей).

Быть может, поэтому о традиции т.н. "досократиков" (хотя, конечно, правильно говорить "доплатоников" — софисты были и после Сократа) в 19-м веке филологам под влиянием воинствующего тогда христианства удалось уйти в такую гиперкритику, что доплатоновская традиция оказалась сплошь состоящей из более поздних подлогов и чьего-то наглого шарлатанства. При всём уважении к 19-му веку, свойственный ему гипперкритицизм в классической филологии похож на параноидальный бред, каким он и является.

По большому счёту такой подход переняла и англосаксонская традиция, материалистическая по своей сути. Марксисткие исследователи опиралась на старые немецкие источники 19-го века, но в этом отношении они были ничуть не грубей, чем аналитические. Более того, марксизм не отрицает идеалистическую картину мира, поскольку борется с ней — англосаксы считают идеализм абсурдом. Возможно, в этом отношении островная традиция по сравнению с марксизмом груба в масштабах особых.

Нельзя забывать, что в Греции не было материализма: даже у Демокрита атомы имеют божественную природу, и в мире во множестве существуют боги. Греческие противники идеалистов использовали слово φύσις, т.е. это не материалисты, а натуралисты. Поэтому, как ни крути, приземлённым эмпирикам-англичанам античная философия постоянно оказывается не по зубам. Например, такие маститые (и ныне почившие) корифеи англосаксонской академии как Уэст и Буркерт на протяжении всех своих трудов доказывали, что греческая философия была почерпнута с востока, а более современный (уже почивший) античник Гатри в последнем томе своего шеститомного хауптвёрка, переходя к фигуре Аристотеля, заявил, что "мы, наконец, переходим к своему современнику". На фоне упущенного таким образом Платона это заявление смотрится весьма экстравагантно.

Античная традиция, особенно досократики, под пером английских исследователей или начинают говорить языком современной аналитической логики и, как в случае Гераклита, "считать проценты" и делать тому подобный бред — либо оказываются персонами, не заслуживающими интеллектуального внимания. Поскольку "англосаксонский" взгляд на сегодняшний день является лидирующим, да и потому что просто интересно, в ближайшее время мы будем говорить о доплатоновской традиции, особое внимание уделяя Гераклиту.

p.s. Было бы большим упущением думать, что я т.о. "ругаю англичан". До уровня островной филологии нам в России, если не считать Лебедева, очень далеко. Поэтому критика в данном случае имеет исключительно игровую прагматику :)

Что касается советской классической филологии, при всех своих недостатках она имела пару неоспоримых достижений. Одним из них является то, что (гусары, не смеяться) выжил после ссылки и прожил долгую жизнь Алексей Фёдорович Лосев. Если верить воспоминаниям о Лосеве известного Хайдеггеровского переводчика Бибихина, после ссылки Лосев почти не читал книг, а только "осваивал авторов за пару часов". Тем не менее, первоклассное имперское образование и относительная протекция Сталина ("есть ли у нас в Советском Союзе идеалисты?" — "есть один, А. Ф. Лосев" — "один пусть будет") способствовали образованию вокруг корифея островка интеллектуальной свободы.

Второй заслугой советской филологии было издание Демокрита под редакцией Лурия, по сравнению с которым Дильс-Кранц является совершенной околесицей. Поэтому, если угодно ознакомиться с Демокритовским наследием, лучше читать именно это издание.

Когда персидский царь Ксеркс совершал поход на Грецию и с войском остановился в Абдерах, он занял богатый дом одного гражданина. В награду за радушный приём Ксеркс оставил у него двух халдейских магов, которые обучали его сыновей. Среди них был и маленький Демокрит.

По достижении зрелого возраста Демокрит отправился в путешествия, охватив Египет, Персию и, по некоторым сведениям, даже Индию. После путешествий он вернулся совершенно нищим, за что был подвержен суду. Однако, когда он зачитал свои труды перед гражданами, "все были поражены", выделив деньги на достойную жизнь. Демокрита называли "пятиборцем философии": он писал о физике, математике, поэтике, метеорологии, а также сочинил большой и малый мирострой.

Демокрита называют "прото-софистом". Каждый человек воспринимает всё по-разному. Здоровому человеку мёд кажется сладким, а больному желтухой — горьким. Каков же он в итоге? Истина недоступна нам в чувственном восприятии. Человек договаривается об истине (nomos), суть вещей по природе совсем другая (phusis). Путать одно с другим является "незаконнорождённой мыслью". Вещи суть лишь атомы и пустоты между ними. Атомы бывают разные: малые, большие (Аэций утверждал, что, по Демокриту, бывают атомы размером с целый мир), крючковатые, треугольные, квадратные, идеально круглые и гладкие и даже покрытые шерстью :) Атомы можно постичь лишь умом, но не из-за их размера. На деле разрезать атомы нельзя, но умом — вполне.

Демокрит продолжил логику Парменида, но внёс в онтологию категорию пустоты. Увы, до нас не дошли свидетельства о том, как он преодолел многие логические апории, которые выдвинул как сам Парменид, так и его ученик Зенон. Поскольку небытия не существует, атомы обладают сплошной, неделимой природой.

Чтобы объяснить разность атомарных форм, Демокрит прибегал к аналогии с буквами: разная форма (А и Б), разная величина (о и О), разная повернутость (N и Z), разное сочетание (СОН и НОС). Буква по-гречески — stoiheion — одновременно и название атомов у Демокрита (отсюда русское слово "стихия"). Форма, размер, расположение и порядок — вот те четыре свойства, которые определяют судьбу атомарных конгломератов. Атомы сцепляются в такие конгломераты и распадаются, при этом являясь замкнутым вечным бытием и даже не подозревая о существовании друг друга.

Демокрит был типичным милетцем, поэтому в его космологии не обошлось без "вихревых" метафор. Атомы кружатся, сцепляются, возникают относительно стабильные миры, но вечен лишь сам этот вихреобразный процесс. Более тяжёлые атомы формируют планетарные недра, более лёгкие кружатся снаружи в околонебесных пространствах. Самыми лёгкими являются приносящие тепло огненные атомы души, которые насквозь пронизывают весь мир. Ощущения возникают в результате излёта из конгломератов малых частиц — идолов (eidola) — попадающих на органы чувств. Идолы прилетают к нам и во время отдыха, поэтому мы видим сны. Поэтому, если вдруг сильный ветер сдувает идолы, сны искажаются. Мораль: не доверяйте снам осенью! :)

В книге "Греки и иррациональное" Э. Доддс в своё время высказал экстравагантное предположение о связи греческой философии и шаманизма. Действительно, Пифагору приписывают полёты на стреле — свойство до сих пор вменяемое шаманам в некоторых кочевых племенах. Пифагорейцы поклонялись Аполлону Гиперборейскому, а Гиперборея находилась где-то в районе современной Сибири, где существует давняя шаманская традиция. Золотое бедро, способность находиться в двух местах одновременно, разговоры с животными, выход из тела — все эти, кхм, факты Пифагоровой биографии Доддс весьма удачно сопоставил с классическими представлениями о шаманизме.

Не избежал нарицания "шаманом" и основатель т.н. "элейской школы", Парменид. В эту школу входили его пламенный ученик (и, по свидетельству Платона, любовник) Зенон, а также эклектично настроенный Мелис. Иногда основателем школы считают Ксенофана, однако в современном антиковедении считается, что его тексты являются более поздним подлогом. Как бы там ни было, Ксенофан критиковал антропоморфные представления Богов: «черными мыслят богов и курносыми все эфиопы // голубоокими их же и русыми мыслят фракийцы» (фр. 16). Ксенофан смеялся над народной вакхической религией: «еловые <вакхи> стоят вокруг крепкого дома» (Силлы). Дело в том, что вакхи ходили с еловыми шишками в качестве символа Диониса — уж больно они похожи на шишковидную железу, изревле связываемую с выходом души из тела. Но самое главное то, что Ксенофану приписывают следующиие строки: «точной истины никто не видел и никто не узнает Из людей о богах и о всем, что я только толкую: Если кому и удастся вполне сказать то, что сбылось, Сам все равно не знает, во всем лишь догадка бывает». В отношении к учению Парменида здесь есть двойное или даже тройное дно.

Ряд антиковедов (среди которых филолог-классик А.В. Лебедев — да-да, отец того самого Татьяныча) полагают, что и Парменид и Зенон были связаны с пифагореизмом, а может быть и сами были пифагорейцами. Философия Парменида имеет полумистериальный характер, ибо открыта она ему в условном "астрале". Поэма "О природе" написана как опыт выхода из тела. Был ли это личный опыт Парменида или литературный приём, мы доподлинно не знаем, что изложение предельной истины в такой мистериальной манере очень характерно почти для всей античной мысли.

Когда Парменид выходит из тела, он летит на колеснице в сопровождении девяти муз. Колесница едет с невероятной скоростью (пифагорейская поговорка: "что самое быстрое? — мысль"). Вместе с резвящимися богинями Парменид прилетает к Дому Ночи и Дня, которые никогда не встречаются между собой. Вход представляет собой крепкие ворота, охраняемые богиней Правдой, которой невозможно соврать. Девять богинь мастерски убеждают Правду пропустить философа дальше: процесс мышления ведёт к богам и сопровождается божественным проведением. За воротами лежит граница, отделяющая космос от хаоса. В своём мышлении любой философ рано или поздно преодолевает этот барьер. Это и есть область философии, которая выше понятийного и логического мышления, она является их источником. Об этом Галковский, когда пишет: «у философа никакой этики нет. Он этику вам пишет». Многие из людей не способны преодолеть подобные ворота, отсюда мистериальный, эзотеричный характер любой философии (если это действительно философия).

Но самое главное: когда философ преодолевает эти ворота, где нет никаких правил и причин — его там ждут. В поэме Парменида это присутствие обозначено как великая богиня, имя которой не называется. Она называет Парменида юношей (для бога человек — всегда милый младенец). Поскольку Парменид пришёл к истине правильным образом, она соглашается раскрыть ему всё как есть, без утайки. В одноимённом диалоге Платона Парменид говорит, что о любой вещи можно знать абсолютно всё, если знаешь её начало. Началом всего является бытие, а небытия не существует. Если небытия нет, не существует гибели, смерти и уничтожения (из бытия в небытие); нет рождения и возникновения (из небытия в бытие). Что же заставляет нас верить, будто всё это имеет место? — Чувства. Пять чувств порождают мнение (doxa), в котором небытию приписываются свойства бытия. Мнению противостоит ум (nus — интуиция, схватывание умом). Подлинное знание не нуждается в доказательствах и существует вне опыта, до него, легко принимаемое любым человеком. Истина сама по себе нераздельна, целокупна, в ней нет никаких границ. Она бесконечно проста и внутри себя неразличима. Истинная мысль, в сущности одна — это то, что бытие есть. Всё остальное так или иначе затемнено чувствами.

Но ведь и сама поэма Парменида есть такое же "мнение" — в том виде, как её читает с бумаги другой человек. Парменид понимает это, и поэтому называет свою поэму не мыслью, а рассказом, мифом или знаком (sema), указывающим направление. Услышать через чувственные данные слабый отглас истины и пойти по нему — вот задача для философа, когда он общается с простым человеком. Человека нельзя пробудить внешними способами, но можно помочь ему проснуться самостоятельно.

Как соотносятся истина и мнение? Мир истины не отрицает существования мира мнения, более того, богиня призывает Парменида изучать его (что он активно и делал, написав множество трудов по зоологии и ряду других наук). Дело лишь в том, что мир мнения не может быть помыслен, и он не существует в подлинном смысле. Он даётся нам только в чувствах, и нам никогда не удастся схватить его как истину. Любая строгая теория описывающая множественный мир обречена на неистинность, и будет сменена так же, как сменила сама предыдущие представления.

Поэтому истины разума истинны во всех мирах (Лейбниц), а математика и логика почему-то (почему?) хорошо описывают реальность; в свою очередь, модели, возникающие на основе чувственных данных, возникают и исчезают, порождая научные революции (Кун). Для современного человека мысль Парменида по-прежнему актуальна, ведь вечность не имеет времени.

В своём многотомнике Морозов едко подкидывает читателю странный факт: все античные документы, которые мы имеем, датируются печатными изданиями, начиная с 1450гг. Так, в пример он приводит историю издания Марсилио Фичино, известным флорентийским эрудитом, Платоновского корпуса. Первое издание было на латыни и содержало большое количество анахронизмов XIVв., чем вызвало шквал критики современиков Фичино. После этого он издаёт второе издание, избавленное от указанных анахронизмов. Ловко!

Поразительно другое. Рукописей не только не осталось — как и в случае многих других античных авторов, тексты "неожиданно находились" и так же "неожиданно исчезали". Морозов приводит чисто психологический аргумент — разве можно так обходиться с бесценными сокровищами? Многие флорентийские учёные предлагали золото тому, кто найдёт греческие оригиналы Платона, и в конце концов их... по заказу Фичино написали греческие переводчики.

Вот так занимаешься несколько лет своим неоплатонизмом, и вдруг возникают поводы задуматься о подлинности термина после третьей буквы.

Как писал Достоевский, между истиной и Христом, случись им находиться в противоречии, он выберет Христа. В сущности, не так важно, кем были написаны платоновские тексты. Их ценность трудно превысить (она бесконечна), и они не могли быть созданы "на коленке". Это система гениального мировоззрения, которая в самом пессимистичном варианте (подлог) является отблеском не менее гениальной цивилизации, к уровню которой мы подбираемся лишь сейчас.

Ещё немного о греческой трагедии и видах сердца.

Очевидно, смысл трагедии как жанра — пролить свет на приобретение мудрости через страдания, а великой мудрости — через великие страдания. Мудрость даётся в опыте переживания (pathos), но каждое переживание имеет свою цену. Полезно учиться на несчастьях, будучи на их периферии. А в эпицентре?

Если человек не хочет личного пафоса, Бог даёт человеку заботу, от которой нельзя скрыться даже во сне. Об этом говорит Эсхил, когда пишет: "так против воли приходит смысл" и "богов милость насильственная". Правда приходит к тем, кто выдержал страдания и, пострадав, научился.

Во времена Эсхила считалось, что центром человека является сердце. Такие представления жили довольно долго, ведь вместилищем разума сердце полагал и Аристотель. Но какое из? Было бы странно ожидать, что по-восточному прагматичный, но западный до мозга костей грек упустил из виду устройство главного центра в своём теле. Надо сказать, что "сердце" не заканчивалось на границе одноимённого органа. Всего сердец было столько:

1. Сердце френ (phrenos) — умная часть. Именно ею, например, Ахилл понимает, что ему грустно или весело. Это центр сознания, хотя в данном случае это совершенный анахронизм.
2. Сердце кардиа (kardia) — собственно, само сердце как орган и одновременно центр жизни, собирающий человека воедино.
3. Сердце тюмос (thumos) — волевая часть, отвечающая за чувство гнева, справедливости и жажду признания другими. Последнее очень важно: если человек не красуется, не любит себя и не стремится быть лучше всех, грек задумается о возможной патологии.
4. Диафрагма — "перевалочная" часть, которая вяжет верхние и нижние части сердца. В диафрагме находится свобода воли: именно здесь чувства, эмоции и мысли смешиваются в правильных (или неправильных) пропорциях. Героические персонажи всегда мыслят (и дышат) диафрагмой, отсюда их способность целенаправленно вызывать чувства.
5. Печень (hepatikos) — место страдания: как боли и как объекта какого-то действия, аффекта (pathos, отсюда стоическая "апатия" как свобода от загоняющих в рабство чувств). Также считалась пророческим местом, и понятно почему: через пророка говорят боги, и в этот момент он себе не принадлежит. Как вы помните, именно печень орел клюёт прикованному Прометею, и она отрастала за ночь. О регенерации печени знали уже тогда :)
6. Утроба — часть, фундирующая в себе все остальные. Когда Платон пишет об эмоциональной части души и её расположении, он имеет в виду именно "утробную" часть. Одновременно утроба — и это очень важно — связывает человека с божественным миром. Богам молятся разумно и пред-разумно (когда контакт с богом проникает дальше разума). Если человек пророс корнями в вечность, то он навсегда будет связан с ней глубже, чем с рассудком (френ). Отсюда понятие благоутробия (напр "благоутробно рождённый Христос").

Всё сердце целиком называлось Кер (наверное, отсюда французское coeur). О том, что в нём у греков происходило, мы поговорим в следующий раз.

В прошлый раз "происходящее в сердце", как можно было понять из намёка, мы соотнесли с любовью. На уровне интуиций любовь находится именно здесь. Но какая именно? Держа в уме максиму "греки были лучше нас", разберёмся в античных любовных перипетиях. Существует четыре основных вида любви:

1. Филия (φιλία) — сама любовь, как мы её себе представляем. Любовь-филию имеет в виду Эмпедокл, когда повествует об "эрах любви", в ходе которых все элементы сливаются воедино, так и эдак соединяя разные части тела и даруя жизнь самым гармоничным "смесям". Филия возможна как к любимому человеку, так и к родителям или, например, к брату, одноимённая штату в США (φιλαδελφία)

2. Агапэ (ἀγάπη) — жертвенная, бескорыстная любовь с забвением себя. Это человеческая любовь за пределами человека и его "я", она снимает границы личности и вводит в божественную вечность. Агапийная любовь считается высшим типом в христианстве: через любые милые сердцу события виднеется любовь сама по себе, без субъекта и объекта, любящего и любимого. Именно на развитие такой формы любви направлены рекомендации Плотина: от созерцания красивых, страстных вещей человек эротического типа переходит к восприятию причины красоты вещей.

3. Сторге (στοργή) — родительская, покровительная любовь. В каком-то смысле она напоминает агапэ, но её жертвенность обусловлена условиями индивидуального существования родителя и ребёнка, покровителя и находящего под покровительством.

4. Эрос (έρως) — любовь-тяга. Не размениваясь по мелочам, скажем, что и гравитация является своего рода эросом. Для эроса важен телесный аспект, но, как учит Платон и вслед за ним Аристотель, тел у человека два — материальное и астральное (т.е. букв "звёздное"). Для разумной деятельности необходим деятельный агент — поэтому тело есть даже у нематериальных сущностей (например, у человека, когда он в период до и после земной жизни путешествует вместе с богами). Замечу, что в раннем христианстве существовало представление незлой зависти ангелов к земным телам, да и вообще наличие тела является великим благословением — достаточно его преобразить.

Не то дело Платон. Своего учителя Аристотель относит к пифагорейцам, и неспроста: формула "тело — темница" была присуща платонизму до самого конца античности. Можно ли при таком отношении согласиться с приматом телесной любви над всеми остальными? В диалоге "Пир" жрица Диотима рассказывает Сократу о двух типах эроса: земном и небесном. Эрос соединяет родственные вещи, даруя тем самым бессмертие. Эрос, будучи акциденцией любви, одновременно является и маленьким богом Эротом. Эрот всегда при Афродите, является её посланником (даймоном), потому и Афродита существует в двух ипостасях: земной и небесной (уранической).

Небесный эрос, конечно, располагается в разумной части души и дарует бессмертие куда реальней эроса земного: после любой любви рождаются дети, и духовное потомство способно увековечить человека лучше потомства материального. В этом отношении Платон куда живей, чем многие наши современники.