Издательство Института Гайдара сообщило, что из типографии пришел новый тираж моей книги «Как государство богатеет. Путеводитель по исторической социологии». Это очень радостное и несколько неожиданное для меня событие, поскольку еще пару месяцев назад казалось, что никаких допечаток не будет. Читатели разыскивали книгу по магазинам, сообщали мне, что приобретают ее на Авито, спрашивали, не завалялось ли у меня случайно лишнего экземпляра. Разыскать и приобрести было нелегко, поскольку книга вышла два года назад, летом 2022 г., но уже весной 2023 г. практически из продаж исчезла. Лишь «Фаланстер» каким-то чудом имел ее значительно дольше. И вот издательство приняло решение о новом тираже, причем выпустило книгу буквально за полтора месяца. Уже знаю, что в Москве ее заказал «Фаланстер», так что вот-вот мой «Путеводитель» появится на прилавках. Думаю, и «Подписные издания» в Петербурге в ближайшее время начнут его вновь продавать.
Почему эта книга так важна для меня, как автора? Не только потому, что автору дороги все его книги. Есть у меня такие, которые я сейчас уже переиздавать или допечатывать не стал бы, поскольку очень уж много нужно было бы в них менять и дорабатывать. А «Путеводитель» мне бы хотелось видеть на прилавках еще долго. По крайней мере, все то время, пока я буду дописывать и публиковать цикл книг, начатый работами «Почему Россия отстала?» и «Русская ловушка». Дело в том, что серьезная теория, необходимая для осмысления перемен, происходящих (или по какой-то важной причине не происходящих) в России, разработана в исторической социологии уже давно, причем в основном зарубежными учеными. В «Путеводителе» я показываю, что это за теория, какие выводы мировой научной классики можно использовать в нашей науке, а какие нашумевшие за последние годы публикации наукой на самом деле не являются. На фоне того отторжения западной гуманитарной мысли, которое сегодня происходит в нашем официозе, я считаю особенно важным рассказывать читателю о том фундаменте, на котором выстраивается моя работа.

Полтораста лет назад в центре Санкт-Петербурга в момент официального открытия Александровского сада император Александр II посадил молодой дубок. Это дерево живо и поныне. Из-за сложного отношения к царю-освободителю в эпоху, когда доминирует представление, что несвобода лучше, чем свобода, выглядит исторический дуб довольно странно. Он огражден небольшим барьерчиком, как дерево особое и, по-видимому, чем-то памятное, но в чем конкретно его значение для России и Петербурга, не указано. Сам я узнал о дубе Александра II сравнительно недавно, хотя прогуливался в тех местах довольно часто.
В Петербурге вообще, как ни странно, нет простого, понятного и однозначно интерпретируемого памятника царю-освободителю. Есть Спас на Крови с большим числом текстовых указателей о значении Великих реформ, но кто эти указатели читает? Думается, храм воспринимается большинством людей просто как одна из городских церквей, а не как монумент, отражающий важнейший этап в развитии России. Есть маленький бюст у здания Центробанка на улице Ломоносова и есть памятник за забором (к нему даже не подойти) у здания военной академии на Суворовском проспекте. Можно подумать, будто значение Александра II для России состоит прежде всего в создании Центробанка и в отдельных военных успехах.
Памятников Петру I и Ленину у нас в городе много. Любой турист (даже не слишком образованный) их однозначно идентифицируют с этими хорошо знакомыми по портретам историческими фигурами. А к Александру II отношение формальное. Нельзя сказать, будто бы память о погибшем царе-реформаторе не хранится. Но и сказать, что она хранится по-настоящему, тоже нельзя. Человек, знающий про историю дуба в Александровском саду, может прийти к нему и вспомнить об отмене крепостного права, о судебной и военной реформах, о земском самоуправлении, о преобразованиях в системе образования. Но тот, кто ничего про все это не знает, пройдет равнодушно как мимо дубка, так и мимо Спаса на Крови, а «фоткать», конечно, отправится Медного всадника. Особенно в эпоху, когда хочется отсель грозить шведам и прочим европейцам.

Александр II сажает дубок

Дуб Александра II в наши дни

Игорь Грабарь в монографии «Валентин Александрович Серов. Жизнь и творчество» пересказывает мнение художника о Петре I, изложенное, когда они шли смотреть завершенную Серовым картину. «Он был страшный: длинный, на слабых, тоненьких ножках, и с такой маленькой, по отношению ко всему туловищу, головкой, что больше должен был походить на какое-то чучело с плохо приставленной головой, чем на человека. В лице у него был постоянный тик, и он вечно “кроил рожи”: мигал, дергал ртом, водил носом и хлопал подбородком. Воображаю, каким чудовищем казался этот человек иностранцам и как страшен он был тогдашним петербуржцам. Идет такое страшилище с беспрестанно дергающейся головой, увидит его рабочий и хлоп в ноги. А Петр его тут же на месте дубинкой по голове ошарашит: “Будешь знать, как поклонами заниматься вместо того, чтобы работать!” У того и дух вон. Идет дальше, а другой рабочий, не будь дурак, смекнул, что не надо и виду подавать, будто царя признал, и не отрывается от работы. Петр прямо на него и той же дубинкой укладывает и этого на месте. “Будешь знать, как царя не признавать!”»
А вот как описывает известную картину современный «искусствовед» на популярном сайте: «По зыбкой, нетвердой насыпи широко, уверенно и твердо шагает великий реформатор. Его целеустремленность, напор, энергия привели в оживленное движение вековые традиции, укоренившиеся порядки, устоявшуюся жизнь многомиллионной страны. Действие картины разворачивается на фоне строящейся новой столицы Великой империи. На противоположном берегу золотом сверкает игла Петропавловского собора. Видны первые каменные строения, признаки города налицо. Здесь же все только начинается. Вместо будущей набережной - земляная насыпь, вместо дворцов - основы построек в строительных лесах. К фигуре Государя приковано внимание зрителя. Все в нем символизирует силу и решимость: твердая поступь, румянец на обветренном лице, державный взгляд. Из всей группы он единственный не чувствует силы ветра. Группа сопровождающих царя подчеркивает его исключительность. Сами вельможи зябко кутаются в плащи, сгибаются перед встречным ветром. Интересна фигура царева денщика, бережно несущего государеву треуголку. Кто этот человек с неславянской внешностью? Арапа ли Ибрагима изобразил художник? Доподлинно неизвестно. Понятно лишь то, что в новой России уже не происхождение и древность рода влияет на карьеру, а способности и преданность идее обновления державы. Совсем рядом стоят первые корабли русского флота. Еще не готово Адмиралтейство, нет пристаней, портов, но есть главное - боевые и торговые корабли. Корова, пьющая воду из Невы - важнейшая деталь. Таким образом, автор дает нам понять, что, одновременно с новыми постройками, постепенно налаживается и жизнь людей, которые пришли на эти берега всерьез и надолго. В облачном небе парят три чайки, которые символизируют близость моря, к которому так стремительно продвигается новая Россия. Цветовая гамма картины бедна. Схематично и просто передает он атмосферу великой стройки. Но благодаря этой сдержанности, зритель имеет возможность сконцентрироваться на главной мысли художника: перемены, начатые великим государем необратимы».
Как бы мы жили без искусствоведов?

Пару дней я думал, стоит ли высказываться о первом показанном нам фильме из цикла «Непрошедшее время». Впечатления сложные. Но все же, раз я высказывался о «Предателях», странно было бы промолчать сейчас.
Я без всякого сомнения рекомендую смотреть «Непрошедшее время» всем, кто предпочитает получать информацию из видео, а не из текстов. Этот фильм исторический, а не идеологический. Он дает знания, а не втюхивает в башку идею. Но сделан фильм по стандартам истории XIX столетия, а не XXI века. История перестройки предельно персонифицирована и представлена как борьба двух титанов – Горбачева и Ельцина. За этими двумя мощными «дубами» трудно разглядеть «лес» тех проблем и тех половинчатых решений, которые составляли суть Перестройки.
Как можно объяснять ход Перестройки и не затронуть даже кратко экономическую реформу 1987 – 1988 гг.? Без понимания причин и последствий провала этой реформы невозможно понять, почему произошли политические перемены и почему народ, обожавший Горбачева в первые годы его пребывания у власти, так разочаровался в нем ко временам путча. Без понимания комплекса экономических проблем мы так и будем руководствоваться навешанными на «титанов» ярлыками: Горбачев, мол, не сумел преодолеть склонность к социализму, а Ельцин – умерить свой радикализм. Почему бы Явлинскому, присутствующему в фильме, не объяснить, что происходило за пару лет до того, как его с другими авторами программы «500 дней» срочно призвали вытягивать страну из пропасти? Он бы прекрасно все объяснил. Но то ли режиссер не дал об этом сказать, то ли так смонтировал фильм, что суть проблем из него ушла.
Только не говорите мне, что фильм о политике, а не об экономике: эти две сферы жизни были тогда настолько тесно переплетены, что попытка разделить их может погубить всё начинание. Надеюсь, авторы фильма вернутся проблеме недоделанных перестроечных реформ в серии, посвященной гайдаровским реформам, поскольку без погружения в истоки эти преобразования будут выглядеть просто дурацкой затеей «мальчиков в розовых штанишках», как говорил о них Руцкой.

Говорят, история учит лишь тому, что ничему не учит. Это, конечно, весьма спорное выражение. Но недавно я убедился в его истинности, хотя совершенно в ином смысле, чем полагают обычно.
В истории советско-российских реформ последних 40 лет есть важнейший эпизод, напрочь забытый нашим обществом и, как я все чаще убеждаюсь, настолько никого не интересующий, что, в общем-то, его даже и вспоминать не хотят. Я имею в виду экономическую реформу, осуществленную Горбачевым-Рыжковым в конце 1980-х гг. О ней нет серьезной общественной полемики, и, думается, мало кто сможет вообще сказать, в чем там была суть. А ведь именно эта реформа полностью развалила к середине 1990 г. всю систему обеспечения советского населения товарами. Именно эта реформа создала Горбачеву репутацию пустого болтуна и заставила людей, настроенных на преобразования, искать себе другого кумира. Именно эта реформа с первых дней работы погубила репутацию Егора Гайдара, поскольку либерализация цен на полностью разваленном еще до него рынке породила высочайшую инфляцию.
Увы, экономика – скучная тема в сравнении с политической борьбой. Да, к тому же, сложная, поскольку надо понимать, как комплекс принятых в 1987 г. мер породил к 1990 г. целый комплекс катастрофических последствий. Совершенно естественным образом изучение нашей истории идет по другим направлениям. И бесполезно здесь пытаться хоть что-то объяснять. Искать будем там, где светло, а не там, где потеряли. Думается, можно составить длинный список исторических сюжетов, которые игнорируются почтеннейшей публикой вне зависимости от их важности просто потому, что сюжеты эти сложноваты и недостаточно интригующи. Причем так обстоит дело не только у нас, но и за рубежом.
Изучать схватку Горбачева с Ельциным без обращения к результатам экономической реформы все равно, что изучать схватку Сталина с Троцким, полностью игнорируя факт Октябрьской революции. Схватились между собой два крутых мужика – один радикал и утопист, другой мракобес и палач. Не любили, видно, друг друга. А какие социальные обстоятельства обусловили схватку не так уж интересно…

Кажется, Чехов был первым автором в мировой литературе, который понял, как много у человека индивидуальных черт характера. Из этих черт, подсмотренных в обществе, а иногда, пожалуй, и выдуманных, он стал конструировать героев своих многочисленных рассказов. Писал Антон Павлович так много, что иным способом, наверное, просто не смог бы угнаться за спросом журналов на его творения. В итоге каждый чеховский герой получился индивидуален и в то же время реалистичен. Каждый герой – это сам читатель, но с небольшим отличием. Ни в одном из рассказов Чехов не показал меня, однако в десятках рассказов он показал людей, чрезвычайно на меня похожих и потому очень мне интересных. Я, например, узнаю себя в герое «Палаты № 6», хотя четко могу сказать, почему я бы в ней не оказался.
Творчество Чехова для меня ассоциируется с современной ему архитектурой модерна, которая каждый раз создает совершенно индивидуальную постройку, собирая ее из множества элементов: башенок, эркеров, верандочек и балкончиков невероятных форм и окошек с уникальными очертаниями. Дом эпохи модерна так же индивидуален, как человек эпохи Чехова. Причем, и в архитектуре, и в литературе отражаются перемены, происходившие в обществе – отражается то, что Карл Густав Юнг назвал индивидуацией. Нам перестают навязывать стиль. Мы сами формируем стиль, причем суть сводится к тому, что единообразия быть больше не может.
Еще я добавил бы в эту картину живопись импрессионизма, создавшего уникальную индивидуальность даже раньше архитектуры и литературы. Собор на рассвете. Собор на закате. Собор в дождь и собор при ярком полуденном солнце. От импрессионистов мы узнаем, что это, оказывается, разные соборы, поскольку наши впечатления отличаются невероятным разнообразием. Хотя архитектурная основа собора одна и та же – старая, готическая.
Чем больше читаю Антона Чехова и чем больше отдаляюсь от Антоши Чехонте, тем ярче высвечивается картина истинного чеховского мира. В восьмом томе ПСС Чехонте исчезает, наконец, полностью. И том этот, мне кажется, состоит почти целиком из истинных шедевров.

Я исчезал надолго, однако со мной все в порядке. Жив, здоров и на свободе. Причина исчезновения очень проста: работаю над книгой, продолжающей «Почему Россия отстала?» и «Русскую ловушку». К вечеру не остается уже сил, чтобы писать еще и здесь. Скорее, моральных сил, чем физических. Очень не хочется заниматься пустословием, реагировать на события охами и ахами. А сказать что-то серьезное не удается. Душой и мыслями я блуждаю где-то в XVII – XVIII веках, в которых живут герои этой моей книги, и вылезать в нынешнее столетие оказывается все тяжелее.
Книга требует начитывать много научной литературы. Пожалуй, больше даже приходится прорабатывать, чем в предыдущих двух. Временами кажется, что ничего принципиально нового я уже не узнаю, и можно делать выводы. Но вдруг в самом неожиданном месте обнаруживается информация, корректирующая какие-то мои представления о петровских преобразованиях в России, об организации армий Нового времени, о французском государственном устройстве времен короля-солнца, об истоках британского «экономического чуда», или о чем-то еще, что является важным для понимания того, как мы догоняли Запад… но так и не догнали. Точнее, догнали, но вовсе не так, как принято считать при взгляде в прошлое из нашего времени. Впрочем, подробнее об этом сейчас писать бесполезно. Если бы можно было сказать о столь сложных вещах в двух словах, не требовалось бы писать книгу.
Так что пишу потихоньку, «пробиваясь как в туман от пролога к эпилогу». А вечерами продолжаю читать Антона Чехова, все больше осознавая, что это чтение переходит в важнейший элемент работы над одной из будущих книг – той, где я попытаюсь поразмышлять, почему в эпоху (а это была именно эпоха Чехова!), когда мы реально стали догонять ведущие страны Запада, внутри у нас что-то сорвалось, обрушив Россию в бездну, из которой так долго пришлось выбираться. До этой книги еще очень далеко, но постараюсь на днях поделиться отдельными мыслями о том социологическом анализе, которому Чехов подвергает русское общество.

Меня давно удивляют штампованные сетования на русскую интеллигенцию – болтливую, революционную, антигосударственную, чересчур возлюбившую трудовой народ, но не труд, как таковой, а потому ленивую и не обладавшую практическими навыками, свойственными западным интеллектуалам. Это, мол, привело Россию к революции. Но, простите, если интеллигенция была такой, то откуда взялись инженеры и предприниматели, обеспечившие именно в предреволюционный период серьезный экономический подъем?
Последовательное чтение ПСС Чехова (сейчас я завершаю десятый том) позволило обнаружить тот важный раскол в русской интеллектуальной среде, который у других авторов (в том числе историков), кажется, не прослеживается. В целом ряде произведений Чехов весьма эмоционально подчеркивает деление интеллектуальной среды на людей дела – сильных, практичных, энергичных, весьма работоспособных (вроде него самого) – и расслабленных, невротичных болтунов, склонных порой к совершению аморальных поступков. Интеллигенция была очень разной, и Чехов не скрывает откровенную ненависть, формирующуюся в умах первой интеллектуальной группы по отношению ко второй. Отчетливо это выражено в рассказах «Враги», "Дуэль" и «Попрыгунья». Чуть расплывчато в «Рассказе неизвестного человека» и в «У знакомых». Слегка иронично в «Пассажире 1-го класса». Но самый известный случай – ненависть, внезапно вспыхивающая у дяди Вани к профессору Серебрякову. При первом давнем чтении «Дяди Вани» она, признаюсь, показалась мне несколько неадекватной. Но сейчас я понимаю, что доктор Чехов (вместе со своим героем) долго вынашивал в себе соответствующие чувства по отношению к «искусствоведам», а потому резкая вспышка жгучей ненависти представлялась автору пьесы совершенно естественной. И, возможно, естественной она представлялась зрителю начала ХХ века в отличие от зрителя нашего времени.
Говорить о революционности интеллигенции, как большой социальной группы, совершенно неверно. У революции были, конечно, иные причины. Однако серьезный раскол в интеллектуальной среде, породивший ситуацию, при которой «свои» становились вдруг врагами, а истинные разжигатели революции могли многим приличным людям (как из числа врачей инженеров, предпринимателей, так и из числа «искусствоведов») казаться строителями нового, справедливого общества, лишил нормальных людей сил для сопротивления и дезориентировал их в сложной ситуации.

Александровский парк. С Дмитрием Травиным.

По «Дяде Ване» и противостоянию Войницкого с проф. Серебряковым, естественно, завязалась дискуссия. Я бы хотел сместить акцент в анализе этой чеховской пьесы с напряженного третьего действия, в котором «стреляет ружье», и даже с пронзившего меня в юности четвертого, где появляются пузырек с морфием и небо в алмазах, во второе. Корни той социальной проблематики, которая прорастает из чеховских экзистенциальных проблем, находятся именно там.
В рассказах Чехова, как старался я показать в прошлый раз, продемонстрировано своеобразное биполярное расстройство российской интеллигенции, делящейся на трудовую и расслабленную. Но в «Дяде Ване» простенькое биполярное расстройство трансформируется в многополярное, и обнаруживается, что сложный чеховский герой, человек модерна, обладающий индивидуальными свойствами, отличающими его от других индивидов модерна, не переносит чужого мнения, чужого образа жизни, чужого успеха. Дом дяди Вани – это истинная палата номер шесть.
Елена Андреевна – Ивану Петровичу: «Неблагополучно в этом доме. Ваша мать ненавидит всё, кроме своих брошюр и профессора; профессор раздражен, мне не верит, вас боится; Соня злится на отца, злится на меня и не говорит со мной вот уже две недели; вы ненавидите мужа и открыто презираете свою мать; я раздражена и сегодня раз двадцать принималась плакать. <…> Мир погибает не от разбойников, не от пожаров, а от ненависти, вражды, от всех этих мелких дрязг».
И через пять страниц доктор Астров расширяет картину сумасшедшего дома Войницкого до масштаба всего общества: «Наши добрые знакомые мелко мыслят, мелко чувствуют и не видят дальше своего носа – просто-напросто глупы. А те, которые поумнее и покрупнее, истеричны, заедены анализом, рефлексом. Эти ноют, ненавистничают, болезненно клевещут, подходят к человеку боком, смотрят на него искоса и решают: “О, это психопат!” или “Это фразер!”». Не «добрые знакомые», конечно, устроили революцию, но, когда поднялись силы, желавшие разрушить мир старых усадеб и профессорских кафедр, перегрызшаяся интеллигенция оказалась неспособна им противостоять. И точно так же наш круг, перегрызшийся в девяностые, оказался неспособен противостоять темным силам.

Закат над Финским заливом в Петербурге.

Я опять пропал, закопавшись в книги. Чтобы оправдаться за свое исчезновение, расскажу о раскопанном в последнюю неделю. Честно признаюсь, очень рад находке, обнаружить которую надеялся долгие годы. Находке очень важной для моих научных исследований, хотя далекой от нынешней политической конъюнктуры. Я сейчас выясняю истоки английского экономического чуда, свершившегося в Новое время. То есть пытаюсь понять, как Англия оторвалась не только от России, но от всего континента. Помимо главы, которую я этому посвятил в книге «Как государство богатеет. Путеводитель по исторической социологии», нашлись материалы в зарубежных журналах, показывающие важнейший этап переломной эпохи.
Еще в начале 1950-х гг. знаменитый итальянский историк Карло Чиполла показал катастрофическое падение производства различных товаров (в основном тканей) в 1600 – 1670 гг. в таких великих итальянских городах, как Венеция, Флоренция, Генуя, Милан, Павия, Комо, Кремона, под воздействием конкуренции со стороны англичан, французов и голландцев, предлагавших на средиземноморском рынке (включая Константинополь и Смирну) дешевые товары. Итальянскую неконкурентоспособность Чиполла связывал с цеховыми ограничениями, высокими налогами и дороговизной рабочей силы, вызванной высокой смертностью во время чумы 1630 – 1657 гг. Американский историк Ричард Рапп в середине 1970-х гг. подробнее рассмотрел причины английского коммерческого успеха на фоне относительного упадка венецианской экономики. Он показал, что в условиях нарастания военных угроз со стороны турок в Средиземноморье и особенно во время войны за Крит (1645 – 1669 гг.), когда сильно увеличились затраты на флот, произошло существенное удорожание венецианской продукции из-за растущих налогов (они стали к 1630 гг. составлять почти половину стоимости шерстяных тканей) и высоких платежей по госдолгу. При этом власти настаивали на удержании высокого уровня качества местной продукции (особенно знаменитых венецианских тканей) и препятствовали инновациям, которые могли бы позволить бизнесу совершить какой-нибудь спасительный маневр. Предприниматели все чаще инвестировали деньги в расширение своих латифундий, зарабатывая на повышении цены земли, вместо осуществления инвестиций в производство. А в это время зарплаты венецианских рабочих становились заметно выше зарплат английских. Неудивительно, что после заключения в 1604 г. англо-испанского мира, облегчившего английским купцам дорогу в Средиземноморье, ткани, произведенные на Севере, хлынули широким потоком на Юг. Примерно к середине XVII века англичане преуспели на южных европейских рынках и лишь затем уже стали активно использовать атлантическую торговлю. Для достижения успеха в соперничестве с венецианскими тканями англичане использовали не только ценовую конкуренцию, в которой имели преимущества благодаря низким издержкам, но также контрабанду, позволявшую обойти удорожавшие продукцию таможенные пошлины, и откровенную фальсификацию: клейма, выдававшие низкокачественные импортные подделки за привычную покупателям местную продукцию. В общем, набор методов для проникновения на емкий средиземноморский рынок был примерно таким же, какой используется в наше время производителями из многих азиатских стран.
В общем, вначале был успех во внешней торговле, а затем уже построение правового государства, технический переворот и демократизация. В книге, которую сейчас завершаю, расскажу обо всем последовательно.

Знаете, какое государство было наиболее милитаризированным в Европе Нового времени? Многие, естественно, скажут, что Россия. Одни – с гордостью за наши победы, другие – с ненавистью к нашей агрессивности.
Ответ неверный. По крайней мере, для эпохи, предшествовавшей наполеоновским войнам. Верный ответ – Пруссия. Прусская супермилитаризация прослеживается по ряду параметров и, в общем-то тайной не является. Про Пруссию говорили, что, если у всех государств есть армия, то у нее государство существует при армии.
Впрочем, чтобы быть совершенно точным, надо внести некоторое уточнение: самым милитаризированным государством Европы было ландграфство Гессен-Кассель. Его удивительная судьба стала для меня еще одним открытием последних недель, проведенных за книгами, а не в соцсетях.
Гессен обладал небольшой профессиональной армией, состоящей всего лишь из 12 тыс. человек, и такой же по размеру милицией, несшей гарнизонную службу. Но в расчете на душу населения военных здесь было в два раза больше, чем в Пруссии, причем доля иностранных наемников в Гессене была меньше. Каждое четвертое домохозяйство платило ландграфу своеобразный «налог кровью», отдавая в армию своих сыновей. Отдавали добровольно, поскольку плата была хорошей, а приличных альтернативных способов заработать в немецких землях не хватало.
Малая держава в отличие от великих не участвовала, естественно, в большой европейской политике, а армию держала ради денег. Примерно половину бюджетных расходов ландграфства покрывали доходы от сдачи в наем армии. Гессен-Кассель был, по сути, военной компанией, во главе которой стоял сам глава государства, обожавший муштровать солдат и делавший это при плохой погоде даже в столовой своего замка. На протяжении XVIII века ландграфы заключили в общей сложности три десятка договоров о поставках своих солдат за щедрую плату в другие страны – Британию, Нидерланды, Швецию. Крупнейшим военным проектом такого рода было участие гессенцев в подавлении американской революции на британские деньги. Фридрих II прусский был этим возмущен и писал Вольтеру про своего тезку Фридриха II гессенского, что тот гонит своих подданных на английскую бойню, как скот. Сам он при этом гнал на бойню Семилетней войны не вольных наемников, а принудительно мобилизованных рекрутов, но при этом полагал, видимо, будто солдат, воюющий за интересы своего короля, а не чужого, гибнет осмысленно и героически.
Ландграфы глядели на это дело совершенно иначе. Они считали армию своим Перу (неисчерпаемым серебряным рудником), без которого существовать невозможно. Доходы их государства были по немецким меркам достаточно велики, благодаря чему гессенцы жили при низком налоговом бремени, активно развивали экономику (особенно, сталелитейную и текстильную промышленность) и клали в карман большие доходы от военной службы, если, естественно, выживали в боях. В Гессене был меньше отток населения, чем в других немецких землях, поскольку для бедняков имелась работа. А для бюргерства всегда имелась офицерская карьера, поскольку в отличие от Пруссии здесь меньше была роль дворянства на военной службе.

Есть у меня в истории любимые герои. И хотя, чем больше приходится заниматься мне нынче исторической социологией, тем больше обнаруживается зависимость позитивных перемен от объективного хода событий, к своим любимым героям я продолжаю испытывать слабость. Возможно, не так уж сильно модернизация общества зависит от субъективных действий, как представлялось лет 20 назад, но все же величие и красота их поступков меня по-прежнему очаровывают.
Сегодня день Жака Тюрго. 250 лет назад Людовик XVI назначил его министром (генеральным контролером) финансов. Тюрго предпринял отчаянную и, как вскоре выяснилось, безнадежную попытку спасти Францию от экономического хаоса. Продержался министр на своем посту меньше двух лет. Затем еще несколько лет прожил в опале и скончался, не дожив до 55. Реформы его встретили сопротивление народа, поскольку не были популистскими. А в конечном счете Тюрго столкнулся и с сопротивлением короля, предпочитавшего популизм, но не знавшего, как разгрести финансовые завалы, оставшиеся от предшественников.
Король, как известно, кончил жизнь на плахе. Народ, как известно, перенес вскоре тяготы революции, якобинского террора, голода, инфляции, революционных войн, наполеоновских войн, и очухался от бедствий лишь через четверть века после взятия Бастилии. Такой оказалась плата за популизм, за непонимание сути событий и за желание взять то, что брать не стоило.
На фоне всех революционных и постреволюционных монстров Франции фигура Тюрго сегодня представляется светлой и героической. Он близок мне не только как реформатор. Он близок в первую очередь, как мыслитель и человек. В нем не было желчности Вольтера, схоластичности Руссо, популизма Мирабо. Его не читали и не слушали так, как этих деятелей эпохи, но нынче, перечитывая Тюрго, почти не находишь примитивизма, всегда свойственного детям своего времени, тогда как тексты этих «детей» хочется энергично чиркать красным карандашом. Жак Тюрго – классик, оставшийся на века. Я написал о нем очерк в книге «Модернизация: от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара». Ее можно легко найти в Сети, поэтому повторяться сейчас не буду.

Хотя я писал, что моя работа над новой книгой по исторической социологии не имеет отношения к нашим злободневным политическим вопросам, некоторые любопытные и очень поучительные вещи обнаруживаются. Помните, наш рассказ о том, как англичане победили итальянцев в конкурентной борьбе XVII века, прервался на том, что они завалили Средиземноморье дешевыми товарами невысокого качества, порой являвшимися откровенными подделками под венецианские? Но в XVIII веке качество у англичан резко повысилось. Причин было много. Остановлюсь на одной. Американский экономист В. Сковилл исследовал, как иммиграция гугенотов после отмены Нантского эдикта влияла на развитие экономики ряда европейских стран, оказавшихся достаточно мудрыми для того, чтобы принять к себе беженцев.
Людовик XIV потерял высококвалифицированных мастеров, а Англия их приобрела. Беженцы не создали новых отраслей экономики, но усовершенствовали те старые, которые были неконкурентоспособны в масштабах европейского рынка. Так, скажем, они принесли с собой из-за Ла Манша опыт правильного изготовления шелковых тканей. Они производили тафту со свойственным этой ткани блеском. Они разработали новый дизайн для дамаска и других рельефных тканей. Они внесли улучшения в процесс плетения лент и вязания шелковых чулок. Даже реализация продукции не обходилась без гугенотов: считались, что, если продажами занимается француз, значит изделие качественное, престижное, модное. Помимо шелка беженцы принесли в Британию секрет изготовления шапок с водоотталкивающими свойствами, и они стали настолько популярны, что даже французские кардиналы стали носить шляпы, сделанные изгнанными из Франции гугенотами. Шотландский батист стал по качеству не уступать тому, который производился в Камбре (в Эдинбурге появился целый пикардийский квартал, где иммигранты занимались этим бизнесом). Массовое производства льняных тканей развернулось в Ольстере (их экспорт вырос более чем в шесть раз за первую половину XVIII века). Сильно повысилось в Англии качество бумаги. Улучшилось изготовление стекала (в т. ч. зеркал). И, конечно, на развитие ювелирной индустрии Британии сильно повлиял переезд из Франции 200 золотых и серебряных дел мастеров, а также часовщиков и специалистов по обработке драгоценных камней.
В общем, Людовик сильно промахнулся, лишая прав своих умелых и трудолюбивых подданных ради укрепления единства нации.

Ну, а теперь перейдем от Haute couture XVII века во Франции и Англии (батист, дамаск, тафта) к Haute couture Московии той же эпохи. В одной из старых статей Ричарда Хелли нашел сравнение цен на наше «мягкое золото» (точнее, «мягкую рухлядь») – разные меха, торговавшиеся на российском рынке и вывозившиеся за рубеж. Шанхайского барса в ценнике не обнаружилось. И даже символа России – бурого медведя. Шкура белого медведя представлена, но ценилась она не слишком высоко. Главным героем допетровской экономики на Руси, конечно, являлась белка – самый многочисленный зверек с самым дешевым мехом. Дешевле, чем мех кролика. Впрочем, кролика мы оставим в покое, поскольку кроличьи данные не слишком репрезентативны (мало сделок фиксировалось), а вот из истинных «меховушек» выше белки стоит горностай: к моему удивлению, правда, он торговался немногим дороже. Сильно дороже идет куница, выше нее – росомаха, выдра, рыжая лиса. И, наконец, «царь зверей» с точки зрения финансиста и внешнеторгового работника – соболь. Соболья шуба стоила 67 с полтиной: огромные деньги по тем временам. Беличья (для сравнения) обходилась в 30 раз дешевле. Кунья – в семь раз дешевле собольей, горностаевая – примерно в 10. Работа, кстати, при пошиве шубы почти ничего не стоила в сравнении с мехом: людей много, зверей мало.
Впрочем, это еще не конец. Во главе списка Haute couture стояли звери, которых на Руси было совсем мало. Чем меньше вы размножаетесь, тем больше вас ценят. Бесспорный лидер с колоссальным отрывом в цене – чернобурка. За ней идет рысь. Но сделок по ним так же мало, как по белым медведям, поэтому данные не очень репрезентативны. А дальше – бобер (особенно, черный). Ценнее соболя. В Канаде, наверное, было иначе, а у нас с бобрами не сложилось. Перетрудились, видно.
Такой вот получается русский Haute couture. Впрочем, данные для XVII века в любом случае отрывочны и не точны. В книге я их даже приводить не буду, но для этой публикации решил сделать исключение.