Вызовы и испытания

Папа Артём Глебыча столкнулся с тем, что сын не хочет идти спать днём. Почуяв, что скоро позовут спать, Артём Глебыч попросил почитать сначала книжку про трёх котят, потом книжку про пчелку Жужу с ударением на первый слог, и книжку про езду через поле на тракторе с маленьким троллем. Потом ещё три раза про трактор и тролля с нарастающей скоростью, а потом оттягивать неизбежное больше стало нельзя и Артём Глебыч перешёл к истерике. 

Папа по первости даже не понял причины истерики, поэтому слегка смутился, но взял себя в руки, подложил себя под Артём Глебыча и принялся излучать умиротворяющее сонное тепло и низкочастотные бардовские вибрации. 

На следующий день истерика повторилась, поэтому пришлось прибегнуть к манипулированию. Артём Глебычу предстояло спасти зайца. Вязаный заяц погибал от панической атаки, уже почти стоял на грани суицида, и только Артём Глебыч мог его спасти, но для этого нужно было положить зайца рядом с собой и заснуть. Иначе ушастому кранты. Он просто не вывезет. Артём Глебыч смело встал на защиту друга и через пять минут самоотверженно обмяк и засопел.

Мама Артём Глебыча столкнулась с тем, что сын выучил слово «мама» и произносит его, в точности копируя родительские интонации, на все лады и постоянно. Оригинальная, не скопированная интонация у него только одна: долгий хриплый рёв «мммммаааааамммммааааа!», когда мама  пошла куда-то в другую комнату, бросив все важные дела, то есть любые дела Артём Глебыча. 

Бабушка Артём Глебыча столкнулась с тем, что она совершенно не зря ходила в спортзал и рисовала. Потому что нужно долго сидеть на очень маленьком стульчике и рисовать всеми недоеденными карандашами. Таковых немного — Артём Глебыч как грифельный бобр точит попадающиеся под руку карандаши и пускает цветную акварельную слюну. Спасают только технологии — бабушка столкнулась также с существованием белёсых листков, на которых движением мокрой кисточки проявляются яркие цветные рисунки, а после высыхания они опять белеют и так можно рисовать снова и снова. Папа, если что, тоже от этого в шоке. 

Дедушка Артём Глебыча столкнулся с тем, что детская книжка про великого русского певца Шаляпина и его французского бульдога Ройку какая-то слегка недостойная племени французских бульдогов. Сюжет не дотягивает, а персонажи глупы. Но Артём Глебыча это как будто не беспокоит и он готов показывать на странице пальцем разные позы бульдога, которые называет дедушка.

Ну а названный брат Артём Глебыча (также известный как французский бульдог дедушки Артём Глебыча) столкнулся с тем, что теперь не все лежащие на полу игрушки разрешено грызть и за некоторые можно легко получить по жопе. 

Сегодня у меня день рождения и поэтому «я» — первая буква алфавита.

Родился я, как это обычно бывает, совсем маленьким и мне совершенно ни до кого не было дела. 

Я кушал каши, сидя в высоком деревянном стуле на колёсиках. А вечером перед сном слушал папины колыбельные под гитару — про «Тёмную ночь» и «Вальс в ритме дождя».

Я непрерывно участвовал в соревнованиях по синхронному внучанию для двух бабушек и двух дедушек, и изрядно, считаю, в этом преуспел.

Я был постоянно занят всяческими подобающими детству делами. Ел, играл, рассматривал картинки в книжках, слушал пластинки со сказками, болел простудой и ждал с работы маму. Бабушка, в свою очередь, тоже ждала с работы маму, а тем временем готовила, убирала мои игрушки, читала со мной книжки, ставила мне слушать пластинки и водила меня в детскую поликлинику напротив. Найти мою карточку в поликлинике было очень легко — на полке в регистратуре она была самая толстая, а имя на обложке было аккуратно, по-чертёжному, написано мамой. Буква «О» в фамилии была идеально круглой — это мне особенно нравилось.

Я просил деда скрутить мне из газеты рожок, наливал в мыльницу воды и забирался на табуретку. Макал широкий конец рожка в мыльный раствор, в узкий конец дул и пускал по кухне пузыри. Пузыри были толстые и тяжелые, они величаво пружинили и оставляли в местах приземления плотные мыльные круги. К восторгу всех домашних.

Я доставал любимую оранжевую машину с черными колесами, упирался в нее руками и носился в таком положении по квартире, шлёпая тапками и заносясь на поворотах. Колеса у машины были пластмассовые в шашечку — они производили грандиозный шум. Если бы я был своими соседями снизу — наверняка давно вырвал бы эту машинку из детских рук, бросил об пол и растоптал, сатанински хохоча и не обращая внимания на детские слёзы. Соседи не знали, что однажды были частично отомщены. Я мчался с машиной по коридору и готовился к виражу в кухню, но зацепился за коврик, дверь в туалет оказалась открыта, я больно врезался головой в унитаз и плакал.

В то время, когда я не истязал соседей снизу машинкой, я меланхолично перебирал весь имеющийся игрушечный автопарк — расставлял его на полу поперек комнаты от ножки дивана до серванта, и любовался порядком. 

Я помню главный испуг детства. Меня ненадолго оставили одного в квартире, я лежал на диване в большой комнате и болтал ногой. И тут что-то оглушительно взорвалось. Я думал, что это взорвался телевизор или у дома отвалился кусок, но просто у деда была поставлена брага в стеклянной бутыли и она, эээ, приготовилась. В углу комнаты, за зеркалом-трюмо, двадцатилитровая бутыль с замотанным горлышком бродила, бродила, накопила давление и бахнула в потолок грязным пятном перебродившего клубничного варенья. В квартире сразу запахло по-новогоднему.

Перед сном (включая сон послеобеденный) я почти каждый раз просил бабушку рассказать мне сказку про шлагбаум. Мне до одурения нравилась эта сказка. Единственное, что я из нее помню — это то, что она была про шлагбаум. И бабушка, которая с завидным постоянством и терпением ее рассказывала, помнила, когда я уже потом её спрашивал, не больше моего.

Я был благодарным пассажиром — меня возили в автомобилях, которые пахли нагретой пластмассой, резиной и отработанным маслом — ехать куда-то на машине всегда было круто и так осталось до сих пор. Когда за рулём был дедушка, он иногда специально проезжал по луже, потому что брызги от луж — это апогей езды в автомобиле.

Вторым по величине удовольствием от автомобилей было их рисование. Нужно было чинно освободить место на столе в гостиной, закатав до половины ребристую скатерть, подготовить бумагу, карандаши, фломастеры и только тогда сесть и приступить. Чтобы придать изображению автомобиля реалистичность, непременно нужно нарисовать разбившихся о  лобовое стекло и решетку радиатора комаров.

В общем, годы после непосредственно дня рождения длились долго и запомнились отлично. А потом однажды я пошел учиться, прошло три секунды и вот мне тридцать восемь лет.

Когда взрослые люди с работами, дедлайнами, созвонами, квартплатами и командировками вдруг решают, что у них есть силы взять и поделать какое-то ещё новое дело — у окружающих это вызывает обычно две реакции. Либо мерзкую иронически-снисходительную улыбку, либо просьбу поделиться названием антидепрессанта, который так здорово помогает.

Всё меняется, когда люди действительно начинают делать то, что решили. А потом делать это сильнее. И продолжать.

Вот мои друзья Слава и Юля решили завести собаку (снисходительная улыбка). И взять эту собаку из Центра воспитания собак-поводырей (ну, наверняка же из препаратов либо Золофт подошел, либо что-то из аналогов Тразодона). И через несколько месяцев отдать веселого социализированного лабрадора Вафлю обратно в Центр на дальнейшее воспитание. И взять на воспитание следующую собаку — лабрадора Руби. Хм! И завести подкаст про собак-поводырей и Центр «Собаки-помощники». И сделать целый сезон этого подкаста. И потом второй сезон. А работа же, и дедлайны, и созвоны — кто-то их отменял, что ли? Никто не отменял. И потом третий сезон. И самим этот подкаст вести, и продюсировать, и монтировать. И переделывать запоротую из-за не включенного микрофона запись, и писать сценарий из больнички, и монтировать выпуск в самолете во время командировки. И говорить сначала только про собак-поводырей для незрячих людей. А потом про собак-помощников в целом, а потом про дог-френдли среду вообще. И приглашать сначала ветврача, а потом кинолога, и урбаниста, и актрису, и путешественника, и людей из метро, аэрофлота, банков и общепита, и волонтёров.

И хотеть для Центра новых волонтёров. У которых будут работы, дедлайны, созвоны, много иронически-снисходительных друзей и откуда-то силы взять и поделать ещё какое-то новое дело. Но можно просто послушать подкаст «Министерство наших собачьих дел».

P.S. Сегодня, кстати, помимо всем очевидного праздника (дня стоматолога) еще и международный день собак-поводырей.

— Глеб, нам подарили вино.
— Чо за вино?
— Чилийское. Merlot... Valle Central... Так, Глеб, стоп, нет, не надо..!
— Мерло Валле Централ,
Ветер северный!
Чилийский терруар
Зла немеряно!

Начинаю понимать Пришвина и Бианки, но становится немного страшно — если в тридцать восемь весенняя природа вокруг ощущается так остро, то что же будет дальше?

Ответьте, восьмидесятилетние люди, что у вас там происходит? Вы слышите, как растут деревья? Понимаете, о чем щебечет муравей? Отличаете по запаху северо-западный ветер от северо-северо-западного?

Потому что уже сейчас идёшь вечером по лесной дороге и не то что слышно, как хливкие шорьки пыряют, а прям как чикатонят шелешурлики и перезузаниваются жютифафры.

Когда я засмотрелся на ослепительный, до слёз неповторимый осиновый лист и случайно наступил на ужа — готов поклясться, что расслышал, как он сказал «Ай, сука!», прежде чем уползти в траву.

И так ведь не было сначала. Началось не так уж давно, просто нарастает как-то уж очень быстро. Сначала, когда я был маленьким, небо было просто синим, песок — жёлтым, а ветер просто дул.

Потом небо научилось меня цвета, быть высоким и низким, холодным и тревожным, восковым и глубоким. Песок стал вязким, плотным, слоистым, пыльным, мягким, с крапинками слюды.

Ветер начал менять силу, приносить запахи, шевелить волосы и просачиваться между пальцев, стал горячим и сухим, промозглым и горьковатым.

А еще позже небо, песок и ветер связались во что-то общее, начали влиять друг на друга и на меня. Или это я сам начал на себя влиять. Небо выцветает и белеет, предвещая ветер. Ветер, теперь такой осязаемый, поднимает с земли и несёт колючие песчинки, и они просачиваются между пальцев.

А потом над деревней наступает ночь, ты выходишь во двор пописать, и вокруг наоборот не звуки, а полная тишина, полнейшая. Только над тобой собрались абсолютно все звёзды. Они молча смотрят, как ты писаешь, издавая вообще самый громкий звук во вселенной. Его наверняка слышно даже со спутника, который — вон он! — безмолвно пролетает чуть левее ковша.

И всё напоминает тебе о твоей чужеродности, ведь ты приехал сюда на куске железа и резины, заправленном жидким динозавром (разбавленным) и ходишь, направляешь на всё кусок железа поменьше и с круглым стёклышком на конце. Одно слово — дикарь.

Захожу сегодня в кабинет к врачу:
— Здравствуйте. Вот и мы.
— Мы? — доктор некоторое время ищет глазами.
— Я и клещ Василий.
— Понятно. Фамилия?
— Моя — Клинов, клеща — Кузнецов.
— Почему Кузнецов?
— Во Псковской области в кого ни ткни, будет Кузнецов. Я ещё удивлен, что он Василий, а не Толик.

Меня осмотрели, дали таблетку и отпустили пока домой как наиболее заурядного участника истории, а вот клеща Василия оставили для допроса. Выходя из кабинета, я обернулся и посмотрел на прозрачную баночку на столе у врача. В баночке клещ Василий сделал большие глаза и провёл щетинистой лапкой себе по горлу — жест, на любом языке мира означающий: «Тебе кранты».

В общем, если в ближайшие пару недель я начну писать тут какой-нибудь бред (в отличие от правдивой до последнего слова истории про клеща Василия) — например, что надо запретить электросамокаты, или что плотину в Орске реально повредили грызуны, или что Филиппа Киркорова надо выслать в Болгарию защищать памятник советскому солдату-освободителю «Алёша» — значит, Василий безвозвратно повредил мне мягкую менингеальную оболочку мозга. А может, даже и твёрдую.

Есть лампа берегового маяка яркостью в миллион кандел. Есть сияние полуденного солнца. Есть вспышка при атмосферном взрыве атомной бомбы. В конце концов, есть свет от экрана смартфона, когда включаешь его в постели в три часа ночи.

А есть зубки Артём Глебыча во время и сразу после чистки.
Они такие яркие, что родители вынуждены защищаться руками, восклицать «Ох, какие яркие!», отворачиваться, жмуриться и в конце концов убегать по квартире, крича и наталкиваясь на стены. За ними мчится ребёнок с безжалостно раскрытым ртом. Загнав родственников в углы, он возвращается на исходную и начинает тоскливо, страдальчески звать: «М-м-ма-а-ма!... М-м-ма-ма!...».

Но это ловушка. Он только и ждёт, чтобы кто-то подошел поближе с беззащитно открытыми глазами. Хищно улыбнувшись, Артём Глебыч резко раскрывает свой самый яркий в мире рот.

Не успеваем менять обугленные зубные щётки.

Плакаты по городу вновь сообщают, что мы победили, что мы народ-победитель, что мы будем помнить и гордиться как минимум пока плакаты не снимут обратно.

А если кто вдруг ещё не победитель, то добро пожаловать на соседние плакаты «Присоединяйся к своим» с великолепной игрой слов. Чтобы игру слов мог по достоинству оценить каждый, буквы «сво» выделены желтеньким.

И вроде бы успел уже выработать иммунитет к этой рекламе гордости, но изредка все равно пробирает. Совершенно понятно, что будь сейчас жив кто-нибудь из моих дедушек и бабушек, у меня не было бы к ним совершенно никаких вопросов. И они могли бы относиться к 9 мая так, как считали бы нужным. Как участники и как свидетели.

Но когда я вижу над входом в метро растяжку «мы победили!», то пробиваются два вопроса: «Ты, что ли, победил?» и «И как, помогло?».

Кажется, дай только волю, мы быстро проскочим гордость за поражение Наполеона и со слезами на глазах вспомним самый выход предков на сушу. Ведь давно известно, что это трусливые западные тиктаалики выползли в прибрежные камыши на брюхе, волоча дефектные задние плавники. А наш русский предок вышел в полный рост! И из под воды сначало показалось знамя на древке, а только потом гордо поднятая голова.

Заранее страшно, что будет в следующем году. Потому что мы же доживём до 80-летней годовщины и это, выражаясь языком рекламы, будет полный бананас.

утро воскресенья
и едят кулич
иисус и элвис
виктор и ильич

***
стопочка кагора
ладанка в углу
и пуста пещера
будет поутру

***
наступило утро
чувствую — ожил
стукайся иичком
соблюдай режим

У пони жирная чёлка

Я котлеточки катаю
И на противень кидаю.
С нетерпением минуты
До готовности считая.

На обед сегодня будут
Очень радовать меня
Бешбармак, казы и шужык —
Это блюда из коня!

Я сожрал печально пони.
Жалко мне, что он не лошадь,
У него поменьше площадь.
Я б использовал в еде
Лучше взрослых лошадей!

Я живу доставкой пиццы,
За пельмень готов сразиться!
И умять ведро рагу
Я могу, могу, могу!

Вам устрою настоящий
Для обжорства лунапарк —
Будет кухня из Кореи,
Но без кошек и собак.

И немедленно зажарю
Трех индеек на углях.
Я съедаю очень мало,
Если мерить в кораблях.

Я прожорливее многих.
Льва, кита и верблюда́
И, конечно, двину кони,
Если кончится еда.

Подруга путешествует по Сибири (и одновременно по собственному прошлому) и прислала мне минутное видео.

На видео пустынная детская площадка. Маленький домик с лесенкой, детская качелька слегка качается от ветра и делает скри-и-ип, скри-и-ип, стоит пластмассовый дельфин, деревянные воротца. Бетонный слоник с оторванным ухом. Фигура совы с бессмысленно выпученными глазами. Ни один предмет не сочетается с другим, как будто кто-то натащил их из разных мест как трофеи. На краю площадки стоит здоровый пластиковый трицератопс и смотрит куда-то вправо за камеру. Вокруг тишина, безмолвие, на горизонте маленькие деревца, сверху облачное небо. Приглушенные цвета, тусклая трава, асфальтовые дорожки, ни единого человека. Скри-и-ип. Это качелька.

Камера поворачивается туда, куда смотрит трицератопс. Там распятый Иисус. Он висит на высоком кресте, к нему сходятся несколько дорожек. Иисус смотрит на трицератопса. Камера поворачивается дальше — за спиной у Иисуса дорожка с ажурными фонарями и чашами на постаментах, а за ними большое здание с колоннами и широким приплюснутым куполом. Посреди общей оттеночной приглушенности здание покрашено в едуче-оранжевый цвет.

Это новосибирский крематорий. Скри-и-ип.

Посмотрел видео трижды — пейзаж с трицератопсом и Иисусом, которые глядят на детскую площадку на территории крематория.

Театр начинается с нужных вещей

— Алё, Глеб, а ты уже пришел?
Я уже пришёл, развалился в продавленном кресле в гримёрке и топил в чашке чайный пакетик.
— Пришёл.
— Спустись на улицу на минутку, нужно помочь.
В трубке слышалось тяжёлое дыхание.

Режиссёр Сергей Георгич вообще звонил редко, поэтому я даже немного заторопился, мало ли что. Железная дверь на улицу была открыта, за ней стоял режиссер, уперев руки в бока и глядя куда-то себе под ноги. Он выглядел так, будто с кем-то повздорил, завалил оппонента в драке и теперь нужна моя помощь, чтобы спрятать тело.

Я вышел и увидел на земле толстый рулон линолеума длиной метра четыре. Здоровенный. 
— Давай, этсамое, занесем его. Берись вон спереди.

Я взялся спереди и попытался поднять. Рулон оказался страшно тяжёлый и весь в какой-то... Руки заскользили по грязи, конец рулона шлепнулся обратно на асфальт. Я схватился посильнее, испачкав рукав и штанину, поднял рулон и посмотрел за спину. Там Сергей Георгич держал свой конец рулона, а его середина по-прежнему лежала на земле. 

Следующие пятнадцать минут мы тащили рулон на второй этаж по угловой лестнице, сгибая его на поворотах, хрипло дыша и надрывая спину. За это время Сергей Георгич успел рассказать, что, твоюмать, шел мимо помойки, твоюмать, и там лежал этот, твоюмать, рулон линолеума. А ему, то есть нам, как раз очень нужен линолеум. Твоюмать. 

От помойки до театра он как-то допёр рулон сам, хотя тот очевидно превышал вес режиссёра раза в полтора. А учитывая худосочное телосложение, то и в два. Чудовищной грузоподъёмности человек плюс, видимо, халява придавала ему сил.
— Давай его, твоюмать... это... сюда.

«Сюда» — это означало в «гнездо».

По театру Сергей Георгич передвигался, как мышь по сыру. Сдвинув брови, он юркал в одну дверь, а потом почти без паузы выныривал из другой, с противоположной стороны коридора.  При этом что-то всё время тащил, наматывал на локоть, отряхивал, плевал и оттирал пальцем. 

На репетициях же он преображался — выскакивал на сцену, вращался, тянул носок, вспрыгивал на стол и играл бровями. Грациозный, насколько это возможно, в своих вечно засаленных до желтизны джинсах, заправленном в эти самые джинсы безразмерном свитере и с измочаленной поясной сумкой, грубо зашитой в двух местах.

Не менялась только манера говорить:
«Значит, вот ты выходишь оттуда и... это... ему, мол, ты чё, твоюмать, потом ты своё говоришь тэ-тэ-тэ, тэ-тэ-тэ,  ты чё, нахер, потом сюда переходишь так, и значит, ему — пошел ты, значит, в жопу отсюдова!». Если заменить в его тексте «твоюмать» и «в жопу» на нормальные слова — сразу получался Чехов.

Но вернемся к гнезду. «Гнездом» мы называли три сообщающихся комнаты, доверху заполненных тем, что режиссёр нашел на помойке и приволок. Говаривали, что дома у него происходит то же самое — Сергей Георгич тащил в закрома всё, что видел. Отчасти я готов в это поверить: однажды я подвозил его до дома и на лестничной площадке рядом с дверью его квартиры стояли еще две двери, аккуратно прислоненные к стене. Очень выразительные.

Сейчас места на полу в «гнезде» оставалось вот ровно на этот наш рулон. Мы втащили его, положили, разогнулись и выдохнули. Особенно выдохнул режиссёр — его как будто отключили. Дело было сделано, очень нужный линолеум занял достойное место. 

Следующие три года он пролежал ровно там же, где положили.