Друзья!

Из-за постоянных атак спамеров мы решили перенести комментарии в отдельный чат. Там можно обсуждать посты и делиться мыслями, а заодно – поговорить и на любые другие темы.

Чат открыт для всех, никаких заявок на вступление не нужно.

👉 Присоединяйтесь – тык

​​1918: последний шанс Германии на Западном фронте

В 1918 году на Западном фронте назревали решающие сражения. Крах царской армии позволил немцам высвободить огромное количество дивизий, хорошо обученных и мотивированных победами на Восточном фронте, которые были перенаправлены на запад для решающего наступления. Всего Людендорф на Западном фронте имел в своём распоряжении 191 дивизию против 178 у союзников.

Немецкие пехотинцы не знали, хотя, может быть, и догадывались, что являются последним резервом живой силы своей страны. Человеческих ресурсов для восполнения потерь не осталось ни у той, ни у другой стороны. Однако у Антанты было существенное преимущество в технике: 4 500 самолётов против 3 670, 18 500 орудий против 14 000, 800 танков против 10 (Джон Киган, «Великая война 1914–1918»). И самое главное – вскоре на фронт должны были прибыть американские солдаты, которые нивелировали проблему нехватки живой силы у союзников.

Поэтому в мае 1918 года перед германским штабом стояла двойная задача: выиграть войну прежде, чем американцы прибудут на континент, и прежде, чем все резервы немецкой армии будут исчерпаны.

В целом, поскольку Западный фронт был достаточно узким, неоднократно в период войны происходили битвы в одних и тех же местностях по несколько раз. Так, французы дважды пытались совершить прорыв в Артуа и Шампани в 1915-м, а затем ещё раз в Шампани в 1917 году. Британцы предпринимали попытки наступления на Сомме в 1916-м и во Фландрии в 1917-м. Немцы нанесли удар только один раз, под Верденом в 1916 году, а затем ставили перед собой лишь ограниченные цели. Теперь же войну надо было заканчивать, поскольку блокада приносила всё большие и большие беды для германской экономики и, соответственно, для всего государства.

Споры вызывало направление немецкого удара, хотя вариантов было два: либо ещё один удар под Верденом, либо удар по британским войскам. В ноябре 1917 года в Монсе проходило совещание, на котором и обсуждался этот вопрос. Полковник фон дер Шуленберг, начальник штаба армейской группы немецкого кронпринца, настаивал, чтобы решающая атака была нанесена на участке, куда входил Верден. Шуленберг не видел смысла атаковать британцев, так как их поражение не заставит их выйти из войны. В то время как поражение французов, потеря Вердена для которых будет существенным ударом, могло деморализовать Францию и заставить её начать переговоры о сепаратном мире. За позицию Шуленберга выступал также подполковник Ветцель, начальник оперативного отдела Генерального штаба. Однако Людендорф был против. Он решил, что наступление должно быть осуществлено против британцев под Сен-Кантеном – в том секторе, где предыдущей весной их части отступили на новую линию Гинденбурга. Операция получила кодовое название «Михаэль»: атакующие дивизии должны были продвинуться вдоль Соммы и «свернуть» британский фронт.

После совещания было разработано ещё несколько операций: наступление во Фландрии – «Георг», операция в Арассе – «Марс», а также наступление под Париж – «Архангел». Однако в конечном итоге Людендорф 21 января 1918 года отдал приказ о начале операции «Михаэль». Она должна была начаться 21 марта, а первые вражеские позиции должны были быть прорваны уже в 9:40 утра.

В ходе наступления немцы использовали тактику «просачивания», основная идея которой заключалась в том, чтобы не обращать внимания на фланги, а стараться атаковать сразу в нескольких направлениях, пытаясь максимально продвинуться вперёд.

Проблема лишь была в том, что у немцев, да и даже у самого Людендорфа, так и не было окончательной стратегической цели. Он сам говорил: «Мы пробьём дыру… Потом посмотрим. Так мы уже действовали в России». Однако на Западном фронте не было деморализованных солдат, оставляющих свои позиции, а во Франции или Англии не назревали революции.

Братья Гракхи

Фото: отступление британских войск, марта 1918 года

​​Исполнитель, а не творец: Сталин и первые месяцы революции

На прошлой неделе мы обсудили с вами биографию Сталина до революции, в особенности остановились на том, как его детство и молодость сформировали его характер. Теперь давайте изучим деятельность Иосифа Джугашвили в начальный период революции.

В марте 1917 года Николай II отрёкся от престола. На окраинах страны тысячи политзаключённых, ещё до получения официальных документов об освобождении, готовились к отъезду в Петроград, Москву, Киев, Одессу, Баку и другие революционные центры.

Тем временем в России установилось двоевластие: с одной стороны – Временный комитет Государственной думы, где главенствующую роль играли кадеты, с другой – Петроградский Совет, возглавляемый меньшевиками. В составе Исполкома Совета большевики оставались в меньшинстве. Это объяснялось тем, что до революции большинство из них находились в подполье, в то время как меньшевики имели возможность легальной политической работы и использовали её. В результате меньшевистское руководство Совета, согласившись с думцами, поддержало передачу верховной государственной власти Временному правительству. Хотя формально вся власть принадлежала Временному правительству, реальное двоевластие сохранялось.

Сталин прибыл в Петроград 12 марта и сразу отправился к Аллилуевым. В тот же день он встретился с рядом членов ЦК, а также был введён в состав Русского бюро ЦК и редакции «Правды». Руководство газетой с середины марта оказалось в руках Каменева, Муранова и Сталина.

Уже в первые дни их работы газета допустила целый ряд заметных ошибок. Сначала Сталин одобрил статью Каменева «Временное правительство и революционная социал-демократия», в которой утверждалось, что партия должна оказывать поддержку Временному правительству. На следующий день Каменев опубликовал ещё одну статью – «Без тайной дипломатии», где, обвинив немцев в разжигании войны, писал, что русский революционный народ будет «стойко стоять на своём посту, на пулю отвечая пулей, и на снаряд – снарядом». Позднее сам Сталин написал статью «О войне», которая также шла вразрез с ленинскими установками. Все эти шаги подверглись критике со стороны Ленина, который 3 апреля, сразу после приезда в Россию, сказал: «Что вы пишете в "Правде"? Несколько номеров удалось посмотреть, за которые мы вас здорово ругали…» (по воспоминаниям Ф. Ф. Раскольникова).

Слабым местом Сталина в революционной деятельности были публичные выступления. Д. Волкогонов пишет:

Когда возникала потребность идти в цех, на завод, в воинскую часть, на уличный митинг, у Сталина […] появлялось чувство внутренней неуверенности и тревоги, которые он, правда, со временем научился скрывать. Его никогда не влекло, как многих других революционеров, в гущу масс. […] В одном из свидетельств начала 20-х годов приводится оценка рабочего И. Кобзева, слушавшего Сталина во время митинга на Васильевском острове в апреле 1917 года: "Вроде всё говорил правильно, понятно и просто; да как-то не запомнилось его выступление". Не случайно Сталин меньше, чем кто-либо другой из ленинского окружения, выступал перед людьми на митингах, встречах, манифестациях

После приезда Ленина и Троцкого, а также появления на митингах Луначарского, Володарского, Каменева, Зиновьева и других искусных ораторов, положение Сталина стало ещё труднее. На фоне этих ярких спикеров он выглядел бледно.

Вместо публичных речей Сталин предпочитал писать статьи, отклики, газетные реплики на текущие события. Гораздо больше ему нравилась работа в управляющих органах – Бюро, Комитете, Совете. Таким образом, Сталин постепенно отдалялся от непосредственного общения с массами, так и не почувствовав себя «своим» среди народа.

После приезда Ленина, выступившего с «Апрельскими тезисами», количество заседаний революционных органов резко увеличилось. В документах того времени – решениях ЦК, стенограммах, телеграммах – Сталин упоминается крайне редко по сравнению с Зиновьевым, Каменевым, Троцким, Бухариным, Свердловым и другими.

Братья Гракхи

Фото: Сталин в группе ссыльных большевиков (среди них Каменев, Спандарян, Свердлов), 1915 г.

​​Ostpolitik: от завоевателей до освободителей

Революция 1917 года в России, а особенно большевистский переворот и последовавший Декрет о мире от 8 ноября, на первый взгляд казались большим подарком для Германии и Австро-Венгрии. Центральные державы с интересом включились в переговоры о сепаратном мире, надеясь высвободить дивизии с Восточного фронта и перебросить их на Запад.

На деле ситуация оказалась гораздо сложнее. Вместе с падением царской власти, провозглашением большевиками принципа самоопределения народов и начавшимся распадом бывшей империи Романовых, перед Центральными державами встала новая задача. Им предстояло не только заключить мир с Россией, но и определиться с судьбой народов Восточной Европы, где на месте бывших окраинных губерний начали формироваться новые государства.

Переговоры в Брест-Литовске, начатые в декабре 1917 года, выявили отсутствие единой линии у австро-германской стороны. Военное руководство в лице начальника штаба германских войск на Восточном фронте генерал Макс Гофман, настаивало на установлении власти Гогенцоллернов в оккупированных Польше и Литве, а также на закреплении за Германией стратегически важной Курляндии.

Напротив, гражданские власти – прежде всего министр иностранных дел Рихард фон Кюльман, – предостерегали от чрезмерных аннексий. Они понимали опасность распространения большевистской революции на Запад и трудности, связанные с длительной оккупацией новых регионов. В надежде на восстановление Романовых, он стремился не портить перспективы долгосрочных отношений с Россией.

Император Вильгельм II не высказывал определённой позиции в отношении будущего России, и это лишь усиливало противоречия между военными и гражданскими кругами.

Существенную роль сыграл и министр иностранных дел Австро-Венгрии Оттокар Чернин. По его мнению, Вена уже достигла главных целей войны: оккупировала Сербию и нейтрализовала Румынию. Поэтому Чернин выступал за скорейшее заключение мира, прежде всего ради того, чтобы высвободившиеся войска использовать для восстановления внутренней стабильности многонациональной империи.

Но если разногласия внутри австро-германского блока ещё можно было уладить, то идеологический конфликт с большевиками оказался куда более серьёзным. Советская делегация настаивала на мире без аннексий и контрибуций, на провозглашённом праве народов на самоопределение и, следовательно, на выводе германских войск.

22 декабря Иоффе представил официальную программу большевиков. Спустя несколько дней, 28 декабря, стороны подписали перемирие, которое временно остановило военные действия на Восточном фронте и позволило продолжить переговоры.

Кюльман и Чернин встретили эту программу с определённым интересом, рассчитывая в будущем использовать подобный аргумент против колониальных империй Антанты. Однако их намерения натолкнулись на упорное сопротивление германского военного командования, которое продолжало настаивать если не на прямых аннексиях, то на создании подчинённых режимов в оккупированных областях.

Такая линия возмутила не только большевиков, но и Австро-Венгрию. Чернин даже пригрозил сепаратным миром с Россией. В этом конфликте Кюльман поддержал его, надеясь ограничить вмешательство военных в переговорный процесс. Но Гофман остался невозмутим и попросту проигнорировал угрозы.

Январь 1918 года не принёс существенных результатов, однако позиция Центральных держав становилась всё яснее. Те же державы, которые в августе 1914 года вторглись в Сербию и Бельгию, теперь пытались предстать «освободителями» и защитниками малых народов на Востоке.

«Мой план заключался в том, чтобы втянуть Троцкого в академическую дискуссию о праве на национальное самоопределение и его практическом применении, чтобы добиться территориальных уступок», – вспоминал позднее Кюльман.

Он намеревался утверждать, что приграничные государства уже реализовали своё право на самоопределение, отделившись от России, и теперь находятся под защитой Германии.

Братья Гракхи

Фото: подписание соглашения о перемирии

​​Брест-Литовск: дипломатия большевиков и украинская карта

Когда в декабре 1917 года начались сепаратные мирные переговоры между Советской Россией и Центральными державами, подписание перемирия обнадёжило Германию и Австро-Венгрию в том, что вскоре они смогут заключить полноценный мир и сосредоточить силы на западном фронте.

Однако переговоры с большевиками, применявших совсем необычный подход к международным делам, оказались очень сложными.

Помимо продвижения концепции мира без аннексий и контрибуций, которые военное руководство Германии не понимало и категорически отвергало, большевики превратили переговоры в трибуну для революционной пропаганды.

Представитель советской делегации Иосиф Иоффе прямо заявил министру иностранных дел Австро-Венгрии Оттокару Чернину: «Надеюсь, мы сможем поднять революцию и в вашей стране».

В январе 1918 года, узнав о забастовках в Австро-Венгрии, Троцкий даже просил Чернина разрешить ему поехать в Вену для встречи с рабочими и искренне возмущался, когда получил отказ. Это вмешательство во внутренние дела Центральных держав вызывало у них крайнее раздражение и ещё больше осложняло переговоры с непреклонными в вопросе аннексий большевиками.

Перелом наступил с прибытием в Брест украинской делегации 3 января 1918 года. Украинская Народная Республика, провозглашённая 20 ноября 1917 года, искала внешнюю поддержку против большевиков. Центральные Державы получили козырь в борьбе с большевиками.

Переговоры были трудными: украинская делегация требовала польский Холмский округ и австрийскую Восточную Галицию. Позже они смягчили требования, ограничившись «самоопределением своих братьев в Галиции». Это фактически означало создание новой автономии в Австро-Венгрии, включавшей украинские районы Восточной Галиции и Буковины.

Несмотря на угрозу обострения национальных конфликтов в Австро-Венгрии, Чернин был готов обсуждать предложение о мире с Украиной, рассчитывая получить от неё зерно, столь необходимое в условиях голода на фронте. Для ускорения заключения мира 22 января Центральная Рада провозгласила независимость Украинской Народной Республики.

Большевики прекрасно понимали планы Центральных держав и действовали на опережение. Троцкий приказал Красной гвардии ликвидировать Раду. В результате её войска потерпели ряд сокрушительных поражений, а сама Рада бежала в Житомир.

Оказавшись в критическом положении, украинцы обратились за помощью к Центральным державам. Берлин и Вена решили признать независимость Украины, и 9 февраля с ней был подписан мир.

Реакция Троцкого последовала немедленно: «Мы отдаём приказ о полной демобилизации наших армий. Мы выходим из войны, но мы вынуждены отказаться от подписания мирного договора».

Российская делегация свернула работу и вернулась в Петроград. Этот беспрецедентный шаг сделал бесполезными все усилия немецких дипломатов, стремившихся оградить военное командование от аннексий на территориях бывшей Российской империи.

Опасаясь за будущее страны, украинские делегаты предложили Центральным державам возобновить боевые действия против большевиков. 17 февраля германское командование начало наступление, встретившее минимальное сопротивление. Генерал Макс Гофман отмечал в дневнике: «Это самая комичная война, которую я когда-либо видел. Она почти полностью ведётся по железной дороге». Перед угрозой полного краха большевики запросили мира.

3 марта 1918 года был подписан Брест-Литовский договор: Россия теряла Польшу, Литву, Курляндию, признавала независимость Украины и обязалась вывести войска из Финляндии и Прибалтики.

Однако успехи Центральных держав оказались недолговечными. Украина не обеспечила поставок зерна, её политика вызвала хаос, и 29 апреля немцы и австрийцы сменили Раду гетманом Павлом Скоропадским, чей режим также быстро ослаб. В Польше и Литве междоусобицы оккупационной администрации лишь подогревали национализм.

К лету 1918 года стало ясно, что Брестский мир не остановил революцию: большевики продолжали провокации, а немецкие войска увязли в локальных конфликтах.

Братья Гракхи

Фото: делегаты УНР и Центральных держав, февраль 1918

​​"Закон о подозрительных": страх перед врагом или народом?

Особым явлением в истории Французской Революции был террор. Нечто трудно поддающиеся рациональному объяснению. Так, сентябрьские расправы 1792 года, учинённые не государством, а самим народом, стали его первым проявлением. Это событие потрясло революционеров, показав, на что способна агрессивно настроенная толпа. Однако уже через год Конвент сам возьмёт на вооружение этот метод.

К концу лета 1793 года Франция находилась тревожном положении: восстание роялистов в Вандее, война с Первой коалицией и недавние мятежи федералистов. Известие о падении Тулона в руки англичан 27 августа лишь усилило состояние страха.

Ощущение опасности побудило санкюлотов потребовать от Конвента новых мер национальной обороны. Уже 23 августа был принят декрет о массовой мобилизации, а спустя несколько недель, 17 сентября, – "Закон о подозрительных".

Близость этих двух событий может создать впечатление, что именно страх военного поражения заставил французов искать заговорщиков ещё и внутри страны. Подобное объяснение кажется наиболее рациональным, но ситуация была сложнее.

Действительно, в августе 1793 года Конвент остро ощущал угрозу поражения. Как выразился депутат Бертран Барер: «Республика теперь – это лишь большой город в осаде». Но никто тогда не рассматривал поиск и казнь заговорщиков как метод победы в войне.

Уже несколькими днями спустя, 5 сентября, Конвент начал обсуждать законодательство о терроре. И в этот раз мотивация была связана не с войной. Утром того дня депутаты заслушивали жалобы парижан на продовольственный кризис и требования наказать врагов государства. Врагами при этом объявлялись не роялисты и заговорщики, а спекулянты, искусственно завывавшие цены на зерно.

Депутат Пьер Шометт предлагал прямые меры предотвращения голода: армия должна была прочёсывать деревни, изымая продовольствие силой. Предложение вызвало споры, и председатель Конвента Жорж Дантон решил его смягчить. Вместо карательных экспедиций он предложил платить рабочим за участие в заседаниях секций, а также улучшить работу трибунала так, чтобы каждый день «один аристократ, один мерзавец расплачивался за своё бесчестие собственной головой». Террор должен был носить точечный, а не массовый характер.

Однако вскоре в тот же день в Конвент прибыли якобинцы – и всё изменилось. Они мечтали о революционной армии, которая таскала бы за собой гильотину, и видели её назначение не только в борьбе со спекулянтами, но и в уничтожении «всех изменников».

Депутат Жан-Батист Друэ требовал проливать кровь виновных без оглядки на судебные процедуры: трибунал «не должен объяснять свои решения» и обязан действовать без «философских соображений». «Вас называют разбойниками, – сказал он, – так давайте будем разбойниками ради блага народа». Он даже пожелал, чтобы все политические заключённые ощутили угрозу новой сентябрьской резни.

Большинство депутатов было потрясено столь радикальными призывами. На трибуну вышел Жак-Алексис Тюрио с пламенной речью против подобных мер, неоднократно прерываемой аплодисментами. Он завершил её словами: «Революции совершаются не ради преступления».

С трудом Барер сумел подобрать слова, чтобы успокоить депутатов. Именно благодаря его рационализации террор и стал «обычным порядком дня» Революции. Барер утверждал, что речь идёт лишь об ответе на «ужасы», которыми пугают роялисты. По сути, он предлагал институционализировать террор, чтобы направить народный гнев в контролируемое русло и не допустить новых народных расправ. Причём, по его мнению, резню в 1792 году также спровоцировали роялисты.

17 сентября был принят Закон о подозрительных. Помимо привычных врагов революции – эмигрантов, иностранцев, старорежимных чиновников – в него добавили ещё одну весьма расплывчатую категорию: «сторонников тирании, федерализма и врагов свободы».

Так, революционеры учредили террор для того, чтобы выпускать пар народного гнева, направляя революцию в контролируемое русло и заменяя стихийные расправы на массовые аресты.

Братья Гракхи

Гравюра: арест Пьера Шометта, сторонника террора

​​Индийский вопрос: единственный камень преткновения Рузвельта и Черчилля

Всем известно, что между Франклином Рузвельтом и Уинстоном Черчиллем существовали доверительные и в целом тёплые отношения: они регулярно переписывались, встречались и вместе вырабатывали стратегию борьбы с державами «оси». Однако был в их биографии эпизод, который стал исключением.

Стремительное продвижение японцев по суше через Бирму, а также ряд сокрушительных ударов, нанесённых английским военно-морским силам и судоходству в Бенгальском заливе, втягивали Индию в зону войны. Индия, в свою очередь, становилась серьёзной проблемой для английских властей, что прекрасно понимал и Рузвельт. Принципиальность Черчилля в индийском вопросе сделала Индию единственной темой, по которой между президентом США и премьер-министром Великобритании возникали настоящие конфликты.

В марте 1942 г. в Индию отправился сэр Стаффорд Криппс – левый министр в правительстве Черчилля. Британское руководство стремилось заручиться поддержкой индийского народа в войне против держав «оси». Расхождение во взглядах между двумя основными религиозными общинами страны – Индийским национальным конгрессом и Мусульманской лигой – было крайне невыгодно Лондону.

10 марта, за день до официального объявления миссии Криппса, Рузвельт направил Черчиллю телеграмму, касавшуюся индийской проблемы. Американский президент рассматривал её в исторической перспективе и сравнил положение Индии с 13 английскими колониями в Северной Америке в XVIII веке. Он напоминал, что в период Американской революции колонии провозгласили свой суверенитет под властью Временного правительства и Континентального конгресса, который он охарактеризовал как «орган с плохо определёнными полномочиями и серьёзными недостатками». После войны, на основе Статей Конфедерации, было создано временное правительство, которое действовало до принятия Конституции 1789 года.

Аналогичную схему Рузвельт предлагал применить и в Индии: сформировать временное правительство, «возглавляемое небольшой группой представителей различных религий, географических районов, профессий и каст». Это правительство имело бы статус доминиона, а параллельно ему поручалось бы разработать проект постоянной конституции для Индии. Президент США подчёркивал, что инициатива установления самоуправления должна исходить именно от Лондона, и в такой форме, чтобы индийское население не могло утверждать, будто «это делается неохотно или под давлением».

Черчилль категорически отверг предложения союзника. По воспоминаниям Гарри Гопкинса, ближайшего советника Рузвельта, ни одно предложение американского президента за всю войну не вызвало у британского премьера столько гнева. Черчилль прямо заявлял, что в индийском вопросе он не намерен советоваться ни с какими иностранными лидерами или союзниками, считая это внутренним делом Британской империи.

Интересно, что всего через четыре года лейбористское правительство Великобритании сделало индийским руководителям предложение, которое, по словам дипломата Самнера Уэллеса, было «в принципе почти идентично предложениям, выдвинутым президентом Рузвельтом в 1942 году».

Братья Гракхи

Фото: индийские солдаты в Бирме, 1944 год

​​Пугачёв: путь к трагическому финалу

После поражения под Казанью и бегства за Волгу начался заключительный этап крестьянской войны. Появление Пугачёва в Поволжье вызвало мощный взрыв народного движения – масштаб которого превзошёл всё, что происходило за восемь месяцев до этого. Слухи о приближении пугачёвской армии и новые манифесты, обращённые уже главным образом к крепостным крестьянам, стали сигналом к расправам: убивали помещиков и приказчиков, чиновников уездной администрации, жгли усадьбы. По официальным данным, только летом 1774 года жертвами крестьянских выступлений стали около трёх тысяч представителей господствующего сословия.

Во многих уездах крестьяне стриглись «под казаков», формировали собственные отряды с «атаманами» и уходили к Пугачёву. Восстали Инсар и Краснослободск, города Троицк, Наровчат, Нижний Ломов, Темников, а также Тамбовский, Новохопёрский и Борисоглебский уезды Воронежской губернии. На правобережье Волги продвижению армии повстанцев почти не оказывалось сопротивления. Лишь у Курмыша произошёл серьёзный бой. Двигаясь к Нижнему Новгороду, Пугачёв вызвал панику среди дворянства и слухи о походе на Москву. Но сам предводитель, понимая, что его десятки тысяч крестьян без оружия и подготовки не могут сравниться с регулярной армией, повернул на юг – к Дону.

Движение его войск было стремительным. Города сдавались один за другим: 23 июля пал Алатырь, 27-го – Саранск, 1 августа – Пенза, 5-го – Петровск, 6-го – Саратов, 11-го – Камышин. В каждом месте Пугачёв освобождал заключённых, раздавал соль, деньги и имущество дворян, вершил скорый суд и расправу, забирал оружие и рекрутировал в «казаки» добровольцев. Но он брал только конных – пеших оставлял, чтобы не замедлять поход.

Неотступно за Пугачёвым шёл Михельсон с отборным войском. 21 августа повстанцы подошли к Царицыну, но взять его не смогли. Через несколько дней, 24 августа у Черного Яра, произошло последнее крупное сражение крестьянской войны. Несмотря на упорство, повстанцы были разбиты: около двух тысяч погибло, шесть тысяч попало в плен. У Пугачёва осталось всего две сотни казаков.

В отряде начался заговор. На двенадцатый день пути сообщники – Творогов, Чумаков, Железнов, Федулёв и Бурнов – схватили Пугачёва, когда тот отлучился за дынями. Попытка бежать не удалась, его связали и отвезли в Яицкий городок, а затем – в Москву, в железной клетке.

Суд над Пугачёвым начался 31 декабря 1774 года, приговор был вынесен 9 января — четвертование. Но Екатерина II, опасаясь создать образ мученика, смягчила приговор. На Болотной площади 10 января 1775 года Пугачёву отрубили голову. На эшафоте он сохранил спокойствие и мужество, поклонился народу и произнёс: «Прости, народ православный!» Вместе с ним были казнены ближайшие соратники – Перфильев, Шигаев, Подуров и Торнов. Ранее были казнены Хлопуша (Соколов), Белобородов и Зарубин-Чика. Салавата Юлаева сослали на каторгу после жестоких пыток и клеймления. По Волге ещё долго плыли плоты с виселицами – символ массовых репрессий против участников восстания.

Но даже после смерти Пугачёва отголоски войны ещё долго гремели по России: в 1775 году отряды повстанцев действовали на Верхнем Дону и в Поволжье.

Идеология восстания отражала эволюцию движения. В начале Пугачёв и его «военная коллегия» обещали казакам лишь восстановление старых привилегий: довольствие, порох, жалование, свободу промыслов. Манифесты к башкирам, калмыкам, татарам и казахам строились на тех же принципах. Но с расширением восстания и вовлечением в него крепостных крестьян требования приняли отчётливо антикрепостнический и антидворянский характер. В манифестах всё чаще звучали призывы к уничтожению помещиков.

Однако это была программа разрушения старого порядка, но не создания нового. Участники крестьянской войны умели лишь отрицать феодальный строй, но не предлагали ясной модели будущего. Поэтому восстание обречено было закончиться поражением – вместе с самим Емельяном Пугачёвым.

Братья Гракхи

Картина: виселицы на Волге (иллюстрация Н. Н. Каразина к «Капитанской дочке» А. С. Пушкина)

​​В тени Ленина и Троцкого: Сталин в дни революции

В предыдущем посте мы говорили о раннем этапе революционной деятельности Сталина. Теперь обратимся к его роли после возвращения Ленина и событиям Октябрьской революции.

С приездом Ленина роль Сталина стала более определённой: он регулярно выполнял поручения партийного руководства. Находясь в тени, Сталин оказался полезным в конспиративных делах: установлении связей с партийными комитетами, организации текущей работы на разных этапах подготовки к вооружённому восстанию. В частности, именно Сталин вместе с товарищами по поручению ЦК организовал уход Ленина на нелегальное положение после того, как власти потребовали его ареста. Отправив Ленина из Петрограда, Сталин стал одним из связующих звеньев между ним и ЦК. Так его роль в партийных структурах возросла, хотя для широких масс он оставался малоизвестным революционером.

24 октября Ленин перебрался из Выборгского района в Смольный, где разместился Военно-революционный комитет (ВРК). В ночь на 25-е ВРК приступил к штурму Зимнего дворца, где укрылось Временное правительство. В тот же день днём под председательством Троцкого открылось экстренное заседание Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, на котором было объявлено, что Временного правительства больше не существует. Вечером выступил Ленин.

Организационная подготовка восстания была возложена на Военно-революционный центр из членов ЦК (в его состав вошли пять человек, среди них и Сталин), а также на ВРК при Петроградском Совете. Первые итоги революции были закреплены на II Всероссийском съезде Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, открывшемся вечером 25 октября. В президиум съезда вошли большевики (Ленин, Зиновьев, Троцкий, Каменев и др.) и левые эсеры (Камков, Спиридонова, Каховская, Мстиславский и др.).

Но какова была роль Сталина в эти дни? По словам Волкогонова:

Сталин в событиях этих дней просто затерялся. Находясь в Военно-революционном комитете Петроградского Совета, Сталин занимался исполнением текущих поручений Ленина, передавал циркулярные распоряжения в комитеты, принимал участие в подготовке материалов для печати. Ни в одном касающемся этих исторических дней и ночей архивном документе, с которыми мне удалось ознакомиться, его имя не упоминалось

Сталин вошёл в первое Советское правительство, став народным комиссаром по делам национальностей. Но, войдя в «обойму» партийных лидеров, решавших все важнейшие вопросы революции, в 1917 году он ни разу не проявил крупной инициативы, не предложил ни одного оригинального проекта, не выступил с творческим начинанием. Сталин был человеком второго-третьего эшелона руководства, и все последующие славословия об его «исключительной роли» в революции – миф.

Хотя Сталин был включён почти во все возможные революционные органы, конкретных самостоятельных участков работы у него почти не было. Вместе с тем он внимательно наблюдал за окружающими: его поражала энергия Троцкого, работоспособность Каменева, импульсивность Зиновьева. Несколько раз он встречался с Плехановым.

Сам Плеханов в этот период говорил: «Русская история ещё не смолола той муки, из которой будет испечён пшеничный пирог социализма». Он резко осудил «Апрельские тезисы», назвав их бредом, отверг Октябрьскую революцию и Брестский мир. Разочаровавшись, он уехал в Финляндию. Когда 4 июня 1918 года на объединённом заседании ВЦИК, Моссовета и рабочих организаций Москвы в присутствии Ленина почтили память умершего Плеханова минутой молчания, Сталин был удивлён. Для него человек, открыто выразивший несогласие с его делом, становился врагом навсегда. В его сознании мир был жёстко разделён: либо друг, либо враг.

Братья Гракхи

Фото: Иосиф Джугашвили, 1917 год

​​Большой террор Французской республики

Рассмотрев, каким образом Конвент создал юридическую базу для массовых репрессий и как его главной мотивацией было желание предотвратить народные расправы, остаётся обратиться к завершающему этапу: учреждению Большого террора.

К июню 1794 года революция вступила в период застоя. Власть Комитета общественного спасения над Конвентом стала абсолютной, оппозиционная пресса исчезла, революционная армия была распущена, а влияние секций Парижа постепенно угасало. За границей казалось, что революция окончательно восторжествовала.

В Конвенте шли приготовления к празднику Верховного Существа; недавние победы вызывали всеобщее ликование, и казалось, что революция вступает в пору окончательного торжества.

Но именно в этот момент террор вышел на наибольший размах. Депутат Жорж Кутон провёл через Конвент закон Прериаля (от 10 июня 1794), усиливавший власть Революционного трибунала: обвиняемые лишались права на защиту, требование материальных доказательств отменялось, вводилось понятие «врага народа».
Почему же якобинцы пошли на столь суровые меры, когда революция торжествовала?

Возможно, страх за свою жизнь. В эти месяцы участились покушения на депутатов и самого Робеспьера. В Конвенте зачитывались показания свидетелей, а сам Робеспьер, измученный морально и физически, всё чаще говорил, что его дни сочтены.

Остаётся непонятным, каким образом предоставление трибуналу полномочий для массовых репрессий могло остановить угрозу точечных покушений.

Однако в эти дни лишь немногие осмеливались критиковать предложенные меры. Конвент замер. Звучали лишь голоса Жоржа Кутона, Бертрана Барера и, конечно, Максимилиана Робеспьера.

Если раньше якобинцы пытались объяснить террор военными неудачами, то теперь Кутон требовал принятия мер «именем той энергии, которая дала нам средства победить внешних врагов, положив конец дерзким замыслам внутренних».

Барер рассказывал о захваченных пушках, разбитых войсках, бегущих массах и взятых городах. «Их артиллерия перешла в наши руки, их приспешники пали перед нами», – утверждал Робеспьер. На устах у всех было выражение «в панике бьющиеся тираны».

Иными словами, террор никак не был вызван отчаянием.

Особенно важно в речах этой тройки было то, что военные победы вовсе не означали победы революции. Короли, оказавшись побеждёнными на поле боя, прибегали к отчаянным мерам: к убийствам депутатов Конвента и внутреннему террору.

Всё это порождало дикую логику: раз каждая республиканская победа ввергает тиранов в новую ярость, Республика с каждой новой победой оказывается в ещё большей опасности.

По словам Барера, англичане были повсюду: «в Альпах и Пиренеях, в самом Конвенте, в Ардеше, Лозере и Орлеане, при поддержке бесчисленных шпионов и в тысячах обличий».

Воображаемое брало верх над реальностью. Особо показательным стало возмущение Кутона, когда кто-то осмелился напомнить, что человек, покушавшийся на Робеспьера, был французом. «Только Англия могла изрыгнуть такого чудовища!» – воскликнул Кутон под аплодисменты Ассамблеи.

Всё, что противостояло Конвенту, объявлялось враждебным Республике. Наоборот, все французы считались единым народом перед лицом врага. Робеспьер даже предлагал отказаться от слов «якобинцы» и «монтаньяры», утверждая, что больше нет фракций – есть лишь народ.

Одна фракция всё же оставалась – так называемые «снисходительные», депутаты, осмеливавшиеся задавать вопрос: «когда же закончится террор?» Но сама логика, согласно которой успехи революции лишь усиливают угрозу, делала завершение террора невозможным.

Для Робеспьера именно они становились главным препятствием к единству. Он противопоставлял «чистых и простых граждан, друзей свободы» – «сборищу интриганов и шарлатанов», постоянно критикующих власть. В момент, когда Революционный трибунал получил свои ужасающие полномочия, именно «снисходительные» оказались следующими жертвами.

Но именно это и подтолкнуло их к решительным действиям, которые вскоре привели к свержению Робеспьера и падению якобинской диктатуры.

Братья Гракхи

Картина: «Последние жертвы террора», худ. Шарль Луи Мюллер

Реформа или крах: Габсбурги и уроки французской революции

6 декабря 1800 года в зимнюю резиденцию Габсбургов спешно прибыл курьер. Он вручил императору Францу II тревожное донесение от эрцгерцога Иоанна, командующего войсками в Германии. Три дня назад его армия вступила в бой с французами и потерпела тяжёлое поражение. Австрийцы отступали, а офицеры с трудом удерживали порядок в рядах. Весть стала сокрушительным ударом для императора.

Когда в 1799 году Австрия вступала в войну, надежды были велики. Вена рассчитывала взять реванш у Франции: Россия и Британия согласились на сотрудничество, Франция казалась внутренне ослабленной, а Наполеон Бонапарт, гроза Австрии, находился далеко в Египте.

Однако все планы рассыпались. Россия вышла из войны после потерь в Швейцарии, а царь Павел, в ярости обрушившись на «австрийское коварство», разорвал отношения с Веной. Британия предоставила столь необходимые деньги, но не столь необходимые войска. А тем временем Бонапарт вернулся и вдохнул новую силу во французскую армию.

В феврале 1801 года Австрия подписала Люневильский мир, закрепивший главенство Франции в Германии и Италии. Но главные проблемы, которые обострились лишь после войны, касались внутренней политики империи.

Первым, кто решился открыто сказать об этом, стал эрцгерцог Карл Тешенский, брат императора. Осенью 1802 года он представил Францу II сочинение под названием «Серьёзные наблюдения о нынешнем состоянии австрийской монархии в сравнении с Францией накануне революции».
В нём он предупреждал: Французская революция произошла из-за полного краха управления, и те же симптомы уже поражают Австрию.

Карл вернулся из инспекционной поездки по Богемии, Моравии, Австрийской Силезии и Галиции и был убеждён: провал управления пустил корни и в монархии Габсбургов.

В финансовой сфере, писал он, банкротство стояло на пороге. Изобилие бумажных денег, которыми Вена покрывала расходы войны, не только не ликвидировало долгов, но и вызвало спекуляции и стремительную инфляцию.

В судебной сфере законодательство различалось от области к области настолько, что разговоры о конституции возникали как о возможном способе упорядочить хаос. Местные обычаи и процедуры искажали римское право до такой степени, что система правосудия превратилась в трясину противоречий и произвола.

Самые жёсткие обвинения достались бюрократии. Государство не выполняло элементарных обязанностей: не обеспечивало полицию и пожарную охрану, не заботилось о вдовах и сиротах, не занималось развитием сельского хозяйства, лесного дела, кредитной системы, торговли и промышленности.

Главной причиной провалов Карл называл «невежество, продажность и леность» чиновников. Назначения строились на родственных связях, повышения — на выслуге лет. У служащих не было стимула работать ответственно, а чаще всего, сталкиваясь с проблемой, они предпочитали бездействовать. Образование лишь усугубляло ситуацию: многие чиновники хвалились тем, что «не брали в руки книгу тридцать лет».

Карл предостерегал: положение в провинциях достигло такой опасной черты, что народ начал рассматривать революцию как допустимый выход. И если срочных мер не будет, дом Габсбургов падёт столь же быстро, как пал дом Бурбонов во Франции.

Слова эрцгерцога были восприняты всерьёз высшими сановниками. Среди них — кабинет-секретарь Франц фон Коллоредо-Валльзее, ближайший советник императора ещё со времён его юности. Именно ради него была учреждена должность кабинет-секретаря: Коллоредо контролировал все бумаги, поступавшие на стол монарха, и фактически стал вторым человеком в государстве.

Другой влиятельной фигурой был Людвиг Кобенцль, назначенный вице-канцлером по иностранным делам в 1801 году. Опытный дипломат, он вёл переговоры о заключении Люневильского мира.

Все они понимали: Люневильский мир стал передышкой для решения главной проблемы — колоссальной нагрузки, обрушившейся на устаревшую систему. Итак, они, даже более чем сам император, задумали провести в стране глубокую реформу, чтобы спасти монархию.

Братья Гракхи

Гравюра: Жозеф Бонапарт и Людвиг Кобенцль подписывают Люневильский мирный договор

​​Реформа в империи Габсбургов: Устаревший абсолютизм и нерешительный император

После поражения Австрии в войне Второй коалиции высшие сановники Кобенцль и Коллоредо сходились во мнении, что положение империи критическое: финансы пребывают в хаотическом состоянии, армия в её нынешнем виде неспособна к обороне, чиновники вялы и бездеятельны, а правительство достигло такой степени летаргии и неспособности к действиям, что казалось почти неисправимым.

В записке к Кобенцлю 1802 года Коллоредо в отчаянии писал:
«Нет области, нет ведомства, которое было бы организовано; ничто не имеет порядка, царит всеобщая путаница, нет сотрудничества, полное отсутствие направления, нет энергии для ведения дел, апатия, равнодушие и безразличие. Боже, чем всё это кончится? Едва ли есть надежда; у меня нет средств что-либо реформировать. Я лишь усугубляю положение, и вскоре оно станет совершенно неисправимым».

Кобенцль соглашался с диагнозом, но критиковал пессимизм коллеги: «Это пагубная мысль, укоренившаяся повсюду: будто наше положение безвыходно. Эта мысль мешает действовать». Вместо жалоб он настаивал на анализе проблем, разработке и внедрении решений. Однако никакого цельного плана у него не было, и действовал он в зависимости от обстоятельств.

1 сентября 1802 года Государственный совет был заменён Государственно-конференц-министерством — органом, функционировавшим как кабинет министров. В него вошли три департамента: внутренних дел, военных и иностранных дел. Их руководители должны были регулярно встречаться с императором для обсуждения важнейших вопросов.

Тем не менее, по мнению Кобенцля, эта реформа мало что изменила: низшие уровни управления оставались столь же неэффективными. Главной проблемой продолжал оставаться поток бумаг, оседавших на императорском столе. В середине 1802 года он писал:

«Ни одна стоящая инициатива не может быть предпринята ни во внешних, ни во внутренних делах при нынешнем положении… В чрезмерно запутанной и застывшей области финансового управления легко увидеть, что царит хаос. Имеется 1300 меморандумов, по которым так и не принято решений. Едва ли одна десятая из них требует внимания государя, но всё равно это 1300 доказательств полной стагнации».

Предлагалось упразднить коллегиальную систему управления и заменить её системой департаментов во главе с министром. Главный недостаток коллегий заключался в бесконечных обсуждениях и голосованиях: вместо решений к императору поступали кипы записок всех членов ведомства. Если же каждое ведомство возглавил бы министр, он смог бы решать текущие дела сам, а наверх передавать только действительно важные вопросы.

Коллоредо и Кобенцль понимали, что масштабная перестройка абсолютистского режима потребует не менее десяти лет — при условии, что император и правительство её поддержат, а сама Австрия избежит новой войны с Францией. Но уже в 1805 году империя оказалась втянутой в войну Третьей коалиции и потерпела поражение при Аустерлице.

Неудачи постигли реформаторов и во внутренней политике. Всё, что власти успели реализовать: провозгласить Австрию империей и смириться с распадом Священной Римской империи.

Главная трудность заключалась в самом императоре. «Реформаторы» не обладали влиянием, способным подтолкнуть Франца II к решительным шагам. Он не выступал против реформ, но и не был готов к их осуществлению. Франц предпочитал откладывать трудные решения: он часто запрашивал у старших советников отчёты и рекомендации, но не любил действовать на их основе.

Император согласился разделить правительство на три основных ведомства, каждое с известной автономией, но всё равно требовал, чтобы все предложения передавались ему в письменном виде.

Он избегал принимать решения публично, что лишь множило бумажную волокиту. Такой стиль управления создавал атмосферу безразличия: чиновники понимали, что любое решение государя может быть пересмотрено после изучения дополнительных материалов. Зачем тогда спешить с исполнением? Франц лишь укреплял инертность устаревшей бюрократии. В итоге попытка административной реформы провалилась.

Братья Гракхи

Портрет: Император Франц II

​​Второй фронт в 1942, часть I: первые планы США

В марте 1942 г. американцы начали всерьез размышлять над тем, чтобы открыть новый фронт борьбы против нацисткой Германии в Европе. Это, в частности, доказывает записка Гопкинса президента Рузвельту от 14 марта 1942 г. под названием «Срочные вопросы военного значения». В ней, помимо темы обороны Австралии, обеспечения всем необходимым Китая и России по ленд-лизу, предлагается обсудить с англичанами наступление в Северной Франции в 1943 году.

Конкретный план вторжения в Западную Европу был разработан оперативным отделом, начальником которого недавно стал Эйзенхауэр. Этот план предусматривал прямое форсирование Ла-Манша в его самом узком месте и высадку на французском побережье между Кале и Гавром, восточнее Сены, а не в районе Нормандии, западнее Мена, на полуострове Котантен, где два года спустя были введены десанты. Дальнейшее расширение предмостных укреплений предусматривалось в восточном направлении за Дюнкерк – до Остенде и Зебрюгге на бельгийском побережье.

За такое развитие событий активно выступал генерал Маршалл. Во-первых, он считал, что операция в Западной Европе не потребует огромных военно-морских сил, в отличие от высадки в Западной Африке. Во-вторых, он считал, что это было единственным местом, где авиации Союзникам может обеспечить воздушное превосходство на долгое время. В-третьих, для проведения такой операции не составлял труда объединить американские и английские сухопутные армии, так как они и так в большом количестве находились в Англии. Для проведения же высадки вне Европы требовалось бы много времени на переброску войск.

Для реализации плана в Лондон 4 апреля отправились Гопкинс и Маршалл. Американцы понимали, что англичан будет трудно убедить в необходимости операции в Западной Европе. Гопкинс занимался переговорами по политической части, в частности имел беседы с Черчиллем (не только на тему второго фронта) и с Иденом. Маршалл обговаривал план с военными. Рузвельт в это время написал Сталину с предложением отправить в Вашингтон для переговоров Молотова и кого-то из военных.

В конечном счёте англичане и американцы пришли к соглашению, что второй фронт нужно открывать. Однако англичане неоднократно пытались переместить акцент на Индийском океане, где создавалась возможность соединения японцев и немцев, что создавало угрозу для Объединённых Наций. Поэтому требовалось не допустить такого развития событий.

Братья Гракхи

Фото: Начальник штаба армии США Джордж Маршалл и Гарри Гопкинс в Лондоне, 1942 год

​​Второй фронт в 1942, Часть II: давление СССР и визит Молотова

Весной 1942 г. Молотов посетил Лондон и Вашингтон. Сперва он был в столице Соединённого Королевства, а 29 мая прибыл в Белый дом. В первый же день он имел встречу с президентом Рузвельтом, на которой присутствовали Хэлл, Гопкинс, посол Литвинов и два переводчика – Павлов и Сэмюэл Кросс, профессор славянских языков и литературы Гарвардского университета.

В Англии Молотов не получил от англичан никакой конкретики насчёт совместных действий. Вызвано это было тем, что англичане осознавали, что более важные переговоры пройдут в Вашингтоне, поэтому даже предлагали Молотову после визита в США ещё раз остановиться в Англии.

По воспоминаниям Кросса, во время первой встречи Молотова и Рузвельта советский посол утверждал, что главным врагом для СССР, Великобритании и США может являться только Гитлер. Американский президент был с этим согласен.

Ф. Д. Рузвельт поинтересовался у Молотова, какими сведениями располагает СССР относительно обращения нацистов с советскими военнопленными. Комиссар ответил, что согласно советским, польским и чешским источникам, с советскими военнопленными обращаются плохо. Молотов заметил, что немцы не считают себя связанными какими-либо правилами (в принципе, советы также не были чем-то связаны, об этом ниже), хотя Советский Союз, насколько мог, действовал в соответствии с Гаагской конвенцией. Рузвельт выразил надежду, что возможно в будущем немцы и советы смогут заключить какие-то соглашения об обмене пленными, однако ответ Молотова был категоричным – никаких переговоров с немцами. Здесь же американский президент отметил, что американцы тоже сталкиваются с плохим отношением к их военнопленным, только уже со стороны японцев.

По воспоминаниям Гопкинса, американцы хотели бы, чтобы Россия присоединилась к Женевской конвенции от 1929 года относительно обращения с военнопленными. Это соглашение требовало от присоединяющихся стран, чтобы они позволили нейтральному органу, такому, как Международный Красный Крест, обследовать лагеря для военнопленных. Но СССР отказывался.

На утро следующего дня вновь состоялась встреча между Рузвельтом и Молотовым, только уже в присутствии генерала Маршалла, адмирала Кинга, Павлова и Кросса. В целом, таких встреч было множество, и обсуждались самые разные вопросы.

Большие споры возникали вокруг открытия Второго фронта. Молотов надеялся, что американцы с англичанами могут произвести наступательную операцию, способную отвлечь минимум 40 германских дивизий. Советский комиссар настаивал, что лето 1942 г. – идеально время для открытия Второго фронта, так как в 1943 году ситуация может не улучшиться, а ухудшиться.

Ф. Д. Рузвельт спрашивал мнения у генерала Маршалла и Кинга. Первый поддерживал идею создания Второго фронта, но давал понять, что у американцев и англичан сейчас нет больших резервов, которые можно было сосредоточить в один кулак и нанести удар в Западной Европе. Адмирал Кинг же рассматривал всё с морской точки зрения и заявлял о трудном положении на воде.

Поднимались также вопросы ленд-лиза. Американцы заявляли, что для открытия Второго фронта потребуется сократить помощь Советскому Союзу и другим странам. Естественно, советам такое дело не нравилось, и Молотов требовал, чтобы поставки по ленд-лизу не сокращались.

Во время своего пребывания в Вашингтоне Молотов именовался «г-ном Брауном». Его визит доставлял много хлопот Стиву Эрли и директору Бюро цензуры Байрону Прайсу, так как по просьбе Сталина о присутствии г-на Брауна в Вашингтоне никто не должен был знать. Было совершенно невозможно помешать корреспондентам, аккредитованным при Белом доме, узнать всё, и это был единственный случай, когда Эрли и Прайс попросили корреспондентов о добровольной цензуре, которая соблюдалась до тех пор, пока не было обнародовано официальное коммюнике, появившееся через неделю после отъезда Молотова.

Братья Гракхи

Фото: прием президентом США Ф. Рузвельтом наркома иностранных дел СССР В. М. Молотова в Белом доме, 1942 г.

​​Второй фронт в 1942, часть III: союзники выбирают Северную Африку

Спор вокруг второго фронта был актуальным на протяжении всего 1942 года. Больше всего дискуссий между американцами и англичанами велось о том, где именно нужно его открывать. Советский Союз, естественно, настаивал на высадке во Францию, чтобы максимально облегчить положение Красной армии. Англичане же во главе с Черчиллем выступали против и склонялись к операции по высадке в Северной Африке.

Американцы в целом тяготели к варианту высадки в Европе (хотя сам Рузвельт втайне видел больше смысла в африканской операции). Однако возникал вопрос: будет ли такая ограниченная операция действительно выгодной? Сил союзников хватало лишь на локальную высадку, но не на масштабное вторжение, поскольку значительная часть ресурсов уже была задействована на других театрах войны – в Тихом океане, в Африке и на иных направлениях. В этих условиях Черчилль настаивал на высадке именно в Северной Африке: для неё требовалось меньше ресурсов, а стратегическая польза представлялась англичанам выше.

Определённую ясность внесло ухудшение положения англичан в Ливии летом 1942 года. Роммель прорвался в Египет и остановился лишь перед оборонительными линиями под Эль-Аламейном. Потенциальная потеря Египта грозила союзникам тяжёлыми последствиями: перекрытием выхода к нефтепромыслам Мосула и Басры, срывом американской авиатрассы через Африку на Ближний Восток и в СССР, а также усилением давления Германии на Турцию.

Критическая ситуация вынудила США перенаправить часть помощи. Так, тяжёлые бомбардировщики 10-й воздушной армии, предназначенные для Китая, были переданы англичанам, чем вызвали протест Чан Кайши. Кроме того, Черчилль попросил Рузвельта согласовать со Сталиным переброску 40 бомбардировщиков А-20 «Бостон», направлявшихся в СССР. Сталин согласился, и самолёты были использованы для ударов по коммуникациям Роммеля – единственной возможности замедлить его наступление.

На фоне поражений в Египте в самой Великобритании разразился политический кризис: Черчиллю даже был вынесен вотум недоверия, однако он провалился.

В июле, чтобы окончательно решить вопрос о месте высадки, в Лондон прибыли Гопкинс, Маршалл и Кинг. Рузвельт настаивал, чтобы американская пехота уже в 1942 году вступила в бой. В итоге стороны пришли к компромиссу: союзники отказались от немедленного вторжения во Францию и договорились о высадке в Северной Африке.

Братья Гракхи

Карта: военные операции в Северной Африке в 1942 году

​​Война матери и сына

Мы уже затрагивали то, каким образом женщина могла достичь вершин власти в Средние века. Для этого ей приходилось сочетать в себе сразу два образа: с одной стороны — матери, заботящейся о потомстве, а с другой — правителя, готового к войне и открытому противостоянию со знатью и церковью.

В статусе главного «менеджера» династического потомства, ответственного за воспитание наследников и заключение браков, были свои преимущества. Дети зачастую оставались под влиянием своих матерей и действовали в их интересах.

Подобные связи между матерью и сыном нередко приводили и к жестоким противостояниям. Примером такой борьбы стал конфликт между королём Франции Людовиком XIII и его матерью-регентшей Марией Медичи.

После убийства Генриха IV в 1610 году его жена Мария Медичи стала регентшей при малолетнем сыне. Правила она не одна, а вместе со своими фаворитами: подругой детства и служанкой Леонорой Галигай, и её мужем Кончино Кончини, занявшим место главного советника.

Через три года Людовик XIII достиг официального «совершеннолетия», и полномочия Марии должны были завершиться. За время регентства она добилась по крайней мере одного серьёзного успеха: ей удалось урегулировать конфликт вокруг герцогства Юлих-Клеве, из-за которого покойный Генрих IV собирался начать крупную войну с Габсбургами.

Однако и Мария, и Кончини не собирались уходить от власти. Они утверждали, что тринадцатилетний король ещё слишком юн и неопытен. Чтобы укрепить своё положение, королева-регентша начала переговоры о династическом браке Людовика с дочерью испанского короля Филиппа III — Анной Австрийской. Такой союз, в котором гарантом выступала одновременно и сама Мария, и Испания, казался опасным для Франции, где молодой король ещё не проявлял самостоятельности.

Сопротивление возглавил принц Конде («принц крови»). Ранее он бежал со своей супругой в Испанские Нидерланды, спасаясь от преследований Генриха IV, но в 1610 году вернулся и был принят Марией Медичи. Вскоре он оказался в оппозиции к ней: видя, что регентша и её фавориты продолжают единолично править, Конде поднял в январе 1614 года восстание аристократии. Он потребовал, чтобы Людовик XIII взял власть в свои руки и созвал Генеральные штаты.

Генеральные штаты, открывшиеся в октябре 1614 года, стали предпоследними в истории Франции (после них собрались лишь в 1789 году). Однако значительных решений они не приняли. Четырнадцатилетний король был вынужден лишь подтвердить назначение матери главой королевского совета.

Вопрос восстания Конде штаты так и не затронули: внимание делегатов было поглощено бесконечными религиозными спорами между католиками и гугенотами.

В 1616-м принц Конде был арестован и обвинён в подготовке переворота. Ситуация изменилась лишь когда Людовик XIII повзрослел и сблизился со своим фаворитом Шарлем д’Альбером, герцогом де Люинем.

В 1617 году они организовали заговор против королевского совета: Кончино Кончини был убит, а Мария Медичи сослана в Шато де Блуа на неопределённый срок. Но власть так и не вернулась к аристократии — её перехватил фаворит короля, герцог де Люинь.

Мария оставалась в заточении два года, пока в феврале 1619 года герцог д’Эпернон не помог ей бежать в своё владение в Ангулеме. Теперь она начала полномасштабную пропагандистскую кампанию против сына и его окружения.

Сотни памфлетов — в основном копии её писем к аристократам по всей стране — оправдывали её побег и обвиняли фаворитов короля в манипуляциях.

Людовик XIII пытался вернуть мать ко двору, но она отказалась. В 1620 году, собрав вокруг себя значительное число сторонников из числа знати, Мария подняла восстание против собственного сына. Почти одновременно восстали и гугеноты, недовольные усилением короля и его явной поддержкой католической церкви.

Это противостояние выходило далеко за пределы военной борьбы. Не менее важным для каждой стороны было заручиться поддержкой знати и легитимировать собственное право управлять страной. Для молодого короля это стало главным испытанием его авторитета.

Братья Гракхи

Картина: Совершеннолетие Людовика XIII, худ. Питер Рубенс

​​Мятеж Марии Медичи: план, силы и поражение восстания

После своего побега в 1619 Мария Медичи сразу же замыслила вернуть себе некогда занимаемое место главы королевского совета.

Аристократия, когда-то враждовавшая с Марией, теперь всё больше роптала на Людовика XIII и его нового фаворита де Люиня. Король не решился на прямой конфликт с матерью и заключил с ней соглашение: Мария получила Анжу с крепостями и денежную компенсацию, её сторонники избежали наказания. Однако это не удовлетворило ни королеву-мать, ни знать, недовольную единоличной властью Людовика и влиянием его любимца.

Мария начала формировать коалицию, заявляя что выступает против де Люиня, якобы злоупотреблявшего доверием короля. План действий был прост: каждый сторонник Марии собирал определённое число солдат и размещал их в городских гарнизонах. Когда силы достигнут нужной численности, Мария направляла протестные обращения к королю и парламентам. Только при двухкратном отклонении её требований войска должны были выйти в поле. Основной упор делался на демонстрацию силы и психологическое давление.

Вскоре вокруг Марии сформировался широкий союз: к ней примкнули внебрачные братья Людовика, герцоги Майенн, Немур, Рец, Ла Тремуй, Роган, Роанес, д’Эпернон и другие вельможи. Под их контролем оказалась почти вся западная Франция — от Нормандии до Пиренеев.

Особое значение имело участие д’Эпернона. Будучи полковником-генералом пехоты, он сумел привлечь в королевскую армию своих сторонников. Как командующий в Меце, он контролировал ключевые ворота для ввоза наёмников из Империи. Кроме того, ещё при жизни Генриха IV д’Эпернон заранее собрал крупный военный запас — оружие на десять тысяч пехотинцев и шестьсот всадников.

Мария разослала грамоты будущим командирам для набора войск от её имени. Планировалось собрать шестидесятитысячное войско. Для оплаты такой армии казначей Марии занялся в Париже сбором долгов и поиском займов. Деньги также искали за границей, закладывали драгоценности, а в подконтрольных провинциях задерживали отправку налогов в столицу. К концу июня 1620 в казне накопилось 2 273 000 ливров — достаточно, чтобы покрыть половину расходов на армию; вторую половину должны были оплатить сами вельможи.

Однако противники не учли перемен: Людовик стал старше, опытнее и решительнее в намерении отстаивать власть. К тому же его поддержал принц Конде, недавно освобождённый из тюрьмы и желавший отомстить королеве-матери и её окружению за своё заключение.

7 июля Людовик покинул Париж с гвардией в четыреста человек и войском около шести тысяч. Его первой задачей было восстановить власть в Нормандии. Узнав, что король идёт во главе армии, горожане Руана открыли ворота, и 10 июля Людовик вошёл в город всего с пятьюстами людьми — остальная часть войска сильно отстала. Жители Кана также были готовы встретить государя, но комендант замка отказался открывать ворота. Тогда посланец Людовика пообещал гарнизону десять тысяч экю тому, кто сбросит коменданта со стены. Замок был сразу сдан, вскоре подчинились и остальные нормандские крепости.

Теперь Людовик двинулся к Анжу, где находилась Мария. Её сторонники советовали уйти на юг, где д’Эпернон и союзники собрали тридцатитысячное войско. Но Ришелье — тогда ещё советник и сторонник королевы-матери, опасаясь гражданской войны, настоятельно уговаривал Марию остаться и вести переговоры.

Этот выбор предопределил исход конфликта. Когда армии встретились, силы короля превосходили врага. В решающий момент герцог де Рец отвёл свои полторы тысячи солдат, оставив брешь в рядах мятежников. 7 августа, уступая числом и не желая сражаться против армии, возглавляемой королём, войска Марии были легко разбиты.

Всего за месяц Людовик подавил мятеж. Мария и её сторонники получили полное прощение: пленных освободили без выкупа, должности и жалованья вернули, незаконно удержанные налоги списали, а сама королева-мать получила ещё 600 тысяч ливров для уплаты долгов.

Единственными проигравшими стали налогоплательщики, вынужденные покрывать расходы обеих сторон.

Братья Гракхи

Картина: Бегство из замка Блуа, худ. Петер Рубенс

​​Распад феодализма и революция верности

В восстании Марии Медичи 1620 года особенно ценным для исследователей стало то, что здесь проявились новые формы верности, пришедшие на смену старой системе вассальных клятв.

Мария ещё до начала заговора показала умение хранить верность своим сторонникам. Людовик XIII, связанный с ней узами семьи, не решался на открытое столкновение, но стремился изолировать мать от герцога д’Эпернона. Король даже обещал ей «всё, чего она пожелает» при условии разрыва с герцогом. Но Мария отвергла предложение и осталась верна союзнику, передав ему письма своей поддержки – своего рода защитный щит от королевского гнева.

Чтобы укрепить доверие с союзниками, королева прибегла к системе контрактов. Сначала планировался общий документ, где она обещала не вести тайных переговоров с короной и защищать сторонников, а те клялись «делать всё, что она сочтёт нужным для поддержания королевской власти и общественного спокойствия… и употребить наши состояния и жизни, чтобы оградить её от беды».

Позднее перешли к индивидуальным договорам: «Обещаю королеве-матери, под страхом потери чести, служить ей и защищать её, рискуя своей жизнью…». Важная деталь – в каждом документе содержалась оговорка «Её величество также обещала…», то есть обязательства принимала на себя и сама королева.

Такая практика стала возможна благодаря распаду старых феодальных связей. Система сеньор–вассал переставала работать: унаследованные вассальные отношения часто не соответствовали реальным интересам и распределению сил среди сторон. Сеньоры отказывались или не могли бороться за подчинение своих вассалов. Так, из девяти вассалов д’Эпернона реально подчинялся лишь один, хотя сам герцог оставался одной из влиятельнейших французов.

На смену наследственной зависимости пришли новые связи – так называемые fidèles («верные»), заключавшие indentures («взаимные договоры»). Первоначально это были хозяйственные контракты, но к XV веку они превратились в добровольные клятвы верности. Так, в 1429 году Жиль де Рэ обязался служить Жоржу де Ла Тремойлю «до самой смерти» – в благодарность за прошлые милости и в надежде на будущие, а уже через три месяца получил должность маршала Франции.

Однако в контрактах Марии Медичи было существенное отличие: они не предусматривали сохранение верности королю и не заключались пожизненно. Более того, если прежде верность патрону служила средством карьерного продвижения, то теперь она становилась инструментом политической борьбы против монарха.

Неудивительно, что заговорщики не упоминали что подписывали такие письма. Подобные соглашения не подтверждались никакими государственными инстанциями и противоречили самой идее подданства. Но юридической силы им и не требовалось.

Большинство fidèles не бросили Марию, а она сумела добиться их помилования. Более того, многие её клиенты сами выступали патронами для других и несли за них ответственность. Те, кто заботился только о себе, подвергались публичному позору.

Новые договоры одновременно свидетельствовали и о распаде феодальных отношений, и о прочности сословной системы. Хотя они были временными и строились на личных интересах, клиент полностью посвящал себя патрону. Французский историк Ролан Муснье писал: fidèle сопровождал господина, писал за него, интриговал, сражался, замышлял заговоры, делил изгнание и даже шёл на смерть. Взамен патрон обязан был заботиться о нём – обеспечивать пищей, одеждой, покровительством, карьерой и защитой от короны.

К началу XVII века во Франции утвердилась система – патрон-клиент, основанная на добровольных и взаимных контрактах. Она открывала возможности для социальной мобильности: успех зависел не от наследственных связей и силы оружия, а от умения выстраивать сеть влияния и использовать её в армии, бюрократии и при дворе.

Верность перестала быть наследственной и стала добровольной, условной, временной. Но вместе с тем – более опасной и ценной. За неё приходилось бороться, и она открывала огромные перспективы тем, кто умел ею правильно распорядиться.

Братья Гракхи

Иллюстрация: Вечеринка в доме французского вельможи

​​Операция «Михаэль»: день, когда Германия почти открыла путь на Париж

Тем не менее, несмотря на все проблемы, Людендорф с ударом угадал. Дело в том, что сектор Соммы удерживала 5-я армия, самая немногочисленная из четырёх армий Хейга. Ей командовал генерал Хьюберт Гоф, военачальник отнюдь не блестящий, хотя его участок являлся самым сложным для обороны во всём британском секторе.

Проблемой для Гофа было также то, что его армия в этом секторе совсем недавно была реорганизована. В начале 1918 года британцы, вслед за немцами и французами, сократили численность дивизий – с 12 до 9 батальонов, также изменилось соотношение артиллерии и пехоты в дивизиях. Помимо этого, участок, который британцы должны были оборонять, был им плохо знаком, так как не так давно они заняли его вместо французов.

Утром 21 марта мощный кулак из 76 первоклассных немецких дивизий обрушился на 28 британских. Немцы наступали после внезапного артобстрела на фронте шириной 80 километров под прикрытием утреннего тумана, к которому прибавились облака газов – хлора, фосгена и слезоточивого. Слезоточивый газ заставлял британскую пехоту снимать противогазы, хлор и фосген убивали.

Рядовой Королевского военно-медицинского корпуса вспоминал:

Из-за густого тумана было невозможно что-либо разобрать на расстоянии нескольких метров, а отовсюду доносился свист снарядов и взрывы, со всех сторон появлялись яркие вспышки. Мы ждали, что скоро всё закончится, но конца этому не было

Активность артиллерии, когда действие фугасов чередовалось с действием кожно-нарывного горчичного газа, продолжалась пять часов – с 4:40 до 9:40.

Рядовой Т. Джейкобс писал:

Артиллерия была великим уравнителем сил. Никто не в состоянии выдержать более трёх часов непрерывного артиллерийского обстрела, не почувствовал себя словно одеревеневшим. После этих трёх часов любого можно было брать голыми руками. Такое ощущение, что ты под анестезией и сопротивляться не можешь. […] На других фронтах, где я побывал, как только немцы открывали огонь, наша артиллерия отвечала и заставляла их умолкнуть, но на этот раз не было никакого ответа. Они могли делать с нами всё, что угодно…

Тем не менее, часть британской пехоты смогла оказать немцам сопротивление. Вот воспоминания одного из младших командиров норфолкской дивизии германской штурмовой части:

Сначала мы встречали лишь слабое сопротивление, но, когда туман рассеялся, нас обстреляли из пулемётов. Несколько пуль пробили мой мундир. Сам я остался цел. Мы все спрятались в укрытие. […] К нам присоединился взвод из другой роты, и вместе мы убили шестерых или семерых – каждый по одному – на пулемётной точке. Я потерял пять или шесть человек...

Британским пулемётчикам на другой позиции повезло меньше. Вот что вспоминает рядовой Дж. Паркинсон:

Я подумал, мы их остановили, и тут вдруг почувствовал толчок в спину. Это немецкий офицер приставил к ней револьвер. "Иди, томми! Для тебя всё закончилось". Я повернулся к нему и сказал: "Большое спасибо, сэр!" Я точно знаю, что сделал бы на его месте, наткнись на пулемётчика, который в нас стрелял, и будь у меня в руке револьвер. Я бы его прикончил. Должно быть, тот немец был настоящим джентльменом. Это произошло в двадцать минут одиннадцатого. Знаю точно, потому что посмотрел на часы

Вскоре все передовые позиции 5-й армии были захвачены. Удержать удалось лишь небольшой участок за разрушенным городом Сен-Кантен. В полдень немецкое наступление продолжилось, и была прорвана основная линия обороны британцев. Во второй половине дня британцы отступали повсюду. Из-за их отступления французам также приходилось оставлять некоторые свои позиции в этом секторе. В результате путь на Париж был фактически открыт.

Д. Киган подводит итог:

В первый день операции "Михаэль" победа, вне всяких сомнений, осталась за немцами, хотя они потеряли убитыми больше, чем британцы – 10 000 человек, а ранеными 29 000 против 10 000 у противника. Некоторые британские батальоны были уничтожены почти полностью, в частности 7-й батальон шервудских стрелков

Братья Гракхи

Фото: немецкие войска продвигаются через Сомму