​​Второй фронт в 1942, часть III: союзники выбирают Северную Африку

Спор вокруг второго фронта был актуальным на протяжении всего 1942 года. Больше всего дискуссий между американцами и англичанами велось о том, где именно нужно его открывать. Советский Союз, естественно, настаивал на высадке во Францию, чтобы максимально облегчить положение Красной армии. Англичане же во главе с Черчиллем выступали против и склонялись к операции по высадке в Северной Африке.

Американцы в целом тяготели к варианту высадки в Европе (хотя сам Рузвельт втайне видел больше смысла в африканской операции). Однако возникал вопрос: будет ли такая ограниченная операция действительно выгодной? Сил союзников хватало лишь на локальную высадку, но не на масштабное вторжение, поскольку значительная часть ресурсов уже была задействована на других театрах войны – в Тихом океане, в Африке и на иных направлениях. В этих условиях Черчилль настаивал на высадке именно в Северной Африке: для неё требовалось меньше ресурсов, а стратегическая польза представлялась англичанам выше.

Определённую ясность внесло ухудшение положения англичан в Ливии летом 1942 года. Роммель прорвался в Египет и остановился лишь перед оборонительными линиями под Эль-Аламейном. Потенциальная потеря Египта грозила союзникам тяжёлыми последствиями: перекрытием выхода к нефтепромыслам Мосула и Басры, срывом американской авиатрассы через Африку на Ближний Восток и в СССР, а также усилением давления Германии на Турцию.

Критическая ситуация вынудила США перенаправить часть помощи. Так, тяжёлые бомбардировщики 10-й воздушной армии, предназначенные для Китая, были переданы англичанам, чем вызвали протест Чан Кайши. Кроме того, Черчилль попросил Рузвельта согласовать со Сталиным переброску 40 бомбардировщиков А-20 «Бостон», направлявшихся в СССР. Сталин согласился, и самолёты были использованы для ударов по коммуникациям Роммеля – единственной возможности замедлить его наступление.

На фоне поражений в Египте в самой Великобритании разразился политический кризис: Черчиллю даже был вынесен вотум недоверия, однако он провалился.

В июле, чтобы окончательно решить вопрос о месте высадки, в Лондон прибыли Гопкинс, Маршалл и Кинг. Рузвельт настаивал, чтобы американская пехота уже в 1942 году вступила в бой. В итоге стороны пришли к компромиссу: союзники отказались от немедленного вторжения во Францию и договорились о высадке в Северной Африке.

Братья Гракхи

Карта: военные операции в Северной Африке в 1942 году

​​Война матери и сына

Мы уже затрагивали то, каким образом женщина могла достичь вершин власти в Средние века. Для этого ей приходилось сочетать в себе сразу два образа: с одной стороны — матери, заботящейся о потомстве, а с другой — правителя, готового к войне и открытому противостоянию со знатью и церковью.

В статусе главного «менеджера» династического потомства, ответственного за воспитание наследников и заключение браков, были свои преимущества. Дети зачастую оставались под влиянием своих матерей и действовали в их интересах.

Подобные связи между матерью и сыном нередко приводили и к жестоким противостояниям. Примером такой борьбы стал конфликт между королём Франции Людовиком XIII и его матерью-регентшей Марией Медичи.

После убийства Генриха IV в 1610 году его жена Мария Медичи стала регентшей при малолетнем сыне. Правила она не одна, а вместе со своими фаворитами: подругой детства и служанкой Леонорой Галигай, и её мужем Кончино Кончини, занявшим место главного советника.

Через три года Людовик XIII достиг официального «совершеннолетия», и полномочия Марии должны были завершиться. За время регентства она добилась по крайней мере одного серьёзного успеха: ей удалось урегулировать конфликт вокруг герцогства Юлих-Клеве, из-за которого покойный Генрих IV собирался начать крупную войну с Габсбургами.

Однако и Мария, и Кончини не собирались уходить от власти. Они утверждали, что тринадцатилетний король ещё слишком юн и неопытен. Чтобы укрепить своё положение, королева-регентша начала переговоры о династическом браке Людовика с дочерью испанского короля Филиппа III — Анной Австрийской. Такой союз, в котором гарантом выступала одновременно и сама Мария, и Испания, казался опасным для Франции, где молодой король ещё не проявлял самостоятельности.

Сопротивление возглавил принц Конде («принц крови»). Ранее он бежал со своей супругой в Испанские Нидерланды, спасаясь от преследований Генриха IV, но в 1610 году вернулся и был принят Марией Медичи. Вскоре он оказался в оппозиции к ней: видя, что регентша и её фавориты продолжают единолично править, Конде поднял в январе 1614 года восстание аристократии. Он потребовал, чтобы Людовик XIII взял власть в свои руки и созвал Генеральные штаты.

Генеральные штаты, открывшиеся в октябре 1614 года, стали предпоследними в истории Франции (после них собрались лишь в 1789 году). Однако значительных решений они не приняли. Четырнадцатилетний король был вынужден лишь подтвердить назначение матери главой королевского совета.

Вопрос восстания Конде штаты так и не затронули: внимание делегатов было поглощено бесконечными религиозными спорами между католиками и гугенотами.

В 1616-м принц Конде был арестован и обвинён в подготовке переворота. Ситуация изменилась лишь когда Людовик XIII повзрослел и сблизился со своим фаворитом Шарлем д’Альбером, герцогом де Люинем.

В 1617 году они организовали заговор против королевского совета: Кончино Кончини был убит, а Мария Медичи сослана в Шато де Блуа на неопределённый срок. Но власть так и не вернулась к аристократии — её перехватил фаворит короля, герцог де Люинь.

Мария оставалась в заточении два года, пока в феврале 1619 года герцог д’Эпернон не помог ей бежать в своё владение в Ангулеме. Теперь она начала полномасштабную пропагандистскую кампанию против сына и его окружения.

Сотни памфлетов — в основном копии её писем к аристократам по всей стране — оправдывали её побег и обвиняли фаворитов короля в манипуляциях.

Людовик XIII пытался вернуть мать ко двору, но она отказалась. В 1620 году, собрав вокруг себя значительное число сторонников из числа знати, Мария подняла восстание против собственного сына. Почти одновременно восстали и гугеноты, недовольные усилением короля и его явной поддержкой католической церкви.

Это противостояние выходило далеко за пределы военной борьбы. Не менее важным для каждой стороны было заручиться поддержкой знати и легитимировать собственное право управлять страной. Для молодого короля это стало главным испытанием его авторитета.

Братья Гракхи

Картина: Совершеннолетие Людовика XIII, худ. Питер Рубенс

​​Мятеж Марии Медичи: план, силы и поражение восстания

После своего побега в 1619 Мария Медичи сразу же замыслила вернуть себе некогда занимаемое место главы королевского совета.

Аристократия, когда-то враждовавшая с Марией, теперь всё больше роптала на Людовика XIII и его нового фаворита де Люиня. Король не решился на прямой конфликт с матерью и заключил с ней соглашение: Мария получила Анжу с крепостями и денежную компенсацию, её сторонники избежали наказания. Однако это не удовлетворило ни королеву-мать, ни знать, недовольную единоличной властью Людовика и влиянием его любимца.

Мария начала формировать коалицию, заявляя что выступает против де Люиня, якобы злоупотреблявшего доверием короля. План действий был прост: каждый сторонник Марии собирал определённое число солдат и размещал их в городских гарнизонах. Когда силы достигнут нужной численности, Мария направляла протестные обращения к королю и парламентам. Только при двухкратном отклонении её требований войска должны были выйти в поле. Основной упор делался на демонстрацию силы и психологическое давление.

Вскоре вокруг Марии сформировался широкий союз: к ней примкнули внебрачные братья Людовика, герцоги Майенн, Немур, Рец, Ла Тремуй, Роган, Роанес, д’Эпернон и другие вельможи. Под их контролем оказалась почти вся западная Франция — от Нормандии до Пиренеев.

Особое значение имело участие д’Эпернона. Будучи полковником-генералом пехоты, он сумел привлечь в королевскую армию своих сторонников. Как командующий в Меце, он контролировал ключевые ворота для ввоза наёмников из Империи. Кроме того, ещё при жизни Генриха IV д’Эпернон заранее собрал крупный военный запас — оружие на десять тысяч пехотинцев и шестьсот всадников.

Мария разослала грамоты будущим командирам для набора войск от её имени. Планировалось собрать шестидесятитысячное войско. Для оплаты такой армии казначей Марии занялся в Париже сбором долгов и поиском займов. Деньги также искали за границей, закладывали драгоценности, а в подконтрольных провинциях задерживали отправку налогов в столицу. К концу июня 1620 в казне накопилось 2 273 000 ливров — достаточно, чтобы покрыть половину расходов на армию; вторую половину должны были оплатить сами вельможи.

Однако противники не учли перемен: Людовик стал старше, опытнее и решительнее в намерении отстаивать власть. К тому же его поддержал принц Конде, недавно освобождённый из тюрьмы и желавший отомстить королеве-матери и её окружению за своё заключение.

7 июля Людовик покинул Париж с гвардией в четыреста человек и войском около шести тысяч. Его первой задачей было восстановить власть в Нормандии. Узнав, что король идёт во главе армии, горожане Руана открыли ворота, и 10 июля Людовик вошёл в город всего с пятьюстами людьми — остальная часть войска сильно отстала. Жители Кана также были готовы встретить государя, но комендант замка отказался открывать ворота. Тогда посланец Людовика пообещал гарнизону десять тысяч экю тому, кто сбросит коменданта со стены. Замок был сразу сдан, вскоре подчинились и остальные нормандские крепости.

Теперь Людовик двинулся к Анжу, где находилась Мария. Её сторонники советовали уйти на юг, где д’Эпернон и союзники собрали тридцатитысячное войско. Но Ришелье — тогда ещё советник и сторонник королевы-матери, опасаясь гражданской войны, настоятельно уговаривал Марию остаться и вести переговоры.

Этот выбор предопределил исход конфликта. Когда армии встретились, силы короля превосходили врага. В решающий момент герцог де Рец отвёл свои полторы тысячи солдат, оставив брешь в рядах мятежников. 7 августа, уступая числом и не желая сражаться против армии, возглавляемой королём, войска Марии были легко разбиты.

Всего за месяц Людовик подавил мятеж. Мария и её сторонники получили полное прощение: пленных освободили без выкупа, должности и жалованья вернули, незаконно удержанные налоги списали, а сама королева-мать получила ещё 600 тысяч ливров для уплаты долгов.

Единственными проигравшими стали налогоплательщики, вынужденные покрывать расходы обеих сторон.

Братья Гракхи

Картина: Бегство из замка Блуа, худ. Петер Рубенс

​​Распад феодализма и революция верности

В восстании Марии Медичи 1620 года особенно ценным для исследователей стало то, что здесь проявились новые формы верности, пришедшие на смену старой системе вассальных клятв.

Мария ещё до начала заговора показала умение хранить верность своим сторонникам. Людовик XIII, связанный с ней узами семьи, не решался на открытое столкновение, но стремился изолировать мать от герцога д’Эпернона. Король даже обещал ей «всё, чего она пожелает» при условии разрыва с герцогом. Но Мария отвергла предложение и осталась верна союзнику, передав ему письма своей поддержки – своего рода защитный щит от королевского гнева.

Чтобы укрепить доверие с союзниками, королева прибегла к системе контрактов. Сначала планировался общий документ, где она обещала не вести тайных переговоров с короной и защищать сторонников, а те клялись «делать всё, что она сочтёт нужным для поддержания королевской власти и общественного спокойствия… и употребить наши состояния и жизни, чтобы оградить её от беды».

Позднее перешли к индивидуальным договорам: «Обещаю королеве-матери, под страхом потери чести, служить ей и защищать её, рискуя своей жизнью…». Важная деталь – в каждом документе содержалась оговорка «Её величество также обещала…», то есть обязательства принимала на себя и сама королева.

Такая практика стала возможна благодаря распаду старых феодальных связей. Система сеньор–вассал переставала работать: унаследованные вассальные отношения часто не соответствовали реальным интересам и распределению сил среди сторон. Сеньоры отказывались или не могли бороться за подчинение своих вассалов. Так, из девяти вассалов д’Эпернона реально подчинялся лишь один, хотя сам герцог оставался одной из влиятельнейших французов.

На смену наследственной зависимости пришли новые связи – так называемые fidèles («верные»), заключавшие indentures («взаимные договоры»). Первоначально это были хозяйственные контракты, но к XV веку они превратились в добровольные клятвы верности. Так, в 1429 году Жиль де Рэ обязался служить Жоржу де Ла Тремойлю «до самой смерти» – в благодарность за прошлые милости и в надежде на будущие, а уже через три месяца получил должность маршала Франции.

Однако в контрактах Марии Медичи было существенное отличие: они не предусматривали сохранение верности королю и не заключались пожизненно. Более того, если прежде верность патрону служила средством карьерного продвижения, то теперь она становилась инструментом политической борьбы против монарха.

Неудивительно, что заговорщики не упоминали что подписывали такие письма. Подобные соглашения не подтверждались никакими государственными инстанциями и противоречили самой идее подданства. Но юридической силы им и не требовалось.

Большинство fidèles не бросили Марию, а она сумела добиться их помилования. Более того, многие её клиенты сами выступали патронами для других и несли за них ответственность. Те, кто заботился только о себе, подвергались публичному позору.

Новые договоры одновременно свидетельствовали и о распаде феодальных отношений, и о прочности сословной системы. Хотя они были временными и строились на личных интересах, клиент полностью посвящал себя патрону. Французский историк Ролан Муснье писал: fidèle сопровождал господина, писал за него, интриговал, сражался, замышлял заговоры, делил изгнание и даже шёл на смерть. Взамен патрон обязан был заботиться о нём – обеспечивать пищей, одеждой, покровительством, карьерой и защитой от короны.

К началу XVII века во Франции утвердилась система – патрон-клиент, основанная на добровольных и взаимных контрактах. Она открывала возможности для социальной мобильности: успех зависел не от наследственных связей и силы оружия, а от умения выстраивать сеть влияния и использовать её в армии, бюрократии и при дворе.

Верность перестала быть наследственной и стала добровольной, условной, временной. Но вместе с тем – более опасной и ценной. За неё приходилось бороться, и она открывала огромные перспективы тем, кто умел ею правильно распорядиться.

Братья Гракхи

Иллюстрация: Вечеринка в доме французского вельможи

​​Операция «Михаэль»: день, когда Германия почти открыла путь на Париж

Тем не менее, несмотря на все проблемы, Людендорф с ударом угадал. Дело в том, что сектор Соммы удерживала 5-я армия, самая немногочисленная из четырёх армий Хейга. Ей командовал генерал Хьюберт Гоф, военачальник отнюдь не блестящий, хотя его участок являлся самым сложным для обороны во всём британском секторе.

Проблемой для Гофа было также то, что его армия в этом секторе совсем недавно была реорганизована. В начале 1918 года британцы, вслед за немцами и французами, сократили численность дивизий – с 12 до 9 батальонов, также изменилось соотношение артиллерии и пехоты в дивизиях. Помимо этого, участок, который британцы должны были оборонять, был им плохо знаком, так как не так давно они заняли его вместо французов.

Утром 21 марта мощный кулак из 76 первоклассных немецких дивизий обрушился на 28 британских. Немцы наступали после внезапного артобстрела на фронте шириной 80 километров под прикрытием утреннего тумана, к которому прибавились облака газов – хлора, фосгена и слезоточивого. Слезоточивый газ заставлял британскую пехоту снимать противогазы, хлор и фосген убивали.

Рядовой Королевского военно-медицинского корпуса вспоминал:

Из-за густого тумана было невозможно что-либо разобрать на расстоянии нескольких метров, а отовсюду доносился свист снарядов и взрывы, со всех сторон появлялись яркие вспышки. Мы ждали, что скоро всё закончится, но конца этому не было

Активность артиллерии, когда действие фугасов чередовалось с действием кожно-нарывного горчичного газа, продолжалась пять часов – с 4:40 до 9:40.

Рядовой Т. Джейкобс писал:

Артиллерия была великим уравнителем сил. Никто не в состоянии выдержать более трёх часов непрерывного артиллерийского обстрела, не почувствовал себя словно одеревеневшим. После этих трёх часов любого можно было брать голыми руками. Такое ощущение, что ты под анестезией и сопротивляться не можешь. […] На других фронтах, где я побывал, как только немцы открывали огонь, наша артиллерия отвечала и заставляла их умолкнуть, но на этот раз не было никакого ответа. Они могли делать с нами всё, что угодно…

Тем не менее, часть британской пехоты смогла оказать немцам сопротивление. Вот воспоминания одного из младших командиров норфолкской дивизии германской штурмовой части:

Сначала мы встречали лишь слабое сопротивление, но, когда туман рассеялся, нас обстреляли из пулемётов. Несколько пуль пробили мой мундир. Сам я остался цел. Мы все спрятались в укрытие. […] К нам присоединился взвод из другой роты, и вместе мы убили шестерых или семерых – каждый по одному – на пулемётной точке. Я потерял пять или шесть человек...

Британским пулемётчикам на другой позиции повезло меньше. Вот что вспоминает рядовой Дж. Паркинсон:

Я подумал, мы их остановили, и тут вдруг почувствовал толчок в спину. Это немецкий офицер приставил к ней револьвер. "Иди, томми! Для тебя всё закончилось". Я повернулся к нему и сказал: "Большое спасибо, сэр!" Я точно знаю, что сделал бы на его месте, наткнись на пулемётчика, который в нас стрелял, и будь у меня в руке револьвер. Я бы его прикончил. Должно быть, тот немец был настоящим джентльменом. Это произошло в двадцать минут одиннадцатого. Знаю точно, потому что посмотрел на часы

Вскоре все передовые позиции 5-й армии были захвачены. Удержать удалось лишь небольшой участок за разрушенным городом Сен-Кантен. В полдень немецкое наступление продолжилось, и была прорвана основная линия обороны британцев. Во второй половине дня британцы отступали повсюду. Из-за их отступления французам также приходилось оставлять некоторые свои позиции в этом секторе. В результате путь на Париж был фактически открыт.

Д. Киган подводит итог:

В первый день операции "Михаэль" победа, вне всяких сомнений, осталась за немцами, хотя они потеряли убитыми больше, чем британцы – 10 000 человек, а ранеными 29 000 против 10 000 у противника. Некоторые британские батальоны были уничтожены почти полностью, в частности 7-й батальон шервудских стрелков

Братья Гракхи

Фото: немецкие войска продвигаются через Сомму

​​Мы уже затрагивали тему последствий аннексии восточной части Молдавского княжества – Бессарабии в 1812 году, в частности, процессы русификации и колонизации. В этом посте рассмотрим, какие изменения произошли в церковной жизни региона после 1812 года.

1. Митрополит Гавриил Бэнулеску-Бодони: попытки сохранить национальное начало.

Сразу после аннексии Бессарабская церковь была выведена из-под юрисдикции Митрополии Молдавии, которой ранее подчинялась, и присоединена к Русской Православной Церкви. Новая епархия Кишинёва и Хотина во главе с митрополитом Гавриилом Бэнулеску-Бодони, подчинённая Святейшему Синоду в Петербурге, получила русскую церковную организацию.

Вначале епархия управлялась по местным обычаям, если они не противоречили законам Российской империи. Так, 31 января 1813 года в Кишинёве была открыта Духовная семинария (хотя преподаватели в ней были в основном русскими и украинцами). В 1814 году Синод утвердил открытие при епархии типографии, но с ограничениями: разрешалось печатать богослужебные книги только по московским изданиям и «русскими кириллическими буквами». В 1817 году (под непосредственным руководством митрополита Гавриила) в Петербурге был напечатан Новый Завет, а в 1819 году – вся Библия на румынском языке. Эти издания распространялись в Бессарабии, Молдове и Валахии.

Таким образом, при митрополите Гаврииле ещё сохранялись элементы национального духовного наследия.

2. После смерти митрополита: курс на русификацию.

После кончины митрополита Гавриила (30 марта 1821 года) архиерейская кафедра в Бессарабии стала полностью зависимой от присылаемых из России и Украины иерархов. Их задачей было прославление русских царей, Святейшего Синода, насаждение русификации и внедрение колониальной политики царизма. Не зная языка большинства местного населения, новые архиереи не могли проповедовать Слово Божие на румынском.

Особенно усилился процесс русификации в 1871 году, когда кафедру занял Павел Лебедев. За 11 лет своего епископства он проводил активную политику грубой русификации.

С первых дней в Кишинёве Лебедев распорядился, чтобы вся церковная переписка, а также гражданские акты и регистры велись исключительно по-русски. Он приказал, чтобы во всех церквях и монастырях богослужения совершались на церковнославянском и молдавском языках, но при этом обязал открывать в монастырях русские школы и даже заставлял пожилых монахов учить русский язык. Тех, кто сопротивлялся, он презрительно называл «некультурными, грубыми, незнающими русского языка и враждебными русскому образованию».

Чтобы вытеснить молдавское духовенство, Лебедев изменил административное деление приходов, сократил их число и закрыл более 300 церквей. Одновременно он изгнал множество румынских священников, отказавшихся отречься от родного языка.

Ион Нистор писал об этой политике:

«Монахи и священники-восьмидесятилетние старцы, согбенные служением у Божьего алтаря, проповедники любви и согласия между людьми, были изгнаны, как злые и неверные рабы, от алтаря Бога наших отцов лишь потому, что не соглашались прославлять Его на другом языке, кроме родного, угодного Богу и ангелам небесным».

Особенно варварским выглядело решение Лебедева сжигать все богослужебные книги, напечатанные на румынском языке. Об этом сообщает известный русский учёный и журналист Николай Дурново:

«Все священные книги из молдавских церквей, напечатанные кириллицей на румынском языке, были собраны в Кишинёвскую митрополию, где архиепископ Павел в течение 7 лет сжигал их, отапливая ими митрополию. Этот акт вандализма и беспримерный по своей сути принадлежит уже истории».

За всё время его архипастырства из духовной типографии не вышло ни одной книги на румынском языке. Более того, он запретил издание «Бюллетеня Кишинёвской епархии», который с 1867 по 1871 годы публиковался на двух языках – русском и румынском. Преемники Павла Лебедева (за малыми исключениями) продолжили русификационную политику.

Братья Гракхи

Фото: почтовая марка Республики Молдова с изображением митрополита Гавриила Бэнулеску-Бодони. 1996 год

​​Война памфлетов: о силе пропаганды в XVII веке

Одной из главных перемен, выявленных во время восстания Марии Медичи в 1620 году, стала невероятно возросшая сила печатного слова. После бегства из-под домашнего ареста королева-мать начала не просто организацию восстания против Людовика XIII — она запустила настоящую пропагандистскую кампанию.

Едва выбравшись из-под ареста в феврале 1619 года, Мария начала активную переписку с аристократией. Параллельно она оправдывалась перед королём за побег и пыталась убедить его избавиться от ненавистного ей фаворита — герцога де Люиня. В своих письмах королева изображала себя испуганной жертвой дурного обращения, обвиняя в своих страданиях не сына, а его «злых советников».

Письма, проникнутые жалобами на жестокость сына и коварство Люиня, эффективно вызывали сочувствие. Мария поняла, что такой «ценный материал» должен стать достоянием общественности, поэтому решила опубликовать свои письма и ответы на них в виде памфлетов.

В эпоху, когда единственная французская «газета» Mercure françois выходила всего раз в год, памфлеты стали настоящим источником актуальных новостей. Их популярность стремительно росла. Небольшие книжечки объёмом от трёх до шестнадцати страниц печатались на дешёвой бумаге, стоили дорого, но активно ходили «из рук в руки». Их тиражи достигали 500–600 экземпляров, а читательская аудитория могла исчисляться тысячами.

Решение Марии напечатать свою переписку было чрезвычайно действенным. В эпоху, когда личные письма властителей считались тайной, публикация их превращалась в форму политического заявления — своего рода «слив» частной переписки во имя общественного блага.

Памфлеты изображали фаворита короля как человека низкого происхождения, жадного, трусливого, развращённого, превратившего короля в марионетку. Эта «грязная» публицистика пользовалась огромным успехом: резкие обвинения и насмешки делали чтение захватывающим. Одновременно Мария представляла себя как преданную мать, которую злой советник разлучил с сыном. Она утверждала, что не стремилась к власти, но хотела наставить молодого короля и спасти его от пагубного влияния.

Однако Людовик XIII решил ответить своей пропагандой. Молодой монарх не собирался уступать. В письме от 12 марта 1619 года он упрекал мать за то, что она «вынесла их ссору на публику» и прямо заявлял, что готов применить силу для восстановления порядка. Это письмо, опубликованное как манифест, стало частью его собственной кампании.

Король выпустил почти вдвое больше памфлетов. Он изображал себя решительным и воинственным монархом, способным защитить Францию от смуты, а мать — эмоциональной женщиной, ведомой амбициями. Его тексты были рассчитаны на знать, легко узнававшую себя в образе благородного воина.

Между тем апелляции Марии к материнским чувствам теряли убедительность. В 1619 году Людовику было восемнадцать: он уже не нуждался в опеке. Щедрые условия Ангулемского договора, по которому она получала новые земли, войска и свободу передвижения, окончательно разрушали образ «жертвы».

Тем не менее Мария не остановилась: она вновь начала собирать войска и готовить восстание. Её памфлеты не объясняли, зачем она нарушает договор. Король же использовал это против неё, изображая себя защитником порядка и законной власти.

В октябре 1619 года он нанёс особенно сильный удар — публично примирился с принцем Конде, которого ранее держала в тюрьме сама Мария. Этот жест, широко воспетый в памфлетах, убедил знать, что Людовик стоит на стороне дворянства и готов простить оступившихся подданных.

В итоге победа Людовика XIII стала возможной не только благодаря армии, но и силе слова. Ему удалось удержать подданных от перехода к матери, а пропагандистская война завершилась в его пользу.
За 32 года его правления во Франции вышло около 3300 памфлетов — колоссальное число для в основном неграмотного общества. В начале XVII века страна жила в атмосфере свободного и нерегулируемого политического дискурса, где власть и оппозиция боролись не только мечом, но и пером.

Братья Гракхи

Иллюстрация: Людовик XIII и Мария Медичи, 1619

​​На пути к краху: как Австрия оплачивала войны с Наполеоном

Австрия платила за верность старому порядку всё более дорогой ценой. Пока Наполеон перестраивал Европу, Габсбургская монархия разорялась, пытаясь удержать прошлое. Войны, инфляция и долги втянули империю в кризис, из которого уже не было выхода без реформ.

С конца 1790-х годов, не имея устойчивой налоговой системы, Австрия всё чаще прибегала к выпуску бумажных денег. Первое время население принимало ассигнации по номиналу, но к 1800 году последствия стали катастрофическими. Денежная масса выросла с 91,8 млн гульденов в 1799 году до 201 млн в 1801-м. Цены росли, доверие к валюте падало, а за границей австрийские гульдены продавались с огромным дисконтом.

Не меньшей угрозой стал и государственный долг. С начала войны 1792 года до 1801-го он увеличился с 390 до 613 миллионов — одна лишь выплата процентов поглощала львиную долю бюджета.

Министерство иностранных дел, фактически выполнявшее роль координационного центра, первым осознало масштаб кризиса. Вице-канцлер граф Кобенцль писал летом 1802 года: «Мы должны начать с реорганизации финансов, ибо каждый день промедления увеличивает наши затруднения и опасности».

В 1803 году казначейство представило проект графа Зичи. Он предлагал создать амортизационный фонд для погашения долга, обеспечить бумажные деньги государственным кредитом и сократить расходы до уровня доходов. Средства фонда должны были формироваться за счёт продажи государственной собственности и выпуска облигаций, а проценты направляться на выплату долга. Зичи настаивал и на сокращении военного бюджета — с 45 до 30 млн гульденов, но предупреждал насчёт новых налогов: «Народ уже обременён огромными обязательствами».

Кобенцль и эрцгерцог Карл встретили этот план настороженно. Австрия только начинала военные реформы, и урезание бюджета грозило сорвать их. «Я не финансист, но это не похоже на хорошее предложение», — писал Кобенцль кабинет-секретарю императора — Коллоредо. Однако последний возражал: без сокращения расходов монархия просто утонет в долгах.

Вскоре Коллоредо предложил более простое средство — очередную эмиссию ассигнаций: «Нужны лишь бумага, немного печати и способ ввести их в обращение — через жалованье солдатам и чиновникам». Но и он признавал, что «монархия уже погрязла в бумаге», а инфляция породила даже промысел фальшивомонетчиков.

Другой проект выдвинул молодой дипломат Иоганн Филипп Вессенберг, будущий министр-президент. Он предлагал: создать постоянный амортизационный фонд с устойчивыми источниками дохода; повысить косвенные налоги; увеличить пошлины на кофе, спиртное, кожу, лён, сукно и предметы роскоши, а также на сырьё вроде шерсти и индиго. Жалобы промышленников он предлагал встречать просто: Пусть покупают австрийские товары. Чтобы сбалансировать фискальные меры, Вессенберг настаивал на развитии мануфактур и внутреннего производства.

Министерство признало его предложения реалистичными. Вскоре пошлины выросли, амортизационный фонд был создан, подоходный налог уравнен для всех сословий, подорожала соль, был удвоен налог на евреев. Лишь одно нововведение вызвало протест — введение платы за вход в венский парк Пратер. Кобенцль возражал: «Мы должны избегать ограничений их главных мест отдыха. Ваше превосходительство, вы знаете, как венцы любят свой Пратер…». Для него парк был символом открытого общества, где встречались простолюдины и знать. Но плату за вход всё же ввели.

И всё же предпринятые шаги оставались половинчатыми, ведь реформаторы не изучали реальное положение дел в провинции. Лишь эрцгерцог Карл предлагал системные меры, например, развивать земледелие и животноводство на монастырских землях Галиции и Буковины, чтобы увеличить поступления в казну.

Но было поздно. К 1805 году, накануне Аустерлица, монархия стояла на грани банкротства. Пошлины на кофе и платный вход в Пратер не могли остановить распад старого порядка. Австрия по-прежнему оплачивала свои войны всё той же бумажной валютой — символом беспомощности империи, идущей к финансовому краху.

Братья Гракхи

Открытка: Венский парк Пратер, начало XIX в.

​​Избирательное право женщин: как оправдать бесправие?

В 1918 году, Румыния, под влиянием великого объединения и проходивших в Европе революций, начала масштабные реформы и движение к демократии. Конституция 1923 года соответствовала западноевропейским образцам, но одной из главных проблем оставалось женское избирательное право. Румынская конституция отказала женщинам в праве голоса, нарушив собственный принцип равенства всех граждан.

Многие депутаты поддерживали женское избирательное право. Их аргументы были очевидны: женщины не уступают мужчинам ни умом, ни нравственностью, а во время войны доказали верность родине, взяв на себя весь тыл.

Игнорировать этот вопрос было невозможно — на депутатов давили и международные организации, и внутренние движения. Однако из-за консерватизма парламента решение проблемы было отложено.

Поэтому, в статье 6 конституции решили указать, что особым законом, принятом двумя третями парламента, в будущем будут установлены условия, по которым женщины смогут воспользоваться своими политическими правами. Их предполагалось установить на основе принципа равенства полов.

Не все приветствовали данный компромисс. В этой связи особенно интересна логика противников женского избирательного права во время составления конституции. Особо примечательной была речь депутата Иримеску, постоянно прерываемая овациями:

«Господа, если бы я был убеждённым феминистом, я никогда бы не был доволен принципом данной статьи, поскольку он попросту ничего не значит. О чём говорит статья 6: „Особым законом будут определены условия, по которым женщины смогут пользоваться своими политическими правами“. То есть, данная статья не даёт женщинам ничего. Я считаю, что наш долг — дать им всё, что мы можем, но наше моральное обязательство в том, чтобы чётко заявить, что мы можем им дать, и одновременно со всей смелостью сказать, чего они получить не могут. И у меня хватает смелости заявить, что в нынешних условиях мы не можем дать женщинам политических прав».

— «Они ничем не хуже мужчин!» — возразил депутат Пелла.

— «Господин Пелла, я не считаю их хуже, напротив, нам нужно смотреть на вещи такими, какие они есть. Я, хорошо знакомый с жизнью наших деревень, обсуждая эту статью, не могу не видеть социального отражения наших сёл. Давайте не забывать, что мы живём в эпоху избыточных реформ. Любая реформа, сколь экстравагантной она бы ни была, будучи брошенной в толпу, станет модой, которая найдёт сторонников среди тех, кто ничего в ней не смыслит. Эта реформа — политические права женщин — не более чем просто мода. Мода, которая пройдёт, как пройдёт эпоха, которая её породила.

Я согласен, что женщина ничем не хуже мужчины. Когда мы противимся этой реформе, никто не пытается апеллировать к превосходству или ущербности, и никто не отрицает той роли, которую наши женщины сыграли в войне. Но мы обсуждаем это с другой точки зрения.

Вы правда считаете, что сейчас время обсуждать эту реформу, когда наши сёла пребывают в нищете и грязи, и когда именно женщина та, кто должна сражаться с тьмой и нищетой? Вы хотите лишить её этой священной обязанности и бросить в политическую борьбу? И дня не проходит, как женщины бьют тревогу: наши дети умирают, детская смертность ужасает, заболеваемость туберкулёзом бьёт рекорды. Почему это происходит? Потому что уровень гигиены нашего народа недостаточен. И кому, как не женщине, заниматься этим, особенно в отношении наших детей?»

Впрочем, уже в 1929 году при правлении Крестьянской партии женщинам дали избирательные права — правда, с ограничениями. Согласно тексту закона, женщины получали право голосовать и быть избранными в коммунальные и уездные советы. Право голоса распространялось на женщин, которые окончили среднее, педагогическое или профессиональное образование, госслужащих, вдов, потерявших мужей на войне, женщин, награждённых во время войны, а также тех, кто на момент вступления закона в силу возглавлял культурные или благотворительные общества. Таким образом, статья 6 не сработала.

Братья Гракхи

Фото: феминистский конгресс в Бухаресте, март 1932 года

Рекомендуем подписаться на Политфак на связи — блог о политической науке и российской политике:

▪️Перенимает ли Россия опыт Китая в области регулирования интернет-пространства? Или же между ними есть большие различия?

▪️Как социальные выплаты влияют на поддержку «партии власти»? Как российская социальная политика работает на укрепление власти.

▪️Что почитать о федерализме? Подборка литературы по теме.

▪️Этническое разнообразие и политические расколы: при каких условиях одно приводит к другому?

▪️Чем формально федеративное устройство может быть полезным для авторитаризма? Рассмотрим на примерах Югославии и Эфиопии.

▪️Что такое консерватизм в России? Какой набор ценностей и взглядов стоит за этим понятием, и почему единой консервативной повестки — нет?

Подписаться

​​Российская нерешительность и балканский вопрос накануне Крымской войны

Летом 1853 г. русские войска вошли в Молдову и Валахию. О соотношении сил между Российской и Османской империями писал И. В. Тарле:

Для действия в Дунайских княжествах были назначены: весь 4-й пехотный корпус (57 794 человека) и часть 5-го пехотного корпуса (21 803 человека), затем 3 казачьих полка (1 944 человека). Главным начальником этих войск указом 26 мая 1853 г. был назначен генерал-адъютант князь Михаил Дмитриевич Горчаков. Всего под начальством Горчакова оказалось войск 81 541 чел. строевых и 5 741 нестроевых при 201 штаб-офицере и 1 445 обер-офицерах. […]

У турок, по самому скромному подсчету, было около 145 тысяч человек, готовых к бою. Вооружены турки были в общем лучше, чем армия Горчакова. У всех стрелковых частей были нарезные ружья, в кавалерии часть эскадронов уже имела штуцера, артиллерия была в хорошем состоянии. Кроме этих 145 тысяч человек, турецкий главнокомандующий Омер-паша располагал хорошей иррегулярной конницей башибузуков. Сколько их было у него к началу военных действий на Дунае, – сказать в точности невозможно: цифры даются слишком уж разные

Нерешительность России, незнание толком, что делать, прекрасно демонстрируется на примере управления Дунайскими княжествами, на территорию которых русская армия в 1853 г. вторглась. Так, например, Россия, с одной стороны, запрещает Дунайским княжествам иметь какие-либо отношения с Портой. С другой – по совету Бруннова – оставляет ту же администрацию, чтобы не сильно портить отношения с западными державами. Таким образом, в Дунайских княжествах функционировала, по сути, обширная турецко-английско-французско-австрийская разведывательная сеть.

Чем более серьезный и тревожный вид принимали дела в Дунайских княжествах, тем решительнее Николай стремился поднять сербов, греков, болгар, черногорцев против Турции и тем больше росло беспокойство Паскевича и вечно покорного Нессельроде. Оба они боялись, что агитация русских агентов между славянами может серьезно раздражить и обеспокоить Австрию, которая и без того очень подозрительно относится к панславизму и у которой своих славян очень много.

Конечно, если бы турецкие христиане восстали сами – было бы отлично. Но этого не будет: их нужно агитировать, а агитировать опасно. Николай же решился попробовать и поддержать протестные настроения внутри Турции. Такой план настолько сильно пугал канцлера Нессельроде, что в ноябре 1853 г. он даже хотел подать в отставку, но Николай не разрешил. Настаивать канцлер не стал.

Почему же призывы Николая никак не могли быть услышаны балканскими народами? Во-первых, а что Николай предлагал вместо османского ига? Российский протекторат? Перспектива сомнительная. Во-вторых, крестьяне на Балканах опасались, что с приходом России в регион в том или ином виде будет введено крепостное право. Например, «крестьяне в Молдавии уже в годы предшествующих русских оккупаций жаловались, что произвол бояр резко усиливался, как только власть над краем переходила в руки Николая» (Е. В. Тарле). В-третьих, основное содержание агитации царя крутилось вокруг защиты православия. Однако это самое православие внутри Турецкой империи не особо ущемлялось. В общем, подымать в XIX в. народы исключительно религиозной пропагандой там, где их религию никто не гонит, оказывалось делом малоэффективным.

Горчаков, главнокомандующий армией в Дунайских княжествах, не понимал, что происходит всё больше и больше. Агитация ни к чему не приводила ни на левом, ни, подавно, на правом берегу Дуная, восстаний нигде не возникало (кроме далекого Эпира), армия Омер-паши в Шумле, в Варне, в Силистрии была в боевой готовности.

В октябре Оттоманская империя объявила войну России. Вслед за этим был опубликован и соответствующий манифест русского императора.

Братья Гракхи

Картина: переправа русских войск через Дунай 2 марта 1854 года

​​Духовная оборона: как пресса Швейцарии бросила вызов Третьему рейху

После 1933 года, когда в Германии к власти пришли национал-социалисты, Швейцария оказалась перед внутренним вызовом. Экономически связанная с Рейхом через банки и промышленность, она одновременно была страной, где общественное мнение и культурная элита резко отвергали идеологию Гитлера. Именно здесь возник парадокс: официально придерживаясь нейтралитета, Швейцария формировала внутри себя идеологическое сопротивление – не политическое или военное, а духовное и культурное. Главным его оружием стали печатное слово, радио и общественные дискуссии.

Так в конце 1930-х годов в стране оформилось движение «Духовная оборона», объединившее около сорока общественных организаций. Его цель заключалась не только в критике нацизма, но и в защите традиционных швейцарских ценностей: федерализма, политического плюрализма, религиозной терпимости и гражданской свободы.

Одним из первых, кто осознал реальную опасность гитлеровской идеологии, стал швейцарский историк Карл Майер. Изучив «Mein Kampf», он сделал тревожное предсказание: аншлюс Австрии – лишь первый шаг, за ним последуют Чехословакия и дальнейшая экспансия. 27 апреля 1938 года, выступая в Цюрихе с докладом «Наша задача после заката Австрии», он призвал к укреплению обороны и повышению политического самосознания швейцарцев. Для Майера главным фронтом становилось не поле сражения, а сознание граждан.

К движению «Духовной обороны» присоединились влиятельные фигуры: главнокомандующий швейцарской армией Анри Гизан, президент Международного комитета Красного Креста Марсель Хубер, предприниматель и основатель Migros Готтлиб Дуттвайлер, либеральный публицист Альфред Валлоттон, писатель Теодор Шпёрри, философ и публицист Дени де Ружмон, выступавший против нацизма с федералистических и протестантских позиций.

После аншлюса Австрии Швейцария осталась единственной немецкоязычной страной, чьи официальные СМИ не только не поддались влиянию рейховской пропаганды, но и критиковали её открыто. Газеты и радио превратились в гражданскую трибуну.

Печатная пресса публиковала аналитические статьи и предупреждения, предоставляла площадку немецким эмигрантам – изгнанным журналистам, философам и публицистам. Они писали о разрушении правового государства в Германии, о преследованиях и концлагерях.

Швейцарское национальное радио стало вести регулярные передачи, прямо опровергающие тезисы речей Геббельса. Радиожурналисты говорили о правах личности, о ценности федерализма и опасности тоталитарного мышления. Это было не просто информирование – это была публичная защита демократического сознания.

Соглашения в Мюнхене (1938), разрешившие расчленение Чехословакии, стали в Швейцарии символом морального поражения Европы. В то время как многие европейские правительства говорили о «сохранении мира», швейцарские газеты говорили о капитуляции.

Карл Барт, протестантский теолог, изгнанный из Германии за отказ присягнуть Гитлеру, после Мюнхена заявил, что сопротивление режиму – христианский и гражданский долг. Он поддержал не только духовную, но и вооружённую оборону как форму легитимной защиты свободы.

Газета италоязычного кантона Gazzetta Ticinese сравнила ситуацию с 1914 годом и предупреждала:

Оружие, готовое к войне сейчас, по количеству и качеству намного превосходит то, что было при прошлой. Мы делаем вывод: новая война будет несравненно более кровавой и страшной

Франкоязычная Le Confédéré писала:

В грядущей войне Германия и её враги будут бороться не на жизнь, а на смерть, бросив все свои силы

В то время как правительства великих держав искали компромиссы с диктаторами, швейцарская пресса говорила вслух то, чего боялись сказать другие.

Братья Гракхи

Фото: Выставка швейцарского народного хозяйства в Цюрихе (1939) символ национального единства и идеологии «Духовной обороны». Она демонстрировала экономические достижения страны и служила культурно-моральным барьером против фашистских и нацистских идеологий

​​Военная революция и Мориц Оранский

В 1566 году Нидерланды восстают против Испании. На первых порах Семнадцать провинций с огромным трудом справлялись с испанцами из-за слабости своих поспешно собранных и плохо дисциплинированных войск. К 1587 году сопротивление держалось только в трёх провинциях – в Голландии, Зеландии и Утрехте. Но именно в этот критический момент республике повезло.

Англия, опасавшаяся испанской гегемонии в Нидерландах, вмешалась, предоставив деньги и войска. В 1588 году испанский король Филипп II отправил Великую армаду в поход против Англии. Герцог Парма вынужден был перебросить свои силы с голландского фронта к Дюнкерку, намереваясь посадить их на корабли. Но Англия одолела Армаду, что стоило Испании стратегического контроля над морями. Вскоре по приказу короля Парма был отправлен во Францию – воевать в местном династическом конфликте.

Испания утратила инициативу в Нидерландах, лишилась удобных путей снабжения и сосредоточения сил, а республика смогла реформировать свою армию и навсегда изменить военное дело Европы.

Главным архитектором этих преобразований был принц Мориц Оранский, ставший в двадцатилетнем возрасте генерал-адмиралом Нидерландов. Закрепившись в низинных землях Голландии, защищённых морем, реками и болотами, он начал восстановление армии. Ему предстояло победить величайшую державу времени – империю Габсбургов – и сильнейшее военное соединение – испанскую терцию.

Мориц отлично понимал свои ограничения. Он был зажат, против него сражались лучшие полководцы, руководившие регулярной и дисциплинированной армией. Мориц же был связан постоянным контролем гражданских властей, постоянно споривших друг с другом по политическим и религиозным вопросам. Большая часть людей и ресурсов уходила на поддержание торгового флота, без которого республика лишилась бы экономической мощи. Армия зависела от наёмников.

И всё же нидерландцы сражались на своей земле, движимые национальным и протестантским рвением. Богатство страны позволяло платить высокое жалованье солдатам. Высокий уровень образования и науки обеспечивал приток знаний: Мориц сотрудничал с Лейденским университетом, изучал античных авторов и применял новые технологии.

В этих условиях Мориц сформировал новую военную философию. Он сделал ставку на дисциплину, строевую выучку и строгий государственный контроль. Наёмники тщательно отбирались, их отряды реорганизовывались по потребностям. Армия ежедневно занималась строевой подготовкой по чётким и простым упражнениям, доводимым до автоматизма. Впервые были разработаны иллюстрированные учебники и единые военные уставы.

Особое внимание Мориц уделил подготовке офицеров. В основанной им академии в Зигене военная карьера строилась по таланту, а не по происхождению. По числу обученных офицеров нидерландская армия не имела равных в Европе.

Главным тактическим новшеством стал переход от громоздких каре к линейным батальонам по 600 человек, выстроенным в пять рядов по 120. Введение «контрмарша» – приёма, когда после залпа линия отходила назад для перезарядки, уступая место следующей, – обеспечило значительно большую огневую мощь по сравнению с трёхтысячными терциями, где стреляли лишь передние ряды. Меньшая глубина и численность батальона компенсировались его высокой подвижностью.

При этом за двадцать лет Мориц провёл лишь два сражения. Хотя это были блестящие победы, он предпочитал изнурять противника осадами. Всего он провёл около тридцати осад, защищая и беря крепости. Подкопы теперь рыли не крестьяне, а сами солдаты, для которых лопата стала обязательной частью снаряжения. Снабжение осуществлялось по каналам с необычайной скоростью, а успех строился на передовых методах инженеров, математиков, топографов и картографов.

В 1609 году Испания была вынуждена заключить перемирие. В 1621 война вспыхнула вновь. Мориц умер в 1625 году, не увидев окончательной победы своей страны. Он был не столько военным гением, сколько архитектором новой военной системы, которая дала Нидерландам шанс выжить и стала примером для европейских армий XVII–XVIII веков.

Братья Гракхи

Портрет: Мориц Оранский

​​От тоталитаризма к плюрализму? Западные теории о природе советской системы после Хрущёва

14 октября 1964 г. Никита Хрущёв был освобождён от обязанностей Первого секретаря ЦК КПСС. Отставка Хрущёва вызвала у зарубежных политологов большой интерес, которые увидели в его добровольном уходе признак эволюции советского строя.

До ухода Хрущёва большинство западных советологов считали, что в Советском Союзе установлена тоталитарная политическая модель. Эта модель предполагала, что советское общество является монолитным, практически не участвующим в политической жизни государства. Из этого следовало, что государство управляется узкой группой руководителей во главе с харизматичным лидером.

Наиболее яркими представителями этого направления в советологии были американские политологи К. Фридрих и З. Бжезинский. Они утверждали, что партийно-государственная верхушка СССР на протяжении всей истории осуществляла безраздельный контроль над обществом, не допуская никакой политической самостоятельности.

Тоталитарная модель доминировала в представлениях западных исследователей. Однако отставка Хрущёва свидетельствовала о существенных изменениях в политической системе СССР и сформировала у европейских и американских политологов новую версию советского строя. Так, в середине 1960-х гг. советологи обнаружили, что в СССР существует политическая элита, разделённая на могущественные заинтересованные группы, активность которых делает применение тоталитарной модели к СССР неправильным.

Немалое место в их аргументации занимали ссылки на отказ режима от террористических методов господства, на «коллективные» методы партийно-государственного руководства, на некоторую либерализацию. Но самое важное – в 1960-е годы эти политические группы стали более самостоятельными и получили значительное влияние на принятие судьбоносных для страны решений. Таким образом, тоталитарная модель советского режима была заменена на разновидность «советского плюрализма».

Наибольший вклад в изучение модели «советского плюрализма» внёс американский советолог Дж. Хаф. Он утверждал, что версия Бжезинского о политической модели СССР носит общий характер и не учитывает послесталинскую фазу развития Советского государства.

Хаф считал, что в основе политического взаимодействия в СССР лежит «бюрократический конфликт», основными участниками которого являются специфические заинтересованные группы или «комплексы» – прежде всего министерства и ведомства, контролирующие наиболее влиятельные отрасли экономики, а также военные и военно-промышленный комплекс в целом, подразделения аппарата ЦК, которые, как он писал, нередко действуют совместно с теми, кого курируют.

При этом в Советском Союзе нет «обычных» для западных политических систем заинтересованных групп, таких как профсоюзы, общественные организации и т.п.

Хаф пытался сформировать цельную альтернативную концепцию тоталитарной модели СССР. В конце концов, он пришёл к выводу, что Советский Союз движется в направлении модели институционального плюрализма. Разница между западной и советской моделями в том, что на Западе заинтересованные группы – это, в основном, добровольные общественные объединения, тогда как в СССР – это возникающие внутри системы институциональные структуры. Хаф утверждал, что советская система после смерти Сталина – это «парламентская система особого типа», где Центральный комитет выступает как парламент, перед которым ответственны «кабинет» (политбюро) и лидер (генсек).

Вскоре сторонники тоталитарной модели внесли в свою концепцию поправку, признав существование в СССР влиятельных заинтересованных групп, однако настаивали, что основой политического строя остаётся тоталитаризм.

Само же понятие «плюралистической» модели постоянно подвергалось критике и не смогло стать доминирующим в зарубежной советологии.

Братья Гракхи

Фото: Никита Хрущев разговаривает по телефону с космонавтами Комаровым, Феоктистовым и Егоровым, находящимися на орбите на борту космического корабля «Восход». Справа – Леонид Брежнев. 12 октября 1964 года

​​Русская армия накануне Крымской войны: между парадами и реальностью

Если в политике Россия накануне Крымской войны проявляла нерешительность, то и состояние армии мало соответствовало масштабам предстоящей кампании. Об этом откровенно писал современник событий, участник Венгерской, Дунайской и Крымской кампаний – Владимир Алабин. Его свидетельства, приведённые Е. В. Тарле, дают крайне мрачную картину русской армии накануне войны с Османской империей.

Готовы ли мы к войне? По совести говоря: нет, далеко не готовы! Во-первых, мы дурно вооружены. Наша пехота снабжена гладкоствольными ружьями, винты которых большею частью нарочно расшатаны для лучшей отбивки темпов…, а внутренность стволов попорчена чисткой; от этого наши ружья к цельной стрельбе совершенно непригодны. […] Затем у нас очень мало людей, умеющих стрелять, так как этому искусству никогда не учили толком, систематически, никогда не употребляя по назначению порох, отпускавшийся в ничтожном количестве для практической стрельбы, а раздаривая большую его часть знакомым помещикам. […] Затем, другим оружием пехота не снабжена, так как нельзя же без шуток считать оружием тесаки, болтающиеся сзади у унтер-офицеров и солдат. […] Вообще говоря, ни солдаты, ни офицеры не знают своего дела и ничему не выучены толком... У нас все помешались, что называется, исключительно на маршировке и правильном вытягивании носка

Алабин добавляет, что русский солдат был не только дурно вооружён и плохо обучен, но и крайне плохо обеспечен:

Он дурно одет; его головной убор (каска) крайне неудобен; его обувь не выдержит больших походов […] он дурно накормлен; его только ленивый не обкрадывает; он навьючен так, что надо иметь нечеловеческие силы и здоровье, чтобы таскать обязательную для него ношу... Ни к чему непригодный мундир... вовсе не греющий, а между тем решительно отнимающий у солдата всякую свободу движения и исключающий всякую возможность фехтования, быстрой и цельной стрельбы и вообще всякого проявления ловкости, столь необходимой солдату, особенно в бою... шинель, не закрывающая ни ушей, ни лица... мешающая ходить... а от недоброкачественности сукна в продолжение похода делающаяся ажурною, не защищая ни от сырости, ни от холода

По словам Алабина, вся амуниция представляла собой «верх безобразия» – как будто специально созданное изобретение, чтобы «стеснить и затруднить все движения человека».

Грудь солдата сжата, его тянет назад сухарный запас, ранец, скатанная шинель, патроны в безобразнейшей суме, по икрам его бьёт ненужный тесак, ему обломило затекшую руку держание “‎под приклад”‎ ружья!

Не лучше было и с питанием и снабжением. Солдат жил буквально впроголодь, потому что из его «и без того скудной съестной дачи норовят украсть и каптенармус, и фельдфебель, и почти каждый из высших военных и гражданских чинов, через чьи руки предварительно проходит эта дача».

Солдату полагается чуть не пять фунтов соломы в месяц, да и той едва ли половина достигнет назначения, и вот он целые месяцы спит на голой земле, по горькому выражению солдат, на брюхе, покрывшись спиной!

Неудивительно, что война не вызвала среди офицеров и солдат ни энтузиазма, ни даже простого сочувствия.

«На эту войну смотрели как на явление искусственное, непонятное вследствие совершенного незнания поводов к ней», – писал Алабин.

Эти свидетельства ясно показывают: за внешним блеском имперской мощи скрывалась армия, плохо подготовленная, деморализованная и слабо оснащённая. Именно такой она встретила начало кампании 1853 года.

Братья Гракхи

Картина: высадка французских и английских армий в Крыму, сентябрь 1854 года

​​Тот, кто мыслил как император

В XV веке династия Габсбургов шаг за шагом строила образ универсальной монархии. Уже Фридрих III в 1450-е поручал гуманистам создавать миф о «римских» истоках семьи, а Максимилиан I с помощью династических браков обеспечил мирное расширение границ. Но история показала: мечты о мировой гегемонии требовали не только золота и оружия, но и убедительной аргументации. Тем, кто смог оправдать притязания Карла на вселенское господство стал Меркурино ди Гаттинара.

Карл V был прежде всего прагматиком: его заботили финансы, армия и компромиссы. Но в условиях раздробленной Европы ему требовался идеолог, который сделает из него не просто наследника Габсбургов, а мессию, «коронованного для мира». Таким человеком стал Гаттинара. Родившийся в Пьемонте (1465), он пошёл против семейных традиций: в 25 лет поступил в Туринский университет, чтобы «жить без бедности и умереть без тревоги». Его юридическая карьера началась громко: он выиграл семь процессов против родственников своей жены, отстоял наследство и даже судился с собственными профессорами. Эти успехи принесли ему известность и врагов – уже в двадцать лет он пережил два покушения.

Карьера Гаттинары развивалась при дворе Маргариты Австрийской. В 1509 году он возглавил парламент Бургундии, а в 1518-м стал канцлером Карла. После избрания Карла императором он получил титул великого канцлера и стал архитектором имперской идеологии. Современники называли его человеком, «чьи политические идеи охватывали вселенную».

Имперская программа Гаттинары стояла на трёх опорах. Первая – римское право: он цитировал Юстиниана – «из империи, как из источника, исходят все юрисдикции и к ней возвращаются», утверждая, что верховенство императора неизменно, даже если его не признают столетиями.

Вторая – Данте. Его «Monarchia» доказывала, что «множественность правителей – источник всех зол» и лишь один монарх способен принести мир. В 1527 году Гаттинара поручил Эразму Роттердамскому подготовить новое издание трактата как оружие против папы Климента VII.

Третья – пророчества: он ссылался на ветхозаветных пророков, святых и мистиков, предсказывавших обновление церкви и приход царства Божьего. В своих сочинениях канцлер писал о «царе римлян, который возложит корону на крест и вручит царство христиан Богу Отцу».

Эта смесь права, богословия и мистики превращалась в политическое оружие. Карл объявлялся новым Константином, а его империя – предсказанным Богом мировым царством: «эта судьба установлена Богом, предсказана пророками, проповедана апостолами и утверждена самим Господом».

Гаттинара сознательно воскрешал язык снов, чудес и пророчеств, создавая «симулякр Средневековья» в эпоху Ренессанса. Он начинал трактаты сонетами о «ночных голосах» и видениях; рассказывал, что дух явился ему во сне и объяснил источник всех бед – «множественность правителей». Это было не наивное увлечение, а рассчитанная манипуляция эмоциями элиты и народа. Он создавал «рефеодализацию воображения», превращая тоску по прошлому в инструмент власти.

Вклад Гаттинары был не только идеологическим. Он реорганизовал канцелярию, создал систему советов, выстраивал юридические аргументы для притязаний Габсбургов на Милан и Неаполь, поддерживал экспансию в Америке, подчеркивая, что индейцы – «полноценные люди», которых следует обратить, а не уничтожить, и использовать богатства их земель для войны в Европе. Он рекомендовал Карлу примириться с лютеранами, чтобы «склонить папу к разуму» и привлечь немецкую конницу в Италию.

Влияние Гаттинары простиралось далеко за пределы его смерти в 1530 году. Он сформировал образ Карла V как мессианского монарха, оправдал объединение разнородных территорий и предвосхитил идею «священной монархии», которая станет стержнем политической культуры раннего Нового времени. Его проект универсальной империи так и не осуществился, но именно он дал Габсбургам язык, на котором они могли говорить о своей власти как о вечной и установленной самим богом.

Братья Гракхи

Портрет: Меркурино ди Гаттинара

​​Как алхимик превратил медицину в бизнес

В Лейпциге начала XVI века жизнь кипела. Город стоял на пересечении торговых путей, его университет притягивал умы со всей Германии, а типографии наводняли улицы памфлетами с критикой церкви и богословскими спорами. Но наряду с богатством и умственной активностью над Лейпцигом постоянно нависала смерть.

Чума приходила сюда волнами: 1484–1486, 1495, 1505–1507, 1518–1520 и вновь в 1529 году. Город жил в постоянном ожидании беды. Однако богатство, шумные ярмарки, где продавали всё – от шафрана до ртути, – и наличие медицинского факультета при университете делали Лейпциг идеальным местом для врачей и алхимиков, мечтавших найти средство от всех болезней.

Парадоксальным образом звёздный час алхимиков настал после 1521 года, когда Мартина Лютера объявили еретиком. Печатники, потеряв прибыльные заказы, лихорадочно искали новые темы – и нашли их в медицине. Люди больше не ждали проповедей, они ждали спасения. Так на страницах лейпцигских изданий появился Каспар Кеглер – врач, алхимик и предприимчивый автор. Его трактат 1521 года не просто рассказывал, как бороться с чумой, – он рекламировал лекарства самого Кеглера.

Родом из Верхней Франконии, Кеглер учился в Лейпциге, получил степень доктора медицины, преподавал в университете и лечил больных в госпитале Святого Георгия, оставаясь в городе даже во время эпидемий. Но в историю он вошёл не как герой самоотверженности, а как тот, кто превратил медицину в бизнес.

В эпоху, когда большинство медиков писали на латыни, цитируя античных авторов, Кеглер обращался к горожанам на простом немецком. Он писал брошюры, продавал лекарства под собственным именем и строил вокруг себя репутацию. Его главным изобретением стал «Элекуарий доктора Кеглера» – алхимические средства от чумы: «Превыше всех этих средств – мой элекуарий. Его следует принимать утром натощак, в количестве двух горошин: с Божьей помощью человек будет защищён целые сутки. Я применял его сам, когда был в нужде, и много раз спасал – с Божьей помощью – жизнь моей жены, детей и всего дома».

Его брошюры 1521 и 1529 годов разошлись по всей Германии, обгоняя даже лютеровские проповеди о чуме. Он стал, по сути, первым врачом-брендом, превратив своё имя в знак качества и защиты.

Для XVI века это было революцией. Врачи тогда избегали торговли: продажа лекарств считалась делом аптекарей. Кеглер же открыл лавку у ратуши, продавал собственные препараты, печатал рекламные листки, распространял их по ярмаркам и тщательно скрывал рецепты. Так лекарство перестало быть общим достоянием и стало личной собственностью.

Кеглер утверждал, что его элекуарий «выделяет тонкий дух из грубой материи» – формула, типичная для алхимиков XVI века. Под «тонким духом» он понимал эссенцию вещества, полученную через дистилляцию и перегонку. Это «очищение» эссенции от грубой материи переходило и в профилактические советы: очищать тело, одежду и дом – то есть мыться, стирать вещи и проветривать помещения. Этого, а также его лекарств и молитвы, по словам Кеглера, было достаточно для излечения. В сравнении со сложными рекомендациями других врачей, продвигавших умеренный и сдержанный образ жизни и соблюдение диет, на которые не всегда были деньги, выбор обывателей был очевиден.

Пока другие врачи делились рецептами ради пользы или славы, Кеглер превратил секрет в капитал. Никто не знал, что входило в его элекуарий, но репутация Кеглера, неоднократно выживавшего и лечившего чумных во время эпидемий, сразу же добавляла доверия к его лекарству.

При этом Кеглер оставался человеком своего времени. Он был убеждённым католиком и верил, что чума – кара Божья, а покаяние – единственный путь спасения: «Господь насылает новые болезни, чтобы исправить Своё творение», – писал он, воспринимая эпидемии как знамение конца времён.

После его смерти в 1537 году семья Кеглеров превратила тайну элекуария в династический бизнес. Тайна превратилась в рыночный бренд. На смену мистике пришла реклама: «Лекарство испытано временем, благословлено Богом и проверено домом Кеглеров».

Братья Гракхи

Картина: «В лаборатории алхимика»

​​Этикет и вежливость как инструменты контроля

Когда речь заходит о становлении абсолютной монархии, в первую очередь вспоминают армию, налоги и подавление мятежей. Однако во Франции XVII века один из самых действенных инструментов власти не шумел оружием и не оставлял следов насилия. Это был этикет. Поклоны, формы приветствия, обращение с письмами, даже взгляд – всё это стало частью политического языка, через который король заставлял подданных помнить о своём превосходстве.

Кардинал Ришельё сыграл ключевую роль в превращении учтивости в механизм политического контроля. При его участии оформилась идея, что малейшее отклонение от предписанных норм поведения по отношению к монарху и его представителям должно трактоваться как неповиновение. Один показной отказ от приветствия или нарушение протокола мог усилить позиции королевского чиновника и одновременно унизить влиятельного дворянина. Ришельё наставлял Людовика XIII не допускать «ни малейшего оскорбления или неповиновения».

Абсолютистское государство формализовало иерархию почестей и церемоний. В 1619 году был издан Grand Cérémonial de France, где правила поведения при дворе были кодифицированы. Подобные тексты создавались и для других сословий .Один из характерных советов предписывал не сидеть спиной к портрету высокопоставленной особы. В результате королевские изображения стали частью интерьера – как напоминание о необходимости постоянного почтения. Повседневные телесные практики – кланяться, опускать взгляд, использовать нужные формы обращения – становились маркерами иерархии.

Особую роль в закреплении этой новой дисциплины сыграли интенданты – представители короля в провинции. Они сознательно нарушали привычные нормы вежливости в отношении местных элит, демонстрируя, что власть больше не исходит из старинных прав, а исходит лишь от монарха. Судей могли публично арестовать без соблюдения церемониала, городским магистратам отказывали в приветствии. При этом парламент или муниципалитет редко осмеливался назвать поведение интенданта невежливым.

Письменные жалобы в центр должны были быть предельно сдержанными: любое неосторожное выражение могло быть истолковано как дерзость. Когда тулузские магистраты написали канцлеру Сегье о том, что интендант разговаривает с ними «как с мальчишками», тот ответил: «Король повелел напомнить вам, что Его слуги – не ваши дети». Таким образом, попытка защитить свою честь нередко превращалась в дополнительное унижение. В глазах подданных интендант постепенно отождествлялся с самим монархом.

Произошёл существенный сдвиг в политическом восприятии: власть перестала ассоциироваться с конкретным человеком или должностью и стала восприниматься как нечто даруемое по милости короля. Учтивость, требуемая сверху и подчиняющая повседневную речь и жест, стала постоянным напоминанием о зависимости. Даже взгляд, интонация, молчание – всё оценивалось с точки зрения покорности. Неправильно составленное письмо королю, даже самого знатного вельможи, могло остаться без ответа. Король мог пройти мимо неучтивого дворянина и проигнорировать его, что было для последнего актом настоящего позора. Напротив, величайшим счастьем было, когда король невзначай обращался или делал комплимент случайному дворянину.

Даже в условиях кризиса – во время Фронды – элиты, бросающие вызов королевской политике, продолжали соблюдать внешние знаки учтивости. Этикет действовал как сдерживающий механизм, невидимо дисциплинируя общество. Людовик XIV, начав самостоятельное правление, лишь усилил уже сложившуюся систему. Версаль не создал новый порядок, а театрализовал старый, превратив кодекс учтивости в публичную форму зависимости. Знать охотно участвовала в этой игре: покорность была замаскирована под изящество, подчинение – под тонкость поведения.

Церемониальная вежливость стала встраиваться в повседневное поведение не как выбор, а как необходимое условие политического существования. Французская монархия сформировала новую грамматику власти – не только правовую, но даже поведенческую.

Братья Гракхи

Иллюстрация: Магистраты воздают почести юному Людовику XIII