Из черновых набросков Достоевского к «Двойнику»: «Фырканье Петрушки (развить)».

Но еще интереснее, когда находишь в черновиках «Двойника» фрагменты, похожие на пьесы Владимира Казакова

Внезапно в Минске рекламируют мою (давнюю уже) книгу пьес, несколько из них в свое время ставили в Харькове.

Об Антуане Володине, одном из самых загадочных писателей современной Франции, пожелавшем «писать по-французски иностранную литературу», известно довольно мало. Еще меньше в русскоязычном пространстве написано о самом Володине и его вязкой прозе, где за фантастическими пейзажами угадывается катастрофический опыт XX века.

Анатолий Рясов — один из немногих исследователей, обратившихся к творчеству писателя. Вот что он пишет о романе Володина «Бардо иль не Бардо»:

Перед нами нескончаемые истории о выживших (часто — о погибших) в бойне солдатах, радиоперехваты повстанческих разговоров, переплетенные с призывами к мировой революции и шаманскими камланиями. Колдуньи-анархистки объединяются с обезумевшими шахтерами, монахами-некромантами, депрессивными клоунами, разлагающимися мутантами и корреспондентами несуществующих изданий — все они пытаются выбраться из необъятной тюрьмы. Эти последние партизаны готовы продолжать борьбу с империализмом и колониализмом, несмотря на то, что война давно проиграна.

Володин — герой / концептуальный персонаж книги Рясова «Образ без цели» (наряду с Беккетом, Прустом и даже Бакуниным). Рясов размышляет о писателях, параллельно распутывая сложный узел проблем, связанных с философией права, теологией и политическим сопротивлением.

📚 «Образ без цели» можно купить в книжном магазине Молока.

☝️ Переходите на наш сайт, чтобы ознакомиться с полным ассортиментом онлайн-магазина и оформить заказ.

Выпущенная нашим издательством книга Анатолия Рясова упомянута в литературных итогах полугодия

Литературный критик Ольга Балла:
Среди значительной эссеистики этого полугодия необходимо назвать также вышедшую в издательстве «Чёрный квадрат» книгу эссе «о литературе, теологии и праве» Анатолия Рясова «Образ без цели».

Спрашивайте книгу в независимых книжных магазинах Москвы (Фаланстер, Циолковский), Питера (Все свободны) и Твери (Что делать?), заказывайте на Озоне и сайте moloko.plus, а также на книжных ярмарках с нашим участием.

https://formasloff.ru/2024/08/15/literaturnye-itogi-polugodija-2024-chast-iii/?ysclid=lzzj0s2bgd663884081

Рецензия на "Горьком"
Презентация с участием автора

Внезапно на Яндекс-Музыке https://music.yandex.ru/album/32888431

Время рассказа (1): о привязанности модернистов к прошлому, о перспективах спасения и немного о Бартлби

Год назад здесь был размещен анонс семинара «Катакомбы модернизма», посвященный философским основаниям современного романа, который стартовал в прошлом сентябре, растянулся на целый год и завершился обещанием to be continued. В грядущем сентябре речь вновь пойдет о связи модернизма в литературе и философии, на этот раз предметом курса выступит вопрос о формах и опытах времени. Программу курса и прочую информацию можно найти на канале семинара, здесь хотел бы сформулировать несколько тезисов и обозначить рамки теоретико-литературного сюжета, из которого всё это вырастает.

В отношении литературного и философского модернизма среди исследователей сложился консенсус, давно ставший клише: эта форма рефлексии неразрывно связана с вопросом о времени. Время налипло на модернистов, влачится за ними словно тень. Особенно удивительна эта спаянность тем, что темпоральнные режимы модернизма преимущественно затронуты временем прошедшим. Почти все романы рубежа первой трети XX века зациклены на воспоминаниях, на чем-то утраченном в прошлом, на том, что прошло, но не отпускает. От открытий Фрейда до «Записок Мальте…» Рильке, от Пруста до Хайдеггера и Бергсона – разбирательство с современностью начинается с выяснения отношений с прошлым (от историй личной жизни до истории забвения бытия), без которого будто невозможно ступить в завтрашний день. Модернизм перегружен прошедшим временем. В «Формах времени» Джордж Кублер писал, что «актуальность – это темнота маяка между вспышками», на поиски таких редких моментов освещения-озарения пускаются модернисты. (Например, «Ослепление» Канетти – следствие яркости таких вспышек.) Оставаться современными можно лишь цепляясь за свет былого.

Парадигму такой модернистской традиции (которая, разумеется, не однородна и следует отдельно проследить за альтер-модернистскими стратегиями в опытах с презенсом и будущим временем) задала «Феноменология духа». То, что Гегель написал роман воспитания – давно уже известно, удивительно же здесь то, что становление и перерождение духа проходит через воспоминания, которые определяются Гегелем как «более высокая форма субстанции». Будущее, к которому устремлен дух у Гегеля, можно встретить лишь глядя назад. (В этом смысле ангел истории Клее-Беньямина – насквозь гегельянский образ.) Прошлое – не сбрасываемая тень, которая тем масштабнее, чем настойчивее модернист пытается запрыгнуть в локомотив под названием «грядущее».

В результате опыт модернизма – это неизбежно эксперимент с прошлым. Весь вопрос в том, какова прагматика такой работы. То, что можно принять за латентный консерватизм модернизма (от Элиота и Пессоа до модерниста-Хайдеггера), т.е. как поворот вспять к фантазмам об утраченном Эдеме, в пределе представляет собой попытку движения, которое убедительно представлено в фигуре писца Бартлби из рассказа Мелвилла. Знаменитая формула I would prefer not to не может быть корректно прочитана, если она не соотнесена с её особым темпоральным режимом. Об этом пишет Агамбен, который, не упоминая Гегеля, показывает, как Мелвилл перехватывает эстафетную палочку немецкого философа. Финальные строки «Феноменологии духа» о воспоминаниях, через которые должен пройти дух на пути к себе как абсолюту, у Мелвилла-Агамбена конкретизируются: эксперимент Бартлби это постановка под вопрос императива о необратимости и неотменимости прошлого. Здесь – в эксперименте Бартлби – воспоминание неразрывно связано с возможностью такого прошлого, которого еще никогда не было (в терминологии Агамбена оно одновременно есть и не есть, потому что оно – чистая потенциальность). Эта – пост-мелвилловская – ветвь модернизма хитро работает с прошлым: рядясь в скромного архивариуса, ковыряясь на пыльных полках или в отдалённых уголках своей памяти, такой субъект расчищает место для времени, которое грядёт. И в этом смысле модернистский жест, несмотря на взгляд назад, устремлен в будущее.

Похоже, что второй сезон семинара «Катакомбы модернизма» будет не менее захватывающим, чем первый 👆

 новый тираж

Анатолий Рясов. Едва слышный гул. Введение в философию звука.
Издательство «Новое литературное обозрение». Стоит 666 руб.

Издательская аннотация:
Что нового можно «услышать», если прислушиваться к звуку из пространства философии? Почему исследование проблем звука оказалось ограничено сферами науки и искусства, а чаще и вовсе не покидает территории техники? Эти вопросы стали отправными точками книги Анатолия Рясова, исследователя, сочетающего философский анализ с многолетней звукорежиссерской практикой и руководством музыкальными студиями киноконцерна «Мосфильм». Обращаясь к концепциям Мартина Хайдеггера, Жака Деррида, Жан-Люка Нанси и Младена Долара, автор рассматривает звук и вслушивание как точки пересечения семиотического, психоаналитического и феноменологического дискурсов, но одновременно — как загадочные лакуны в истории мысли. Избранная проблематика соотносится с областью звуковых исследований, но выводы работы во многом формулируются в полемике с этим направлением гуманитарной мысли. При этом если Sound Studies, теории медиа, увлечение технологиями и выбраны здесь в качестве своеобразных «мишеней», то прежде всего потому, что задачей исследования является поиск их онтологического фундамента. По ходу работы автор рассматривает множество примеров из литературы, музыки и кинематографа, а в последней главе размышляет о тайне притягательности раннего кино и массе звуков, скрываемых его безмолвием.

Заказать книгу с доставкой: [email protected]

6-8 сентября в Белграде пройдет большая конференция «Авангард и конец истории». На правах одного из многочисленных участников попытаюсь развернуть несколько мыслей на тему неразрешенных вопросов модернизма.

В книжке про смерть постдраматического театра проблема взаимоотношений Арто с картезианством в силу ряда причин не была развернута в должном объеме. И вот – благодаря гостеприимному белградскому книжному магазину – появилась возможность подробнее остановиться на этой теме (надеюсь, что на английском языке удастся все сформулировать). А пока пара цитат:

«Часто то, что казалось мне истинным, когда я начинал это постигать, оказывалось ложным, когда я хотел изложить это на бумаге» (Декарт «Рассуждение о методе»)

«Если в такие моменты мысль моя где-то не тут, я могу лишь пропустить ее через эти термины, столь ей противоречащие, столь параллельные, столь двусмысленные, какими только они могут быть, под страхом перестать в эти моменты думать» (Арто «Нервометр»).

Параллель между Арто и Ницше – особенно в его делезианском прочтении – всегда казалась мне несостоятельной. Конечно, работы Ницше были внимательно прочитаны Арто, и ряд рифм не так уж сложно выстроить. Но все же эта аналогия производит впечатление игры краплеными картами, словно все примеры здесь заранее подверстаны под готовый вывод, а неподходящие цитаты оказываются заретушированы. Отдельные совпадения, касающиеся проблемы переоценки ценностей или необходимости превзойти человеческое, никак не отменяют куда более фундаментального различия. И прежде всего, дело в предлагаемой Ницше (и Делезом/Гваттари, несмотря на вооружение «телом без органов» и неприятие «папы-мамы») ставке на имманентность, тогда как одним из ключевых понятий в текстах Арто, напротив, выступает трансцендентность. Театр жестокости, по его словам, должен стать двойником той опасной реальности, чьи свойства напоминают дельфинов, лишь на мгновение показывающихся из-под воды, чтобы вновь скрыться в темноту. Впрочем, в черновиках «Театра и его двойника» (записях, сделанных на обратной стороне страниц романа о Гелиогабале) имеется и более емкая формулировка: «Искусство не подражает жизни, но сама жизнь подражает тому трансцендентному принципу, с которым нас вновь связывает искусство» («L’Art n’est pas l’imitation de la vie, mais la vie est l’imitation d’un principe transcendant avec lequel l’art nous remet en communication»). Арто здесь оказывается куда ближе не к Ницше, а к Аристотелю, но вовсе не в смысле нередко приписываемого ему согласия с учением о катарсисе. Перед нами нечто, сопредельное аристотелевской теории мимесиса, или вернее сказать – третьему из предложенных Аристотелем способов подражания. Это, может быть, самый недооцененный пассаж «Поэтики», согласно которому изображать вещи возможно не только такими, как они были и есть, или такими, как о них говорят и думают, но и такими «какими они должны быть».

Из типографии пришли переиздания сразу двух бестселлеров серии «История звука»: исследование философии звука «Едва слышный гул» Анатолия Рясова и сборник эссе Марка Фишера «Призраки моей жизни»

Сборник «Призраки моей жизни» резюмирует все сюжеты интеллектуальных поисков Марка Фишера: в нем он рассуждает о кризисе историчности, культурной ностальгии по несвершившемуся будущему, а также описывает напряжение между личным и политическим, эпицентром которого оказывается популярная музыка.

Анатолий Рясов в своей книге «Едва слышный гул. Введение в философию звука», обращаясь к концепциям Мартина Хайдеггера, Жака Деррида, Жан-Люка Нанси и Младена Долара, рассматривает звук и вслушивание как точки пересечения семиотического, психоаналитического и феноменологического дискурсов, но одновременно — как загадочные лакуны в истории мысли.

Купить книги «Призраки моей жизни» и «Едва слышный гул» можно на сайте «НЛО».

🎧А на nlo.media можно послушать выпуски подкаста «Что изучают гуманитарии?», посвящённые этим книгам.

Открываем предзаказ на ещё одно совместное издание с Jaromir Hladik Press. Это первый сборник архивных материалов поэта, прозаика и драматурга Владимира Казакова (1938–1988), автора до сих пор остающегося в глубокой тени — несмотря на многочисленные книжные, в том числе зарубежные публикации, жизнь в Москве и личное знакомство с Алексеем Кручёных, Лилей Брик, Николаем Харджиевым и Генрихом Бёллем. Тексты Казакова соединяют в себе невозможный предел письма и изящную легкость — их место в истории литературы остается неясным. Многие факты биографии писателя и подробности, касающиеся контекста создания произведений, до сих пор неизвестны.
Работа с обширным наследием Казакова только начинается. В 2022 году Ирина Казакова, вдова писателя, передала в Государственный литературный музей его обширный архив. Вошедшие в готовящийся сборник письма и фотографии ранее не публиковались, а прозаический цикл «Незаживающий рай» впервые печатается целиком в первоначальной авторской редакции. Составление, предисловие и комментарии — Анатолия Рясова.
В оформлении обложки использованы рисунки Владимира Казакова. Дизайн — Максим Плоскирев и Аня Яковлева.
На нашем сайте сейчас доступен предзаказ со скидкой.

Скоро будут опубликованы первые тексты из архива Владимира Казакова👆

В новом выпуске "Неприкосновенного запаса" - моя реплика в рамках разговора о "Вопросе о виновности" Ясперса. Совсем короткая, собственно вот она:

К ВОПРОСУ О ВИНОВНОСТИ

Среди четырех понятий виновности, в свое время предложенных Карлом Ясперсом в разговоре об ответственности Германии после второй мировой войны, куда более многосложными оказываются не уголовная (определяемая судом) и политическая (по сути, она выступает как априорная и характеризуется принадлежностью граждан к государству, обвиняемому в преступлениях), а моральная и метафизическая. Первая из них связана, прежде всего, с личной или семейной ответственностью, а вторая касается проблемы (не)возможности солидаризироваться в вопросе о (не)справедливости с более широкой общностью людей. Несмотря на всю проблематичность этого разграничения, нельзя сказать, что оно не имеет никаких оснований. И в случае моральной или метафизической виновности дополнительную напряженность порождает осознание того, что она в некотором смысле оказывается неискупимой. Включение вопросов морали и метафизики в уголовно-политическое поле развернет их согласно той же тривиальной логике противостояния прокурора и подзащитного, но в этом случае мы будем иметь дело с подменой понятий или как минимум с их упрощением. Напротив, куда менее ясными они оказываются при смещении акцента с внешних инстанций обвинения на чувство вины. В этом случае виновность способна открыться как внутреннее воление, которое Кант называл основанием этического поступка.

• Одной из точек отсчета здесь оказывается ситуация, в которой власть существенно расширяет возможности привлечения к уголовной ответственности за высказывания. В этом случае моральную виновность начинает определять компромисс, при котором несогласный с политикой государства, пусть даже внутренне противостоит ей, все же вынужден делать вид, что согласен с ней. Это выражается в поддержке власти если не действиями, то как минимум высказываниями. Поддержка может маскироваться под форму особого мнения в духе «согласен, хоть и не во всем» и тем самым оказывать на высказывающегося успокоительный эффект, способный избавить от гнетущего чувства вины как якобы ложного. Но именно этот выбор достаточно четко определяет момент перехода определенной границы.

• От позиции артикулированного согласия существенно отличается так называемая внутренняя эмиграция, основным условием погружения в которую является молчание. Его ошибочно уравнивать с одобрением власти или расценивать исключительно как расчетливое выжидание (хотя это не значит, что оно не может являться таковым). В контексте разговора о чувстве вины молчание оказывается свидетельством невозможности согласия. Но это положение, в котором несогласие с действующий политикой остается никак не артикулированным, разумеется, сложно определить как благополучное. В кинофильме Терренса Малика «Тайная жизнь», в основу которого легли реальные события, простая юридическая формальность способна спасти героя от смерти, но несмотря на это его молчание преобразуется в отказ присягнуть Третьему рейху. В каком-то смысле этот выбор оказывается больше человека, и однако он всецело принадлежит ему, не объясняясь лишь религиозными убеждениями.

• Дополнительным генератором самообвинений становится взаимодействие с так называемыми родными и близкими, считающими необходимым выражать (искреннее или лицемерное) согласие с политикой государства. Выбор между радикальным разрывом общения и необходимостью солидаризироваться снова оказывается ложным упрощением, как минимум в силу того, что в этом кругу могут присутствовать, например, дети или близкие к состоянию деменции старики. Однако и во многих других случаях на невозможность принятия точки зрения другого здесь может накладываться чувство ответственности за него.

(Часть 2)

• Итак, люди оказываются разделены на тех, кто чувствует неконтролируемую боль, и на тех, кто ее не чувствует. В некотором смысле круг близких знакомых может быть расширен до пределов метафизической категории народа. И проблема заключается даже не в невозможности отречься от принадлежности к этой социально-исторической общности, а во взаимоналожении двух несовпадающих взглядов. Чудовищные (как правило еще и в своей тотальной неосмысленности и противоречивости) высказывания соотечественников вызывают агрессивное неприятие, но одновременно они лишь иллюстрируют принцип функционирования идеологии. А поскольку механизм предъявления взыскания в этом случае оказывается предельно неясным, стратегия прокурора также имеет все шансы превратиться в идеологический инструмент обвиняющей стороны (а чаще всего – уже им является). Но подобные апории и порождают метафизическую виновность, независимую от логики обвинения.

Эта генеалогия вины может быть существенным образом расширена, но даже в столь схематичном виде она способна напомнить взаимоотношения с неврозом. Перед нами нечто близкое к состоянию меланхолии (как определял его не Ясперс, а Фрейд): вопреки здравому смыслу, субъект то ли ощущает невозможность признать утрату, то ли осознает, что утратил некий идеал, которым никогда по-настоящему не обладал. И проблема здесь заключается не в поиске возможности исцеления от невроза, а в необходимости научиться жить с ним.

https://www.nlobooks.ru/upload/iblock/94b/b33b9wjlsz1v3yydzwdy8czdy9jn61j2/155-NZ-New-Books.pdf

К удивлению для себя, снова начал слушать больше музыки. То есть не только Кейва и Фёдорова, а вот, например, проникся недавним альбомом Einstürzende Neubauten. Незнание немецкого всегда мешало насладиться ими в полной мере, а вживую так и не удосужился посетить, хотя сольный «голосовой» концерт Бликсы очень понравился. Так вот, новый альбом EN прекрасен и звучит великолепно, пожалуй, переслушаю несколько предыдущих – может, наконец стану их фанатом. Рекомендую всем пятистам тысячам подписчиков. Кроме того, от Swans пришла новость о записи нового альбома, так что в жизни все-таки есть крупицы радости.

Всегда считал, что Башлачев вполне мог обойтись без сатирических экспериментов, но вот переслушал «Подвиг разведчика», а там - вечно актуальное:

Буденовку напялю на затылок
Да я ль не патриот, хотя и пью?

Пройду, как рысь, от Альп и до Онеги
Тропою партизанских автострад
Все под откос — трамваи и телеги
Не забывайте, падлы, Сталинград!

Мол, вышел пролетарский кукиш Бонну
Скажите маме — НАТО на хвосте!
Ваш сын дерется до последнего патрона
На вражьей безымянной высоте
Хочу с гранатой прыгнуть под колеса
Но знамя части проглотить успеть
Потом молчать на пытках и допросах
А перед смертью — про Катюшу спеть.

«Тяжелый смог окутал Вашингтон
Невесело живется без работы
В хваленых джунглях каменной свободы
Где правит ЦРУ и Пентагон
Среди капиталистов этих стран
Растет угар военного психоза
Они пугают красною угрозой
Обманутых рабочих и крестьян
А Рейган - вор, ковбой и педераст
Поставил мир на ядерную карту»
Тревожно мне. Кусаю свой матрац
Дрожу, как СС-20 перед стартом…