Так уж вышло, что раньше я читал в оригинале только отдельные рассказы, и вот впервые осилил подряд всю книгу «More Pricks than Kicks»: удивительное сочетание выпендрежности и лаконичности. Но больше всего, как и в случае с переработанным в этот сборник романом «Dream of Fair to Middling Women» (все это написано молодым Беккетом буквально за два года в 1931-33), ошеломляют фразы и образы, которые в том или ином виде воскреснут в поздних текстах. Поясняющие осведомленность рассказчика фразы вроде «I know all this because he told me», оказывается прообразами первого предложения «Mercier and Camier»: «The journey of Mercier and Camier is one I can tell, if I will, for I was with them all the time». Фраза «Little remains to be told», открывающая финальный эпизод, спустя полвека в «Ohio Impromptu» превратится в «Little is left to tell». И наконец перекочевавшее из первого романа рассуждение о барных похождениях протагониста по восьмеркообразной траектории («Sometimes the drink-line looped the loop like an eight and if you had got what you were looking for on the way up you got it again on the way down»), станет центральным экзистенциальным образом поздней миниатюры «The Way»: «The ways crossed midway more and less. A little more and less than midway up and down. The ways were one-way. No retracing the way up back down nor back up the way down. Neither in whole from top or foot nor in part from on the way. The one way back was on and on was always back».

И еще к теологическим истокам апокалиптики Беккета:

«Голоса их будут отдаляться, возникать и умирать, слоги звучать, звучать и уходить, второй после первого, третий после второго, и так далее, и так далее, по порядку, пока наконец, после паузы, не прозвучит последний, и, если выпадет толика счастья, не наступит после последнего тишина...»
Этот фрагмент из первого романа («Мечты о женщинах, красивых и так себе»), поразительным образом предсказывающий весь последующий путь вычитания, представляет собой не что иное как слегка измененную цитату из одиннадцатой книги «Исповеди» Блаженного Августина:
«Этот голос прозвучал и отзвучал, заговорил и умолк. Слоги прозвучали и исчезли: второй после первого, третий после второго и так по порядку до самого последнего, после которого наступило молчание».

Благодарю Руслана Комадея за предложение поговорить о «Незаживающем рае» и других текстах Владимира Казакова https://oblako-rechi.mave.digital/ep-22

В четверг в петербургском Доме Радио попробуем разобраться с тем, насколько успешны как попытки интеграции феноменологических установок в область sound studies, так и развернутая против них критика. https://www.afisha.ru/exhibition/losn-lekciya-anatoliya-ryasova-vvedenie-v-fenomenologiyu-zvuka-1001673/?ysclid=mafnw939ag698789094

Внешнеполитические планы на ближайшие 2,5 года https://www.kommersant.ru/doc/7715776

Сборник «Против интерпретации» - лучшее, что я читал из Сьюзен Сонтаг. И нет никакого азарта разбираться в том, что именно (цитаты из книги Сартра о Жене или что-то другое) правоохранительные органы и суд посчитали там требующим запрета. https://www.kommersant.ru/doc/7737518

В новом выпуске «Неприкосновенного запаса» мой текст, который мог бы называться «Жан Жене против Джудит Батлер».
https://www.nlobooks.ru/upload/iblock/fc2/kidw51vu08jpiov83xa7cjdsm6m922vi/159-NZ-Ryasov.pdf

Новость: в ассортименте интернет-магазина "Бартлби и компания" много моих книг. (Только Арто и мертвого постдраматического театра в наличии уже нет).

Ингмар Бергман всегда испытывал досаду оттого, что его писательская деятельность оставалась незамеченной на фоне кинематографической и театральной славы. А я, как самый верный его поклонник, напротив, люблю его книги не меньше фильмов. Бергман открыл территорию, на которой соприкасаются проза и драматургия, его «ремарки» лаконичны и при этом настолько избыточны для сценариев, что, конечно, могут вызвать недоумение у тех, кто привык относиться к драматическому жанру исключительно как к наброску сценической постановки. Но одновременно именно эти на первый взгляд неуместные в прикладном смысле фразы кажутся намного более действенными для создания сцены, чем подробные описания жестов или предметов интерьера. Вот несколько фрагментов из «Исповедальных бесед»:

• Она продолжает сидеть как сидела, прямая, неподвижная, со сцепленными руками, сухой взгляд широко раскрытых глаз устремлен в рассвет, который никогда не наступит.
• Анна уходит, задерживается ненадолго в прихожей, точно собираясь выйти в дождь, однако, осознав, что на ней надето, поспешно, как будто ее преследуют, скрывается в своей комнате. Закрывает дверь и запирает ее на ключ. Запирает.
• Как здоровается Анна с матерью? Обнимаются ли они, сбрасывает ли Анна поспешно пальто и шляпу, кидая их на стул возле двери, снимает ли ботики, поправляет ли волосы перед мутным зеркалом трюмо? Какие движения, какие интонации главенствуют в первые минуты стыдливого свидания матери с дочерью в тесной, окном во двор, комнатушке благородно-тихого пансионата фрёкен Нюландер этим мартовским днем, с его кружащимися снежинками и месивом на улицах? Где-то во дворе заплакал ребенок. Но как бы там ни было, можно жить дальше, должно получиться, должно. До чего унизительно встречаться в тесной комнатенке пансионата фрёкен Нюландер.
• Хенрик берет у Анны чемодан и корзину с кульками и пакетами, одновременно целуя ее в губы. Она, поднявшись на цыпочки, целует его в щеку. Он свежевыбрит.
Теперь наступил момент, когда я, сидя за письменным столом на Форё 18 июня 1992 года, подойду поближе к этим двум людям, которые августовским вечером 1925 года преодолевают крутой каменистый подъем, ведущий от причала Смодаларё. Во всяком случае, сделаю попытку. Не знаю точно причины прилагаемых мной усилий. Не знаю, но тем не менее иду, приближаясь с головокружительной, бесшумной скоростью. Я их вижу.
(Пер. со шведского А.Афиногеновой)

Совершенно на меня не похоже, но решил перечитать первый роман Беккета целиком. Как обычно обнаруживаю там очередные послания в будущее. В 26 лет он уже вовсю подумывает о переходе на французский язык, который в полной мере состоится лишь через десятилетие:

“The writing of, say, Racine or Malherbe, perpendicular, diamanté, is pitted, is it not, and sprigged with sparkles; the flints and pebbles are there, no end of humble tags and commonplaces. They have no style, they write without style, do they not, they give you the phrase, the sparkle, the precious margaret. Perhaps only the French can do it. Perhaps only the French language can give you the thing you want.”
Этот фрагмент в переводе Марка Дадяна: «Письмо, скажем, Расина или Малерба, перпендикулярное, изрезанное, ямчатое, разве нет, оно усеяно искорками; песок и галька на месте, смиренным банальностям нет конца. У них нет стиля, они пишут без стиля, правда ведь, они даруют вам фразу, искорку, бесценную жемчужину. Возможно, это удается только французам. Возможно, только французский язык способен дать вам то, что нужно.

И еще:

“I don't know how to write a stinger in English, I always overdo it. In French I can write a fine stinger, but in English I overdo it.”
«Я не умею писать язвительные письма на английском, я всегда захожу слишком далеко. Вот по-французски я могу сочинить язвительный ответ, а по-английски я захожу слишком далеко».

Через 5 лет в "немецком дневнике" появится запись "I boost the possibility of stylelessness in French", по-видимому относящаяся к первым поэтическим опытам на французском, а еще через 8 лет он завершит роман "Мерсье и Камье".