Хотела написать о своей странной контентной диете, которая сейчас состоит преимущественно из материалов для работы в No Kidding Press, книги про основополагающим практикам в тибетском буддизме и видеоигры Sherlock Holmes: Chapter One, и ощущается СТРАННО, но параллельно случайно написала текст для Bookmate Journal про «33 урода» Лидии Зиновьевой-Аннибал. Пойди разберись!

Текст основан на посте Полины Рыжовой для канала «Лесбийское лобби», но я все равно параллельно перечитала книжку, посмеялась и погрустила, мысленно закрутилась в дым и перья и начиталась всяких серебряно-вековых кулстори про лит-тусовку.

Короче, хорошо провела время, достойно. Повесть рекомендую, она коротенькая, но классная.

Вот эту цитату в тексте я не смогла никуда пристроить, поэтому давайте здесь с неё похихикаем:

Я не понимаю, отчего человек должен работать. Тогда счастливее зверь. Я не люблю работать. К чему себя обманывать? Но, если нужно работать, я покорюсь, конечно, без ропота. Так же покорюсь и боли, и смерти.

Короче, Only Murders in the Building. Сериал Hulu со Стивом Мартином, Мартином Шортом и Селеной Гомес.

С чего же начать.

Стив Мартин и Джон Хоффман (продюсер Grace and Frankie, что, ну как бы, уже неплохо) сделали довольно странную поделку. С одной стороны, это очень Нора-Эфрон-стайл стилистика, в которую завернута до зубного скрежета классическая детективная «кто убийца»-история: трое незнакомцев, живущих в одном здании, пересекаются из-за а) убийства в их здании и б) общей любви к тру-крайм подкастам. Объединяем одно и второе — и получаем компанию «маловероятных друзей», которые расследуют убийство и (ну да) делают об этом тру-крайм подкаст. С другой стороны — ну ох.

В Only Murders in the Building очень много всего — кроме количества серий и клея, который бы скрепил это все разнообразие в надежную конструкцию. Стив Мартин играет актера одной роли — телевизионного детектива, чья карьера уже едва трепыхается. Он прикрывается выученными репликами и держит всех на расстоянии вытянутой руки. Мартин Шорт — эксцентричный бродвейский продюсер, который пропустил все хиты и выпустил только странный треш. У него нет денег, но очень много апломба и любви к квартире, которую он уже не может себе позволить. Гомес — двадцатилетняя таинственная дама с сарказмом и модными наушниками, которая по не совсем понятным причинам живет в фешенебельном нью-йоркском жилом доме, где квартиры себе могли купить только очень давно разбогатевшие люди. Еще в сериале есть Стинг, который играет самого себя, и Джейн Линч, которая играет дублера героя героя (да, это двойная вложенность) Стива Мартина, и которой удается быть им лучше, чем ему самому (вплоть до уведенной Линч жены — в некотором смысле можно сказать, что она тоже играет саму себя). Еще здесь есть микро-истории второстепенных персонажей, раскрытие бэкграундов главных героев, флэшбеки, межпоколенческие шутейки, периодический слом четвертой стены и Тина Фей, императрица тру-крайм-подкастов (очевидно списанная с Сары Кениг, ведущей легендарного Serial).

Сериалу не хватает какой-то определенности и однонаправленнсти, что ли. Он как ребенок в магазине — хочу это, и это хочу, и это хватай и беги! Все вещи — супер, но пока эту неподъемную ношу донесешь до машины, умрешь шесть раз и проклянешь и ребенка, и свою невероятную доброту. При этом сериал остается на удивление даже не просто размеренным, а медленным, медитативным.

Но порой он шокирующе раскрывается — и почти всегда это происходит вдали от основных персонажей. Например, меня до глубины души поразила серия, снятая из перспективы глухого сына одного из второстепенных героев (не буду спойлерить). Весь эпизод раскрывается через его оптику — в мире тишина, наполненная некомфортными, смазанными, глухими звуками, диалогов нет (потому что он их не слышит). Смотреть это сначала необычно, а потом по-настоящему дискомфортно — настолько непросто оказывается вдруг остаться без привычных способов восприятия происходящего на экране. Искра гениальности, не иначе.

В остальном — это приятный, часто смешной, красивый, пусть и немного поверхностный и неравномерный, но захватывающий внимание своей какой-то несуразностью и уютом (там — очень уютно!) сериал. Он что-то немного другое, что в наше время конвейеров — и то хлеб.

Читаю «Капитализм в огне. Как сделать эффективную экономическую систему человечной» Ребекки Хендерсон. Книгу отхватила на Нон-фике чисто из-за названия. Пока бизнесово-водянисто (авторка — не исследовательница, а бизнес-консультантка), но мне очень понравилась идея из первой части: капитализм морален при условии выполнения нескольких условий, которые на деле не выполняются.

Капитализм как система покоится на убеждении, что единственной обязанностью компании является максимизация «акционерной стоимости» — ее ценности для акционеров (Милтон Фридман). Логика относительно простая — если бизнес делает все ради прибыли, это в конечном итоге выгодно для всего общества.

Во-первых, свободные рынки эффективны, и поэтому ведут к экономическому благосостоянию. Если все фирмы в отрасли сосредоточены на балансе, конкуренция будет толкать их к производительности и инновационности и не давать ­какой-то отдельной фирме господствовать. Цены на конкурентном рынке обеспечивают баланс предложения и спроса, а значит и координацию миллионов фирм в удовлетворении желаний миллиардов людей (пример: производство чего угодно: чтобы у нас было что угодно, десятки компаний в десятке отраслей работают слаженно, что было бы невозможно в любой другой экономической системе — ну типа).

Во-вторых, личная свобода человека является главной целью общества, и право выбирать, на что направить время и ресурсы, должно быть одной из высочайших целей (тут спасибо классической либеральной традиции after-Просвещение). Свобода здесь — негативная, то есть «защищенность от вмешательства», «свобода от» — возможность принимать решения без помех со стороны. В капитализме человек как бы волен выбирать, что и каким образом ему делать, и получает ресурсы, чтобы избирать свою собственную политику (кх).

В-третьих, менеджеры — это представители своих инвесторов. Оправдать доверие — их моральный долг. Менеджер обязан управлять фирмой так, как хотели бы инвесторы («получить как можно больше денег»).

Важно понимать, что эти идеи выросли из страха перед плановой экономикой — государства после войны были сильны и популярны, а капитализм — напротив. В общем, это такая популистская кампания, которая спустя семьдесят лет, в совсем другом мире, почему-то продолжает работать.

Проблема в том, что она на самом деле не очень-то работает, и вот это как раз дико интересно. Ребекка пишет, что свободный рынок ведет к процветанию и свободе только если он по-настоящему свободен и справедлив, если в ценах отражена вся полнота доступной информации, существует подлинная свобода возможностей, и правила игры поддерживают полноценную конкуренцию.

Это, разумеется, не так. Экстерналиям (внешним контекстам, которые участвуют в производстве товара) не назначена настоящая цена, у многих людей нет навыков, чтобы получить свободу возможностей, а компании все чаще могут корректировать правила игры в свою пользу.

Например, мы не платим справедливую цену за товары, потому что многие факторы в формировании цены не учитываются. В Америке электричество из угольных электростанций обходится в 5 центов за киловатт в час (кВт/ч). Но при сжигании угля выделяется углекислый газ, одна из главных причин глобального потепления. Этот киловатт-часа энергии наносит климату ущерб в размере 4 центов. Из-за сжигания угля болеют и умирают люди — в США двадцать четыре тысячи человек в год умирает от болезней (187,5 миллиарда долларов), еще одиннадцать тысяч человек — из-за нагрузки на организм в угледобывающих регионах (74,6 миллиарда). По одной из оценок, каждая тонна углекислого газа, выделенная в атмосферу, — это 40$ расходов на здравоохранение, а значит, киловатт в час стоит примерно на 4 цента больше. Если бы мы учитывали все расходы, реальная стоимость киловатт-часа была бы не 5, а, скорее, около 30 центов — то есть мы платим за угольную энергию лишь около 40% ее реальной стоимости. Сжигание ископаемого топлива кажется дешевым только потому, что мы не считаем все затраты, которые несем — потому что их платит не бизнес, а кто-то другой.

И это еще без социальных издержек (в следующих сериях).

Прочитала «Там, где раки поют» Дэлии Оуэнс: такую наивно-сентиментальную книжицу про всеми брошеную на болотах девочку, которая выживала на кукурузной каше, продавала мидии, самообразовывалась, читала учебники и была так с болотом едина и близка, что стала великой натуралисткой, авторкой книг и исследовательницей. И все это, пока недалекие «цивилизованные» люди считали её дикаркой и не пускали в приличные места, а она страдала от одиночества и нехватки людского тепла рядом. Ну, понимаете. Такоэ.

При этом книга удивительно атмосферная (авторка — сама биолог и дочь женщины, которая в справке описывается как «живущая вдалеке от людей», что бы это не значило). Любовь к флоре и фауне, которая является в общем-то почти единственной чертой главной героини, наполняет книгу жизнью куда более увлекательной, чем происходящий там у людей сюжетец. У самих персонажей есть две черты характера, если они главные, и одна — если второстепенные. Сам сюжетец — противоположный character-driven'ому, персонажи несут его на плечах, как полено, которое просто НАДО донести из точки А в точку Б, хоть помри, хоть вообще непонятно, зачем ты тут вообще есть, откуда у тебя это полено, да ну ты что, эй. Надо — значит, надо.

В общем, одни чайки да болотные протоки и радуют на протяжении пятиста страниц. Рекомендую!

Сразу после книги начала играть в «Черную книгу» — поделку русских игроделов, основанную на русском фольклоре и коми-пермяцкой мифологии. При том, что сделано все дешево и сердито (модельки ужасные, игровой процесс простой, как палка, все, что можно было убрать или упростить — убрано и упрощено), игра подкупает тем, как авторов ТАЩИТ по теме. Былички и народная магия — это не сеттинг и не атмосфера, не нарративная нашлепка на геймплей, это и есть сама игра, это в ней самое главное и цепляющее.

Мне этот совпавший опыт показал, что единица контента не обязана быть блестящей ВО ВСЕМ, чтобы быть, в общем-то, классной. Что иногда достаточно одной божественной игры, всего одной, но БОЖЕСТВЕННОЙ, чтобы контенту удалось главное: показать штуки, от которых людей может ШТЫРИТЬ, потому что для меня мало в мире есть более красивых и завораживающих вещей, чем когда людей просто ШТЫРИТ по чему-то для них интересному и важному, и они этим делятся.

Надо взять на вооружение против внутреннего критика, короче!

На первых же десяти страницах новой книги Мэгги Нельсон «О свободе» она отсылает к буддизму и Дэвиду Греберу, a girl after my own heart.

За последнее время уже несколько раз грустила, что Гребер больше никогда ничего не напишет. Но хорошо, что он успел написать все то, что написал.

«[I]n reality, the crisis we just experienced was waking from a dream, a confrontation with the actual reality of human life, which is that we are a collection of fragile beings taking care of one another, and that those who do the lion’s share of this care work that keeps us alive are overtaxed, underpaid, and daily humiliated, and that a very large proportion of the population don’t do anything at all but spin fantasies, extract rents, and generally get in the way of those who are making, fixing, moving, and transporting things, or tending to the needs of other living beings. It is imperative that we not slip back into a reality where all this makes some sort of inexplicable sense, the way senseless things so often do in dreams».

(На самом деле кризис, который мы сейчас испытываем, был пробуждением ото сна, столкновением с реальностью человеческой жизни, а именно — с тем, что мы просто кучка хрупких существ, которые заботятся друг о друге, и те из нас, кто выполняют львиную долю этой заботы, благодаря которой мы все еще живы, перегружены налогами, им недоплачивают и их принижают, а большой процент населения планеты только плетут пустые фантазии, собирают ренту и попросту мешаются под ногами тех, кто делает, чинит, перемещает и транспортирует вещи или заботится о нуждах других живых существ. Нам необходимо ни в коем случае не вернуться обратно в реальность, где все это имеет хоть какую-то видимость необъяснимого смысла, как это часто бывает с бессмысленными вещами во сне).

Почему-то решила угореть с (неизвестного мне ранее) факта о том, что исторически на Бродвее и вне Бродвея Питера Пэна всегда играла женщина. Нет, ну на самом деле если уже это знать, то звучит логично: во-первых, детям по закону нельзя было впахивать по ночам шесть дней в неделю. Если ты кастуешь на роль Питера мальчика, то и всех остальных мальчишек тоже должны были бы играть дети, а у вас вообще-то труппа мужиков-актеров. Во-вторых, пубертат, который уничтожает голос быстро и беспощадно, а вам нужна надежность. В-третьих, Питер по сюжету ребенок (шокинг, ай ноу), поэтому вам нужен голос, похожий на детский (высокий, тонкий, ну, короче, не мужской). Иными словами, остается простой вариант: взять на главную роль надежную и профессиональную актрису. Not a big deal.

Вот, можете тут вместе со мной словить маленький краш на Мэри Мартин в роли Питера.

Потом пришло телевидение, где всех этих ограничивающих факторов больше не было: дети могли играть детей, и Питера Пэна играют мальчики.

Думаю, угорела я с этого факта, потому что в последнее время любой рекаст женщины на любую роль, которую до этого играли мужчины, вызывает волну возмущения — мол, проклятая фем-woke-культура совсем ошалела и уже КЛАССИКУ ПЕРЕПИСЫВАЕТ в угоду своей захватнической адженде. Но на самом деле это именно что not a big deal. Культура прекрасна тем, что она содержится в сотнях тысяч совершенно разных артефактов, она разнообразна, она производится так, а не иначе, по сотне разных причин, которые с течением времени становятся нам (потребителям культуры) все менее и менее понятны. В прошлом веке — один контекст, сейчас — другой, лет через десять будет третий. Чем охранять устои (которые на самом деле иллюзорны) всяко интереснее изучать эти контексты и ловить всякие лулзы.

В собственном сознании всякому — будь он даже еще в мыслях своих совершенно несамостоятельным — кажется, что он и есть суверен. С тех пор, как разговор о душе заходит лишь при потребности в исповеднике или психоаналитике, сознание считается последним прибежищем, в котором субъект под своим же собственным крылом стремится спастись от катастрофы, которой ему угрожает окружающий мир — и даже считает, что ему это удается; словно сознание — это цитадель, способная противостоять изо дня в день продолжающейся осаде. Даже в экстремальных условиях господства тоталитарной власти — и тем более при этих условиях! — никто не признается себе, что бастион сознания, возможно, давным-давно пал. За сохранение этой иллюзии борются столь яростно, что ее не сравнить ни с какой другой. Вот насколько глубоко и всеохватывающе воздействует на людей философия — в том числе и на тех, кто относится к ней презрительно. Ведь само суеверное упование на то, что отдельный человек может быть хозяином своему сознанию, если уж не может быть хозяином ничему другому — это опустившаяся уровнем ниже философия, от Декарта до Гуссерля, философия даже буржуазная, такой вот идеализм в домашних тапочках, ограниченный тем, что можно окинуть взглядом в своем собственном личном пространстве.

Я сегодня проснулась пораньше, чтобы почитать стендап-шоу Ганса Магнуса Энценсбергера, упакованное в эссе «Индустрия сознания» 1962-го года?

Похоже на то 🗿

Писательство начинает постепенно возвращаться в мою грешную жизнь, и я этому невероятно рада. Вот тут рассказала, как это все начиналось — на случай, если вы тоже хотите что-нибудь такое начать!

Недавно объяснила особенность своего восприятия числом Данбара, и сразу задумалась — а правильно ли я сделала? Давайте разбираться.

Британский антрополог Робин Данбар прикинул, что человек может поддерживать в своей жизни не более 150 осмысленных связей с другими людьми. Он изучал зависимости между размером мозга и размером стай приматов, которые отличаются сложным общественным поведением. Так он вывел математическую зависимость между размером неокортекса (часть мозга, которая отвечает за познание и язык) и размером стабильной социальной группы. На самом деле число Данбара колеблется между 100 и 230 связями, но за условную цифру обычно принимают 150. Антропологическая работа Данбара теорию подтвердила — неолитические человеческие поселения действительно обычно не разрастались за пределы 200 человек.

Если концептуализировать идею Данбара, то он, по сути, вывел показатель сложности социальной системы, которую способен вытянуть наш мозг в определенный момент развития.

Правило Данбара прослеживается в ранних сообществах охотников и собирателей, современных офисах и коммуннах, фабриках, военных организациях, английских деревнях 11 века и списках для рассылки рождественских открыток. Если группа разрастается за пределы 150 человек, велика вероятность, что она развалится. Этот же принцип можно использовать, чтобы объяснить, почему даже в эпоху урбанизации жители городов стремились к образованию квази-деревень.

Самый тесный кружок контактов — любимые люди (5 человек). Далее идут близкие друзья (15), просто друзья (50), и значимые контакты (то самое число 150). Край спектра — 1500 человек, это количество людей, которых мы вообще способны узнать. И люди могут переходить из сектора в сектор в зависимости от количества общения.

Говорят, что люди с СДВГ часто ведут себя так, как будто бы они забывают друзей, если они давно не виделись. Так вот, теория Данбара говорит, что это действительно так: чем дольше мы не видимся даже с близкими друзьями, тем дальше по спектру они от нас удаляются, просто потому что так работает наш мозг.
Дальше начинаются забавности (тм). Например, в современном мире мы довольно значительно можем делигировать эмоциональный труд общения — а значит и круг значимых контактов, которые мы можем поддерживать, расширяется.

Культурный и социоэкономический контекст разных групп тоже может влиять на ситуацию. В этом поле как раз разворачивается основная критика теории — мол, человеческое поведение определяется в первую очередь культурой, а не биологическими правилами, ну да мы не будем (пока) лезть в эти дебри.
А что интернет и глобальные социальные сети, где мы якобы поддерживаем связь с сотнями и тысячами людей? Я использую слово «мы» свободно, потому что это постик в телеграме, понятно, что не у всех так. Меняет ли это расстановку цифр и социальные мощности нашего мозга?

Ученые пока сходятся в том, что — не очень. Человеческий мозг не может так масштабно эволюционировать за 20 лет — наши мощности остаются прежними, для нас все еще существуют маленькие кружочки близких людей и количество осмысленных связей, которые мы способны поддерживать, конечно.

Но меняются акценты. Значение контактов в категории «слабых связей» (от 500 до 1500) увеличивается: они могут помочь вам с работой или советом, например, потому что контекст социальной сети это позволяет (в личном общении вы бы вряд ли просили советов по пересадке суккулентов у чувака, которого вы один раз встретили на конференции «Пиарщики в сталелитейном бизнесе», а в фейсбуке такое вполне может случиться). Появляется некоторая информационная асимметрия: вплоть до того, что мы можем получать больше поддержки от «внешних кругов» чем от «внутренних». Но и весы социального одобрения тоже перекашиваются: вместо того, чтобы сильно париться о близких контактах и мало — о дальних, мы начинаем Очень Сильно Париться о мнении дальних контактов, перераспределять внимание и эмоциональные ресурсы в пользу дальних контактов, и забиваем на контакты близкие.

В общем, разобщение? Да, наверное.

Я еще все не могу перестать думать о том, какую роль тут играют типа парасоциальные отношения: однонаправленные или, скажем, отношения с выдуманными персонажами любого уровня. Мы смотрим сериалы и фильмы и вовлекаемся в жизнь людей, которые выглядят и звучат как настоящие, и которых мы сами воспринимаем, как настоящих (в некотором смысле). Заменяют ли они близкие отношения? Могут ли они вообще (для нашего социального мозга, коим он и является по теории Данбара) считываться, как близкие?

That is the question!

Важно помнить, сталкиваясь, к примеру, с бушующей волной антигендерного движения, что слова «феминизм», «гомосексуальность», «транссексуальность» или «гендер» изобретены не радикальными активистами, а клиническим языком двух последних столетий. Вот одна из характеристик языков, служивших легитимации современных практик сомато-политического угнетения: если раньше языки угнетения XVII века работали с аппаратом теологической верификации, современные языки угнетения выстраиваются вокруг аппарата научно технической верификации. Такова наша тяжелая общая история, и именно с ней нам предстоит разбираться.

Спустимся, например, по временному туннелю, который нам открывает слово «феминизм». Это понятие возникло в 1871 году, когда молодой французский врач Фердинанд-Валер Фанно де ла Кур употребил его в своей докторской диссертации «О феминизме и инфантилизме туберкулезных больных». Согласно научной гипотезе де ла Кура, «феминизм» — это патология, поражающая больных туберкулезом мужчин, которая в качестве побочного явления производит «феминизацию» тела больного. Как пишет де ла Кур, больной мужчина «обладает по-женски тонкими волосами и бровями, длинными и тонкими ресницами; белой, тонкой и нежной кожей, развитой подкожной жировой тканью, что сообщает его силуэту заметную дряблость, в то время как мышцы и суставы производят ту гибкость, ту невыразимую грацию и плавность движений, которые свойственны кошке или женщине. Если больной достаточно возмужал и у него растет борода, мы находим, что рост бороды либо ослабевает, либо отмечается лишь на некоторых участках: чаще всего — над верхней губой, на подбородке либо в области бакенбард. Эти немногочисленные волоски обычно тонкие, редкие и чаще всего пушковые <...>. Половые органы примечательны своим маленьким размером». Феминизированный, лишенный «сил для размножения и способности к зачатию», больной туберкулезом мужчина теряет свой статус мужественного гражданина и становится носителем заразы, которого следует поместить под присмотр государственной медицины.

Спустя год после публикации диссертации Фердинанда-Валера Фанно де ла Кура Александр Дюма-сын использует в своих памфлетах медицинское понятие феминизма, описывая мужчин, солидарных с женским движением, борющимся за права «гражданок» — равные политические права и всеобщее избирательное право. Так, первыми «феминистами» стали именно мужчины — те, кого медицинская риторика считала ненормальными из-за потери ими «признаков мужественности»; но также мужчины, обвиненные в феминизации за их близость к политическому движению «гражданок». Только спустя несколько лет суфражистки присвоят себе это патологическое наименование и сделают его точкой идентификации и политического действия.

Но где сегодня новые феминистки? Где новые туберкулезные больные и новые суфражистки? Мы должны освободить феминизм от тирании политик идентичности и открыть его союзам с новыми субъектами борьбы с нормализацией и исключением — с «женоподобными» нашей истории; с гражданами второго сорта, с людьми без гражданства и с теми, кто карабкается на стены Мелильи, ранясь о колючую проволоку.

Напоминаю, что если утро не задалось, то можно открыть в совершенно случайном месте «Квартиру на Уране» Поля Б. Пресьядо, вдохнуть его академически-утопический резвый задор и как-то прямо-таки ПРОДЕРЖАТЬСЯ рабочий денечек!

Меня, конечно, больше всего на свете увлекают разные ракурсы.

Вот, например: на этой неделе вышло исследование, которое говорит, что если мы полностью прекратим производство мяса и молочной продукции, то в течение тридцати-пятидесяти лет мы практически развернем глобальное потепление, потому что такая мера настолько сократит выбросы парниковых газов, что компенсирует рост выбросов во всех других отраслях промышленности (а еще спасем примерно 30% поверхности земли, которая сейчас убивается под выращивание домашнего скота, если засадим эти пространства растениями, что тоже полезно для планетки).

Судя по всему, исследование довольно качественное, и модель рабочая, хоть и абсолютно, на самом-то деле, экстремальная и не очень реалистичная (полностью! полностью отменить животноводство! пооооолностью).

Но есть и другой ракурс (он всегда есть! другой ракурс — это волшебная пыльца этого мира), а именно: со-автор этого исследования — Пэт Браун, профессор биохимии Стэнфордского университета и...основатель веганской мясной компании Impossible Foods. Товарищ — реальный и признанный ученый, изобретатель ДНК-чипов, который в сознательном возрасте отправился в предпринимательство, и это замечательно.

Интересно вот что: мы привыкли, что крупные компании (особенно нефтяные) отчаянно скрывают правду об изменении климата или всячески пытаются ослабить любые политики, которые направлены на купирование его эффектов. Но сейчас мир более или менее движется к тому, чтобы признать реальность опасности климатических изменений и необходимость что-то делать. И появляются новые тактики научной промышленности, которые структурно мало отличаются от лобби нефтянки — они всячески доказывают, что их решение — самое верное, практически единственное решение из всех, которое позволит спасти планету от перегрева, и кстати говоря, ОЧЕНЬ УДАЧНО, что именно у нас есть бизнес, производящий ИМЕННО ЭТО единственное в своем роде решение. Электромобили, многоразовые кружки, альтернативное мясо, меловая пыль в космосе — все это стартапы и компании, чья единственная цель диктуется теми же правилами, в рамках которых действовали нефтяные лоббисты: прибыль. Сейчас они просто действуют в другом понятийном аппарате.

А это значит — нужно очень внимательно следить за тем, что производит финансируемая промышленностью наука, и не забывать, чем именно определяется её деятельность.

Хотя может быть эту планету и не надо спасать (врач выставил на продажу NFT снимка жертвы террористической атаки, которую он оперировал, без её согласия, за 2776 долларов).

What could be easier than to write articles and to buy Persian cats with the profits?

Кстати, да — иногда продолжаю писать по-английски что-то небольшое и около-публицистическое. На этот раз — эссе-размышление об отношениях с деньгами и тратой денег, со способами зарабатывать деньги и с персидскими котами Вирджинии Вульф.

Лежит на Медиуме.

Итак, берем одну фразу, любую, например, эту: «мы знаем, чем все закончится. Мы умрем».

Прозу я тоже продолжаю писать, и она иногда даже где-то выходит (кстати, интересно: почему у меня нет проблем с тем, чтобы самостоятельно публиковать посты и заметки, но художественные тексты обязательно должны быть кем-то оценены и приняты к публикации в разного масштаба проекты? Повод задуматься). Энивей, в проекте «Флаги» вышла подборка экспериментов с поэзией в прозе, которую мы писали на интенсиве Аллы Горбуновой в школе прозы «Глагол». Спасибо всем, кто это провел и сделал возможным — ну и мне, видимо, за то, что я написала неплохой текст, не совсем мне свойственный.

Читать «Ментальную подготовку к революции» во «Флагах».

Посмотрела The Woman in the House Across the Street from the Girl in the Window — новиночку Netflix, которая якобы пародирует жанр бытового женского триллера (аля «Женщина в окне» и «Девушка в поезде» и другое, другое, другое). Осталась расстроена, хотя я просто ОБОЖАЮ пародии на жанры, и этот жанр, конечно, давно напрашивался на пародию.

Кристен Белл тащит весь сериал на своих хрупких, но невероятно талантливых комедически плечах. Она играет главную героиню Анну, которая сидит в своем доме, переживая Страшную Личную Трагедию Связанную С Семьей (с чем еще? она же женщина), смотрит из одного и того же кресла в окно, целыми днями попивая красное вино, которое наливает в бокал «с горочкой», закусывая транквилизаторами. Несмотря на такой образ жизни, она всегда выглядит потрясающе, никогда не пьянеет и не страдает похмельями, и вообще выглядит абсолютно готовой к романтической любви (хотя казалось бы). Единственный минус: из-за алкоголя и таблеток она склонна к галлюцинациям (как и многие трагические женщины в этом жанре), и именно она становится свидетельницей убийства красивой белой женщины (как и многие трагические женщины в этом жанре). Ей никто не верит (как и...ну вы поняли), но почему-то именно это выдергивает её из оцепенения, и она берется за расследование (как и...да-да).

Сложно сказать, почему в итоге в сериале не работает примерно ничего, и зрителю остается только сидеть с лицом лица и изредка неуютно хихикать. Может быть, потому что сатирические элементы слишком уж летят в лоб и превращаются в абсурд не самого высокого пошиба (раннинг джоук про запеканку с курицей честно говоря надоела примерно сразу); или потому что они все граничат с безвкусицей (история смерти дочери главной героини — эээ); или потому что Белл на редкость УБЕДИТЕЛЬНА в роли скорбящей матери, и смеяться остается только над тем, как она наливает вино в бокал под завязку.

В конечном итоге кажется, что это тот случай, когда сценаристы просто плохо сделали свою работу — вышло не очень смешно, не слишком интересно, и абсолютно неизобретательно. Герои — скучные и плоские, главная героиня — хоть и замечательно сыгранная — вызывает только фрустрацию, основной сюжет медленный и неловкий, шутки не смешные, пародия не увлекает и в конечном итоге даже и не высмеивает жанр, а просто как-то неумело его пересказывает.

Это и не триллер с шуточками, и не шуточки над триллером. Что может быть хуже пародий с плохим чувством юмора? Я не знаю.

Тот же нетфликсовский Dead to Me работает как пародия намного лучше — так что проще и уж точно приятнее посмотреть его.

Желаю продолжить серию текстов про диванную социологию и написать про empathy gap (по-русски это вроде бы можно перевести как «эмпатический разрыв»).

Empathy gap описывает нашу склонность недооценивать влияние разных ментальных состояний на наше собственное поведение и принятие решений. Мы часто говорим и делаем вещи, которые в значительной степени определены нашими эмоциями, чувствами или просто текущим состоянием бытия.

Термин иногда называется шире: hot-cold empathy gap. А именно: у нас есть hot-состояние, когда мы находимся под влиянием сильных чувств или эмоций: голод, сексуальное желание, усталость и тд. Cold-состояние, напротив, более взвешенное, спокойное и рациональное — в нем сильные эмоции на нас не влияют. Фишка в том, что, находясь в одном из двух этих состояний, мы а) не понимаем временную природу текущего состояния (что оно непостоянно и когда-то пройдет) и б) не можем представить свой майндсет в том, другом состоянии. Иными словами, в разных ситуациях мы можем переоценить свою рациональность или, скажем, не иметь возможности представить, что когда-то не будем испытывать такой бури эмоций по поводу какой-либо штуки.

Например, в «рациональном» состоянии сознания мы считаем, что поможем человеку на улице (мы рассчитываем, что в этой ситуации тоже будем вести себя рационально). Но, оказавшись в, собственно, этой ситуации, мы можем выпасть в «эмоциональное» состояние и сбежать, забыв о своих рациональных представлениях о себе.

Вывод следующий: люди в целом довольно плохо могут предсказать собственное поведение в различных ситуациях.

Это интересная штука для саморефлексии: например, она объясняет, почему вы никак не можете бросить пить пиво или кофе (решение принимаете в рациональном состоянии, но на вечеринке или в кофейне впадаете в эмоциональное и принимаете обратное решение) или зачем вы нахамили коллеге в чатике, когда он вас чем-то выбесил.

Еще это предубеждение может объяснить часть наших проекций на других людей: мы пытаемся предсказать поведение других, основываясь на собственном состоянии. Например, если наш дружок хамит коллеге в чате, мы в своем рациональном состоянии решаем, что мы бы так никогда не поступили, а дружок наш просто хамло и урод. А на деле он просто находится в hot-состоянии, обуреваемый эмоциями (а мы — нет. И мы не можем себя представить в таком же состоянии).

Системный уровень интереснее!

Во-первых, empathy gap показывает, что мы далеко не рациональные приниматели решений, какими нас рисует экономическая теория, которая исходит из того, что человек всегда принимает лучшее решение из возможного (рационально). Oh no.

Во-вторых, про empathy gap важно помнить, когда вы пытаетесь сделать выводы из каких-нибудь качественных исследований, опросов и обратной связи (тм). Например! Люди, которых спрашивали, что они будут делать, если у них будет безусловный базовый доход, отвечают: лежать на пляже и отдыхать. Какой вывод мы можем сделать? Что они ленивые скоты, конечно, которым неведома ценность труда на благо родины! Но empathy gap напоминает: а может быть, эти люди пытаются предсказать свое поведение в будущем из состояния крайней усталости и обморожения, и именно оно определяет их ответ? А если они отдохнут в теплом климате (и им не будет грозить возвращение в усталость и холод!), они примут совсем другое решение, потому что будут находиться в совсем другом состоянии? Think about it.

Глобально сделать с этим раскладом ничего нельзя. Можно только помнить, что а) мы хреново предсказываем свое поведение в будущем и б) наши эмоции и ощущения сильно влияют на наши решения, даже если мы мним себя вечно рациональными котиками в) ДРУГИЕ ЛЮДИ ТОЧНО ТАКИЕ ЖЕ.

Несколько дней читала книгу Дэвида Гребера о том, почему глупая и опасная бюрократия захватила наш мир, и мы ничего с этим не делаем, а сегодня проснулась в мире, в котором проснулась. Цитата казалась мне вчера куда менее вызывающей, но мне видится очень важная в этом всем мысль: риторический инструментарий «правых» отвлекает нас от мысли, что наша социальная реальность поддерживается исключительно и только возможностью применения насилия государством в случае несоблюдения нами правил, которые государство же и устанавливает, и в любой момент может поменять. У нас нет денег, машин, земли, квартир, кофе-шопов, карьерных траекторий — ничего из этого на самом деле нам не принадлежит, и никогда не принадлежало, мы просто пока что соблюдаем некие правила, которые позволяют нам этим пользоваться, но эта ситуация может измениться в любой момент времени. Нет никаких «общественных» интересов, есть риторические аргументы и есть интересы конкретных людей, которые пользуются этими аргументами. Лично для меня это какой-то задел на размышления о ценностях (моих) и о том, что же на самом деле важно делать. Так было вчера, сегодня же это просто — идите нахуй со своей войной, ну просто нахуй идите.

Когда кого-то просят быть «реалистом», реальность, которую предлагают признать, состоит не из естественных материальных фактов и не из какой-то предположительной неприкрашенной правды о человеческой природе. Быть «реалистом» обычно означает всерьез воспринимать последствия систематической угрозы применения насилия. Эта вероятность даже просочилась в наш язык. Почему, например, здание называют «реальной собственностью» (real property) или «реальной недвижимостью» (real estate)? Слово «реальный» в этом значении происходит не от латинского res, то есть «вещь», а от испанского real, что означает «королевский», «принадлежащий королю». Вся земля в пределах суверенной территории в конечном счете принадлежит суверену — с юридической точки зрения это справедливо и в наши дни. Именно поэтому государство имеет право навязывать свои нормы. Но суверенитет сводится к монополии на то, что скрывают под словом «сила» — на самом деле речь идет о насилии. Как говорит итальянский философ Джорджо Агамбен, с точки зрения суверенной власти нечто живо, потому что вы можете его убить, поэтому собственность «реальна», ибо государство может её отнять или уничтожить.

Точно так же, когда кто-то придерживается «реалистических» позиций в международных отношениях, он исходит из того, что государства будут использовать все средства, имеющиеся в их распоряжении (в том числе и военную силу) для защиты своих национальных интересов. Какая «реальность» признается? Явно не материальная. Мысль о том, что нации — это человекоподобные организмы, имеющие свои цели и интересы, носит чисто метафизический характер. У короля Франции были свои цели и интересы. Но у самой Франции их нет. «Реалистическими» они кажутся потому, что те, кто управляет национальными государствами, обладают властью собирать армии, завоевывать, бомбить города и могут угрожать применением организованного насилия во имя того, что они называют своими «национальными интересами», — и было бы безумием игнорировать эту вероятность. Национальные интересы реальны, потому что могут убить вас.

В своем стихотворении «Толстое искусство, тонкое искусство» Седжвик пишет: «Самый прекрасный вопрос на любом языке: ” Об этом можно говорить?”». Мне всегда очень нравилась эта строчка, она служит мне импульсом к творческой вседозволенности и неповиновению.

— Мэгги Нельсон, «О свободе»

(1) Я начала писать этот пост 20 февраля — и это замечательный пример того, как одни и те же слова в разном контексте могут иметь разный смысл.

Читаю книжку Дэвида Гребера «Утопия правил. О технологиях, глупости и тайном обаянии бюрократии». Во-первых, хочу быть Дэвидом Гребером, когда вырасту. Во-вторых, про книжку, собственно.

Он высказывает увлекательную идею: противоречие между государством (бюрократией) и частным рынком (демократией), которое сейчас выстраивается на уровне ценностей: «вы же НЕ ХОТИТЕ, чтобы всем правило государство? поэтому нам НУЖЕН частный СВОБОДНЫЙ рынок», на самом деле абсолютно мнимое. Частный рынок — давно и прочно часть огромной бюрократической машины, которая бездушна, всеобъемлема и довольно-таки глупа (Катя из 14 марта 2022 года не может не добавить: ХА. ХА. ХА).

Увлекательные мысли поменьше:

Железный закон либерализма гласит: всякая рыночная реформа или правительственное вмешательство, целью которого является уменьшение бюрократизма и стимулирование рыночных сил в конечном итоге приводит к увеличению общего объема регулирования, количества бумажной волокиты и общего числа бюрократов на службе правительства. Этот закон были вынуждены признать даже видные праваки типа Людвига фон Мизеса, которому мы обязаны огромным трудом формулирования тезисов классического либерализма.

Бюрократизм попал на рынок в конце девятнадцатого века: считалось, что только бюрократические практики помогут из маленьких семейных бизнесов сделать крупномасштабные корпорации. До этого времени экономика США, Германии, Великобритании и прочих складывалась из небольших семейных компаний и крупных капиталов. Но постепенно началась складываться связка: корпорация — бюрократия — капитализм. Капитализм прикрывается мифом о свободе возможностей, но на деле без крупных корпораций и системной бюрократии он невозможен. Это связано с ростом финансового сектора, где грань между государством и частным рынком размыта сильнее всего.

На деле почти вся бумажная волокита, которой мы занимаемся в якобы свободном частном бизнесе, полностью сформирована правительством, которое задает юридические рамки и обеспечивает их соблюдение с помощью судов и сложных механизмов принуждения (по сути — угроз применения государством насилия, ну да).