Как заметит Слотердайк, современная циническая формула счастья – это «быть глупым и иметь работу». Глупость в данном случае касается неспособности понимать связь своих повседневных действий с теми пагубными тенденциями, что захватывают общество. Идиот (от греческого «идиос» – одиночка) живет в обществе, но так, словно он вне идеологии и ответственности за происходящее. Собственно, циник по Слотердайку – это несчастное сознание, способное лишь имитировать «идиота», но не быть им. Именно поэтому философ тесно увязывает современный диффузный цинизм с провалом проекта Просвещения.

«Цинизм – это просвещенное ложное сознание», – говорит он. Одна из трактовок этого такова: критика Просвещения, направленная в адрес иллюзий, суеверий, обмана и идеологии, оставила свой след – она научила человека рефлексии и критическим уловкам. Однако Просвещение не смогло вменить людям свои ценности, оно потерпело крах в создании желания бороться за истину и прогресс. И потому рефлексия в итоге была направлена против Просвещения.

Современный циник – это тот, кто вынужденно умеет иронизировать не столько над положением вещей, сколько над попытками его оценить и оспорить. «Я знаю, что это дурно, но такова жизнь» – вот кредо циника, который в отличие от киника никогда всерьез не задумывается над тем, что же такое «жизнь». Поэтому Слотердайк и обозначил такой цинизм как диффузный, то есть неравномерно-расплывчатый: в нем больше нет силы и уверенности, одни лишь метания в попытках приспособиться.

Из статьи «Благородство пса. Возможны ли киники сегодня?».

Как любит напоминать пресса, работа Квентина Мейясу, «После конечности», опубликованная в 2006 году, — выдающийся представитель спекулятивного реализма. Работу чествуют как «грозовую тучу на метафизических небесах, остававшихся безоблачными со времён “Бытия и События” Алена Бадью» (последний не стал опровергать это заявление). Текст действительно содержит чистую метафизическую спекуляцию и ставит перед собой задачу сформулировать теорию «абсолюта», которая претендует на: а) реализм, выступая против концепций, которые автор называет «корреляционистскими»; б) защиту положения о контингентности, выступая против всяких концепций, включающих принцип достаточного основания и идею о необходимости всех вещей. Согласно Мейясу, необходима только контингентность. Она выступает абсолютом и единственной дорожкой, ведущей к «Великому Внешнему» — миру, который не зависит от нашего мышления. Копируя своего наставника, Мейясу говорит тоном — здесь вспоминается выражение Канта — «большого господина». Автор пишет с претензией, что осуществляет взгляд сверху, как если бы находился в точке, откуда видно всё Вердонское ущелье: Мейсу бросает взгляд на крупные метафизические доктрины и выносит суждение на их счет, чтобы предложить концепцию, которая преодолеет последние и избавится от них. Стиль автора — Шалтай-болтай («Это я определяю смысл слов»), и напоминает манеру, в которой пишут свои эссе лицеисты или соискатели на звание агреже: пишущий сам определяет позиции, с которыми планирует спорить, определяет смысл понятий, выдвигает аргументы, которые считает неопровержимыми, и блестяще убеждает себя в истинности своих выводов, чью «смелость» не перестают чествовать различные рецензии.

Из статьи «Китч-реализм».

Асимметрия Бенатара опирается на четыре предпосылки: 1) наличие страданий — зло; 2) наличие удовольствий — благо; 3) отсутствие страданий — благо, даже если никем не переживается; 4) отсутствие удовольствий — не зло, если нет того, кем оно переживается. В таком случае, утверждает Бенатар, рождение ребёнка ведёт к некоторой комбинации блага и зла, тогда как воздержание от рождения ведёт к чистому благу и никакому вреду. Поэтому для него отказ от деторождения всегда этически предпочтителен, потому что производит больше блага.

Проблема аргумента Бенатара в том, что он допускает путаницу между агентно-нейтральной и агентно-относительной ценностью. Бенатар рассматривает отсутствие страданий как агентно-нейтральное благо, поскольку оно имеет положительную ценность даже в том случае, если нет никакого агента, к благополучию которого отсылало бы это благо. Но когда речь заходит об отсутствии удовольствий, то Бенатар рассматривает его как агентно-относительное зло, поскольку отрицательную ценность такое отсутствие имеет лишь по отношению к конкретным агентам, переживающим соответствующее состояние. Чтобы избавиться от внутреннего противоречия, Бенатару необходимо принять либо чисто агентно-нейтральный взгляд на ценности, либо чисто агентно-относительный. Но оба варианта ведут к устранению асимметрии и, таким образом, исключают антинаталистический вывод. Ведь если ценность всегда агентно-нейтральна, то лишение удовольствий нерождённых детей также имеет отрицательную ценность. А если ценность всегда агентно-относительна, то отсутствие страданий само по себе в отрыве от уже рождённых людей не будет иметь положительной ценности.

Из статьи «Дал Бог зайку, кто заплатит за лужайку?».

Одной из первых позитивных тематизаций «тьмы» в истории философии являются мистические сочинения Псевдо-Дионисия Ареопагита, в которых представления о Боге связываются не с образом Солнца и света, а с «божественным мраком» или «божественной тьмой». Этот образ используется, чтобы подчеркнуть человеческое неведение и беспомощность перед лицом бога. По следам Псевдо-Дионисия возникла традиция апофатического богословия, согласно которой бог может быть дан человеку только как некоторое отсутствие положительных характеристик, как ощущение собственного незнания, как тайна. Метафора «божественной тьмы» позволяет удерживать вместе трансцендентность бога, его принципиальную недоступность и не-человечность, и возможность соприкоснуться с этой недоступностью в мистическом опыте, или, как минимум, говорить о ней.

Схожим образом использует этот гносеологический потенциал темного и современная континентальная философия. Апофатическая стратегия определения своего предмета характерна для пост-гуссерлевской (пост-хайдеггеровской) феноменологии (Левинас, Мерло-Понти, Лиотар, Марион), лакановского психоанализа и некоторых подходов в социальной философии середины прошлого века (Нанси, Бодрийяр, Сартр). Однако заметной это темная традиция стала только в последние 30 лет в связи с популярностью спекулятивного реализма и постколониальных исследований. В русскоязычной традиции всплеск философского интереса к темному приходится на вторую половину 10-ых, начавшийся с первых переводов Hyle Press в 2015 году и достигший апогея в 2019 с выходом темных выпусков журнала «Логос».

Ключевым онтологическим положением, связывающую все эти разнородные течения и позиции вместе, является положение об автономности и субстантивности темного и негативного. В то время как классика склонна трактовать темное и негативное как нечто производное от света (его момент и ино-бытие), философия темного настаивает на некоторой «позитивной тьме» или «позитивной негативности», не нуждающейся для своего существования в свете. Она предлагает мыслить ничто как нечто. Классика же, начиная с Парменида и продолжая Хайдеггером, утверждает невозможность такого хода мысли. Темная философия предлагает различать 1) ничто как отсутствие и пустоту; 2) ничто как темное и тайное.

Из статьи «Темнота и тьма».

Что значит действительно знать что-то? В повседневной жизни мы можем даже не задумываться об этом — большинство из нас определяет знание, опираясь на здравый смысл. Тем не менее задача точного определения истинного знания куда сложнее, чем может показаться на первый взгляд; над этой проблемой философы ломают голову со времен Сократа.

В эпоху счастливых 1950-х было принято считать, что мы можем говорить о знании некоей пропозиции тогда и только тогда, когда она истинна, мы убеждены в её истинности и и эта убежденность обоснована. Этот консенсус был подорван в 1963 году короткой заметкой Эдмунда Геттиера в журнале Analysis.

Вот пример, который Геттиер использовал для опровержения этой теории. Предположим, у вас есть все основания полагать, что вы владеете автомобилем Bentley, поскольку он был в вашем владении в течение многих лет, и сегодня вы припарковали его утром на обычном месте. Однако его только что взорвали, так что никакого Bentley у вас нет, несмотря на вашу вполне обоснованную уверенность в том, что он у вас есть. Сидя в кафе за утренним латте, вы размышляете о том, что у кого-то в этом кафе есть Bentley (ведь, в конце концов, он есть у вас). И оказывается, что вы правы, но лишь потому, что другой человек в кафе, бариста, владеет Bentley, о чем вы, конечно, даже не подозревали. На выходе у вас есть хорошо обоснованное истинное убеждение, которое не является знанием.

После множества неудачных попыток реабилитировать «обоснованное истинное убеждение» с помощью мелких модификаций философы попытались пойти радикальным путем. Один многообещающий подход гласит, что знание — форма действия, сравнимая с успехом лучника, когда тот сознательно стремится попасть в мишень.

Выстрел лучника можно оценить несколькими способами. Он может быть точным [accurate] (успешное попадание в цель). Он может быть и ловким [adroit] (умелым и компетентным). Стрельба из лука может быть ловкой лишь в том случае, если лучник задал правильное направление и приложил достаточно усилий. И тем не менее, точный и ловкий выстрел может оказаться неудачным. Возьмем ловко пущенную стрелу, вылетающую из лука с ориентацией и скоростью, которые обычно приводят ее прямо в яблочко. Порыв ветра отклоняет ее от цели, но второй порыв возвращает ее на прежний курс. Этот выстрел точен и ловок, но ему не достает меткости [apt]. Для меткости выстрела необходимо, чтобы его успех был достигнут не случайно (например, в силу второго порыва ветра). Успех должен быть результатом компетентности.

Из статьи «Зная наверняка».

Почему современность мешает ставить вопросы в духе этики Аристотеля? Как люди могут участвовать в рациональном обсуждении общего блага? Какие экономические и социальные структуры препятствуют практике добродетелей? Василий Устиненко перевел текст Аласдера Макинтайра, в котором философ защищает утопизм настоящего и объясняет, как разобщенность мешает нашим повседневным практикам.

Захар Неустроев перевел доклад Жака Лакана, в котором известный психоаналитик рассказывает о том, как Аристотель выживает в наших снах.

Сократ в ходе разоблачения непоследовательности афинян в отношении таких добродетелей как храбрость и благочестие, сформулировал четыре ключевых вопроса древнегреческой этики добродетелей: что делает то или иное человеческое качество добродетелью? Как знание того, что из себя представляют добродетели, связано с обладанием добродетелями? Являются ли разные добродетели аспектами единой добродетели или они связаны друг с другом иным образом? Как добродетели проявляются в достижении специфически человеческих благ или блага? Платон и Аристотель продолжили исследования Сократа и определили необходимые психологические, политические и метафизические измерения любой адекватной теории добродетелей. Так, в диалоге «Государство» Платон, отыскивая ответы на вопросы Сократа, определил умеренность как специфичное совершенство вожделеющей части psyche, храбрость и мудрость как совершенства её яростной [thumos] и разумной частей, справедливость как совершенство правильного порядка между частями psyche, которой руководит разум. Каждая добродетель также является совершенством функции, выполняемой соответствующей группой граждан в хорошо организованном polis’е. Знание одновременно того, чем является каждая добродетель, и того, каким образом каждая из добродетелей выражает единую идею добродетели; то знание, которое определяет наличие добродетелей у человека, в котором правит разум – это знание вневременных идей в свете, проливаемом на них идеей Блага, высшего блага, по направлению к которому каждая человеческая жизнь, которой присущи добродетели, движется в рациональном прогрессе.

Из статьи «Этика добродетелей».

Как Аристотель повлиял на философию и науку? Был ли он критиком или главным последователем Платона? Что Аристотель понимал под метафизикой и логикой? Почему некогда почти забытая этика добродетелей стала одним из главных направлений современной моральной философии? Об этом и многом другом в подкасте с Артёмом Юнусовым об Аристотеле и его философии.

https://youtu.be/5dQim9XI6K8?si=EDeldkaAl0A3Oez5

Ранее подразумевалось, что психолог является «держателем» внутренней реальности. Именно поэтому он имел право критически соотнести переживания пациента со своими собственным. Но теперь все изменилось. Во-первых, постмодернизм дискредитировал не только психологию, но и психологов. Мы говорили о них, показывали в фильмах, рисовали в комиксах, рассказывали в стендапах. Этого было так много, что алчность, сексуальность и агрессивность психотерапевта стала чуть ли не более очевидна, чем сексуальность и агрессивность пациента. Психолог времен Фрейда понимался как судья, желающий овладеть интимностью и сексуальностью пациента. Теперь же пациент ожидает, что столкнется лишь с жадным клоуном, желающим заполучить его деньги.

Но, во-вторых, сами сексуальность и агрессивность сильно изменились. Ранее пациент мог говорить о своих фантазиях или сновидениях, которые отлично структурировались в эдипальной архитектуре. За желанием всегда следовало наказание. Работа психолога заключалась в том, чтобы агрессия победила страх и свершился акт обладания. Но теперь наступило время деконструкций и пересмотров. Психология отказалась от тормозящего импульсы Эго и поэтому вполне закономерно, что ни сексуальность, ни агрессия теперь не могут оказаться под запретом.

Старые пациент и психолог растеряны: сексуальность отбросила недостижимый объект, так как любой объект теперь достижим. Теперь клиент психолога живет в мире удовольствия, перформанса, овладения и сексуального психоза, где царствует хаотическая и избыточная сексуализация массовой культуры. Казалось бы, постмодерн создал, наконец, счастливого человека. Он больше не мучается нерешаемыми вопросами, его импульсивность и удовольствие возведены в культ. Он живет в сияющем Диснейленде. Что может пойти не так? У мстительных психологов модернизма сразу возникает мысль о том, что рано или поздно Диснейленд закроется на ночь, погаснут огни и Микки-Маус обнаружит свои мертвые и темные глазницы. Или о том, что за красочными рилсами скрываются холодные Kotlin и Objective-C.

Одним словом, эти психологи пытаются говорить о том, что современный «человек удовольствия» испытывает бессознательную тревогу о том, что беззаботное удовольствие пользователя обнаружит под собою чужой и холодный экономический расчет. Но эта мысль настолько стара, насколько же и банальна. Она говорит всего лишь о привычной паранойе человека по поводу мнимости рая. Она уже давно была обыграна постмодерном: идея искусственности отлично продается на визионерском рынке. Искусственный интеллект GPT, искусственные изображения Midjourney и Easy-Peasy выигрывают именно тем, что представляют из себя сфабрикованных собеседников и художников.

Из статьи «Психолог постмодерна: на страже удовольствия».

Представляем подборку самых важных постов, вышедших у нас на канале. Читайте внимательно, пересылайте своим друзьям, родственникам и знакомым.

P.S. Если у вас есть свой канал, будем благодарны за репост.

Политические манипуляции. Как политики пытаются влиять на наши эмоции?

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Часть 4

Бонус: Как работают теории заговоров?


Немного о правительстве и чиновниках. Как-никак, они нами управляют

1. Как заставить чиновника работать?

2. Как чиновники принимают решения?

3. Как правительство оправдывает свои решения?

4. Миф о политической стабильности

5. Традиционные ценности и государство

6. Как взгляды политиков влияют на принятие государственных решений

7. Как возникает окно возможностей принятия государственных решений

8. ​​Краткая история теневой политики России. Часть 1

9. ​​Краткая история теневой политики России. Часть 2

10. Куда уходят из администрации Президента?


Заметки о власти и обществе. Как власть влияет на общество, и как общество влияет на власть

1. О каком "народе" говорит власть?

2. Как работает механизм ползучего лишения гражданских прав?

3. Как диктатор создает иллюзию незаменимости

4. Псевдополитика. Как имитируют оппозиционную деятельность

5. Псевдополитика. Как власть "решает" проблемы

6. Каким СМИ можно доверять?

7. Почему люди бунтуют?

8. Можно ли подавить протест, отключив интернет?

9. Какие бывают политические институты и кто на них влияет

10. Как люди воспринимают традиционные ценности

11. Почему люди видят закономерности там, где их нет

12. Социализм - это крайний этатизм?

13. Что может стимулировать многодетность?

14. Поможет ли идеология управлять государством? Часть 1

15. Поможет ли идеология управлять государством? Часть 2

16. На смену идеологиям пришли нарративы


Подписаться на Заметки на полях

Библейский нарратив, лежащий в основе христианской антропологии, повествует о грехопадении как «порче» человеческой природы. Падение как уход в сторону греха, то есть выбора зла и жизни в потакании страстям, предстаёт как «промах мимо цели», под которой понималась жизнь человека в согласии с высшим предназначением. И вот, человек отказался от жизни в согласии с волей создателя и от-пал от Бога и самого себя, утонув в пороке. Эта религиозная интерпретация кажется современному человеку фантастической и вызывает ироническую улыбку, потому как последние столетия секуляризация массового сознания и научно-технический прогресс создали социальную среду обитания в большей степени материалистически мыслящих людей. В ней нет места вере в богов, а самим этим людям нет дела до оценки своего поведения через категории греха и добродетели.

Но так ли это? Не находим ли мы при более внимательном рассмотрении культурно-исторической эволюции человечества неизбежное возрождение именно такой дискурсивной системы координат, даже если изначальное значение «смертного греха» и ориентиров «добродетельной жизни» радикально поменялось? Не обнаруживаем ли мы неизбывный характер таких способов самоинтерпретации, при которых человек ощущает себя грешником или наоборот праведником в совсем иных культурных условиях: в условиях современности, где каждый должен стремиться к счастью и успеху, а в случае неудачи корить себя за нерадивое отношение к проекту собственного развития?

Исторические смены культурных форм предлагают сценарии для производства иных типов субъективности, но даже тотальный постмодернистский релятивизм не может устранить глубокую нужду человека в том, чтобы увидеть в себе и другом образец – святого или грешника, в зависимости от того, как выстраивается социальная повестка и каковы долгосрочные тренды в толковании социальных практик.

Из статьи «Смертные грехи современности».

То, что сегодня чаще всего называют «философией»‎, представляет собой смесь теплых вод здравого смысла, желания поступать правильно и предполагаемого знания механизмов мира. Хотя именно эти понятия «здравого смысла»‎, «добра»‎ и «знания»‎ занимают самое шаткое положение, а то и вовсе проваливаются в посмертие.

Подсказкой служит небольшой знак: в англизированном мире докторская степень называется «PhD»‎, то есть «доктор философии»‎, неважно будет это степень по молекулам, древней истории Камчатки или когнитивным моделям. «Философия»‎ имеет здесь совершенно устаревший смысл. Это жалкий шарж старой-доброй царицы-наук или универсального режима познания, якобы применимого к улитками, к механизмам «субъективации»‎ или к идее «Бога»‎.

Это очень нелепо, но именно здесь мы видим, как может распространиться слово, точно чернила на промокашке. Теперь чернила устарели, и не совсем понятно, о чем ведется речь: никто сегодня и не вздумает сказать, что «философия»‎ охватывает все науки. Но если теперь мы говорим о философии другого порядка, то что она из себя представляет? Ответы на этот звучат предельно невнятно — «размышления»‎, «критический дух»‎, «спекуляция»‎, «прояснение»‎…

Жан-Люк Нанси

Составляем тир-лист по эпистемологии!

https://www.youtube.com/watch?v=2IkN7OnTYzU
https://www.twitch.tv/team_yalda

Благодаря Гоббсу наиболее известным представлением доконтрактного состояния является «война всех против всех». Набросок Гоббса особенно живописен: «В таком состоянии нет места для трудолюбия, так как ни за кем не обеспечены плоды его труда, и потому нет земледелия, нет судоходства, нет морской торговли, нет удобных зданий, нет средств движения и передвижения вещей, требующих большой силы, нет знания тёмной поверхности, нет исчисления времени, нет ремесла, нет литературы, нет общества, а что хуже всего — это вечный страх и постоянная опасность насильственной смерти, и жизнь человека одинока, бедна, беспросветна, зверина и кратковременна».

Мотивация к заключению договора в естественном состоянии двоякая. С одной стороны, люди уязвимы, поэтому они заинтересованы в том, чтобы договориться о взаимном ненападении друг на друга. При более пессимистичной оценке человеческой природы этот мотив проявляется наиболее явно: если человек по природе своей склонен к насилию, то каждый заинтересован заключить с другими общественный договор, чтобы как-нибудь обезопасить себя от высоких рисков насильственных посягательств. Но даже при более оптимистичном представлении о природе человека люди всё ещё заинтересованы в том, чтобы заключить друг с другом договор. Ведь даже если люди по своей природе не имеют особой склонности к насилию, без явно артикулированного общественного договора никто не может быть уверенным в своей безопасности, поскольку не знает о доброжелательности других. Социальный контракт нужен для того, чтобы сделать эту присущую человеческой природе доброжелательность явной для всех участников соглашения.

С другой стороны, жизнь каждого была бы лучше, если бы мы взаимодействовали друг с другом. Некоторые (вероятно, большинство) благ становятся нам доступны лишь благодаря сложном системе социальной кооперации. Я бы не смог купить себе вкусной еды, если бы не существовало производителей и продавцов пищевых продуктов, как я не смог бы сводить свою подругу в кино, если бы у меня не было подруги и не существовало кинотеатров, как и киностудий, снимающих фильмы. Большая часть наиболее ценных вещей в нашей жизни возможны лишь благодаря тому, что мы кооперируемся с другими определённым необычайно сложным образом. Предвидя подобные выгоды от совместного сотрудничества, люди в естественном состоянии мотивированы заключить друг с другом договор.

Из статьи «Сделка, от которой невозможно отказаться. Краткое введение в контрактаризм».

У Линды Загзебски есть известный «кофейный» аргумент против релайабилизма, который можно выразить так: если вы наслаждаетесь хорошим кофе, то какая разница, насколько хорошей была кофеварка? Иначе говоря, если в познании важно именно достижение истины, то какая разница, насколько надежным был процесс, с помощью которого истина была достигнута?

Напомню, что релайабилисты как раз и считают, что надежность процесса (то, как часто он приводит к истинным убеждениям) очень важна. Чтобы отстоять это положение, они отвечают на претензию Загзебски следующим образом: надежность кофеварки важна ровно в той степени, в которой вы хотите регулярно получать хороший кофе; так и надежность когнитивных процессов важна в той мере, в которой вы планируете регулярно достигать истин.

На мой взгляд, это хороший ответ по двум причинам. Во-первых, он показывает, что в «кофейный» аргумент заложено странное представление о субъекте, который ценит некое благо, но не ценит максимизацию этого блага. Я могу представить контексты, где такое сочетание взглядов возможно (например, в коллекционировании), но относительно познания оно выглядит максимально сомнительным.

Во-вторых, ответ релайабилистов учитывает нюансы. Например, если вы разово забежали в какую-то незнакомую кофейню и вам посчастливилось получить хороший кофе, то какая разница, умеют ли его там готовить на самом деле? Когда вы совершаете некоторое разовое действие на свой страх и риск, то вам действительно не до надежности, поскольку вы заведомо совершаете поступок, надежность которого вам неизвестна. Но если вы решите, что вам снова нужно заглянуть в кофейню, где вы получили вкусный напиток, и раз за разом будете обнаруживать, что бариста не может воспроизвести свой прошлый успех, то такая невнимательность к надежности источника получения блага постепенно сделает счастливый случай горьким разочарованием. Таким образом, если для вас важно некоторое благо, то возможность порадоваться тому, что вы его получили случайно, не исключает того, что ещё приятнее будет получать его регулярно.

Интересный разворот всех этих обсуждений происходит тогда, когда мы замечаем, что эпистемически надежными являются не только процессы, но и источники информации, которыми могут выступать отдельные люди. Формируя представления о том, кому стоит доверять и в какой мере, в обычной жизни мы оказываемся подверженными т.н. прагматическим вторжениям – на нас влияет не только то, как часто источник предоставляет правдивую информацию, но и его моральные, эстетические, репутационные и другие вне-эпистемические свойства. Релайабилистский совет, полагаю, очевиден: собственные представления о надежности и достоверности источников порой стоит намеренно очищать от вне-эпистемических влияний.

И для этого я предлагаю небольшое упражнение. Представим, что у вас есть два знакомых. Василий является профессором физики, но его личностная особенность состоит в том, что в 8 из 10 случаев он врёт вам в личных беседах. Андрей является эзотериком широкой специализации и его личностная особенность состоит в том, что если он вам что-то и сообщает лично, то в 8 из 10 случаев он доносит до вас верную информацию. Во время спора с третьим знакомым заходит речь о какой-то концепции из физики. Вы вспоминаете, что о ней вам в личной беседе рассказывал и Василий, и Андрей. Вопрос в следующем: на кого из них будет более уместно сослаться в споре как на надежный источник?

Конечно, зачатки пессимизма возникают значительно раньше Нового времени. Его следы заметны в Древней Греции, гностической и христианской традиции. «Мир лежит во зле», и человек почти ничего не может с этим поделать. Один из Отцов латинской Церкви, Августин, рассуждая о соотношении свободы воли и благодати, в конце своей жизни окончательно сделает ставку на независящее от человека действие Божества, тем самым утвердив основания морали не в человеческой свободе и поступках, а в Боге. Это ведет к тому, что, например, вдовство или девство будут восприниматься не как человеческие заслуги, — скажем, как подвиг воздержания, — а как некий исходящий от Бога дар. Таким образом, человек оказывается не в состоянии заслужить себе прощение; на всё воля Божья, которая может привести грешника в состояние праведности (известный пример с обращением Павла на пути в Дамаск). Основанием для такого суждения стали антропологические представления Августина о первородном грехе; с его точки зрения, человек, начиная с рождения, грешен, а природа его искажена глупостью и слабостью. Таким образом, человек всегда оказывается несвободен – и как носитель порока, и как носитель благодати.

Позже Лютер, монах-августинец, примет эти основания и построит на них новую конфессию, назвав «sola gratia» («исключительно благодатью») основанием спасения, правда, переопределив при этом само понятие «благодати». Движение контр-реформации породит ещё одну форму жесткого августинианства – янсенизм, движение, основанное Янсением, автором огромного трактата «Augustinus». В Европе вспыхнет долгая борьба между сторонниками благодати, янсенистами, и сторонниками свободы воли, иезуитами. Эта борьба будет настолько ожесточенной, что вопросом о человеческой антропологии придется заняться Ватикану. Янсенистов рьяно поддерживал «универсальный гений» Паскаль, который своими «Письмами к провинциалу» высмеял иезуитов, тем самым, по сути, серьезно ограничив их влияние на французское общество.

Именно Паскаля можно признать предтечей пессимистической мысли после Нового времени. Несмотря на разные стили и жизненные обстоятельства, большинство известных философов XVII – начала XVIII века в той или иной степени оптимистичны, особенно в вопросе перспектив разумного человека (даже часто угрюмый Гоббс). Блез Паскаль в «Мыслях» напротив не упускает ни единого шанса напомнить человеку о трагедии и даже несуразности бытия «мыслящим тростником» (roseau pensant): тщетны претензии на значимость, бестолковы и коррумпированы социальные устроения, иллюзорны любовь, счастье и то, что многим мнится свободой, ну и, конечно, страдания и болезни – неизбежные и более того необходимые спутники каждого живого существа. При этом рафинированный и точный стиль Паскаля вовсе не стремится запугать читателя, скорее как расчетливый хирург он пытался отсечь ненужные и пустые надежды, по его мнению лишь усложняющие жизнь людям.

Из статьи «Рождение пессимизма из духа Просвещения».

Раз пошло такое дело, то давайте немного модифицируем начальный пример. Представим, что у вас есть два знакомых. Владимир является профессором физики, который публикуется в престижных англоязычных журналах и работает в лучшем исследовательском институте вашей страны. При этом вы заметили, что в личном общении, о чем бы вы не говорили, он сообщает вам ложную информацию в 8 из 10 случаев. Антон же только преподаватель физики в провинциальной школе. При этом вы заметили, что в личном общении, о чем бы вы не говорили, он сообщает вам правдивую информацию в 8 из 10 случаев.

Во время спора с третьим знакомым заходит речь о том, обоснована ли концепция X в физике. Вы вспоминаете, что в личном разговоре Владимир говорил вам о том, что X – это обоснованная концепция, а Антон говорил о том, что X – это необоснованная концепция. Вопрос в следующем: на кого из них будет более уместно сослаться в споре как на надежный источник?