КАШИН

Улица Ильи Эренбурга

Мы отправляемся в новое путешествие по реке времени. Резидент Кенотафа Егор Сенников, объявляет о старте нового цикла текстов, которыми он надеется построить невидимый памятник человеку, который всей своей жизнью доказал, что выход из безвыходных ситуаций существует.

Берг, Бер, Бур… Эрендорф, Эрендорг, Эрен…

Эренбург.

Илья Григорьевич Эренбург.

Это был человек, который в своей жизни все время умудрялся ускользать от реальности. Он жил в эпоху катастроф, когда все, чему его учил XIX век, его книги, его идеалы — обращалось в прах. Он был на Марне и входил в Курск, после его освобождения. Его арестовывали, высылали, отказывали в визах, угрожали смертью. Он сомневался, метался от одной крайности к другой, то молился о России, то восхвалял режим, который ранее проклинал. В него стреляли, но ему удавалось уворачиваться от пуль. Его мало кто любил, он вечный маргинал: он был и евреем, и опасным русским, и всклокоченным большевиком. На него доносили друзья и коллеги. Он ставил свою подпись там, где не стоило. С ужасом смотрел на механизм войны, но с восторгом на машинерию человеческой повседневной борьбы.

Мир, в котором он родился, разнесло в щепки, он остался лишь в его памяти: мир, в котором не было виз. Московский извозчик гундит: «На овес прибавить-бы». Хамовники заносит снегом. По белому полотну ступает граф Толстой — не оставляя следов. Умышленный мир, Аркадия, в которую не вернуться — и из которой Эренбург был родом. Он все вынимал, будто луковицу, воспоминания детства: подпольную работу в Замоскворечье, гимназию, миссию России, стихи…

В начале своих мемуаров он говорит, что не оказался под колесами времени не потому, что был сильнее или прозорливее других, а просто потому что повезло — как будто вытащил счастливый билет в лотерею.

Допустим. Но это все равно ничего не объясняет.

Эренбург всем был не мил — и тем мне дорог. Мир трясло, то ли в предсмертной агонии, то ли в родовых муках, а он скакал с одной тонущей льдины на другую, но не шел ко дну. Он и Вечный Жид, и домашний еврей Сталина, и «пикассирующая» интеллигенция, и собутыльник великих. Он плачет перед фресками в итальянском монастыре, и выступает с речью на всемирном конгрессе сторонников мира. Эренбург — беглый оппозиционный активист, который отправляется в эмиграцию с билетом в один конец. Эренбург — опора режима. Эренбург — на фронте и в тылу, он летит на реактивном самолете в Нью-Йорк и тащится на дрожках в полтавскую ссылку, голодает в Крыму и плывет в Тбилиси с контрабандистами. Эренбург смотрит в окно на Париж, по которому маршируют немцы; он гладит собаку на своей подмосковной даче.

Можно представить, что защитником в этой лотерее времени был огромный талант — но эпоха была такая, что иногда дарование становилось главным обвинением против человека. Так что и это ничего не объясняет.

Мне хочется построить кенотаф для Эренбурга, знак на том месте, где нет мертвого тела, но есть надобность в сохранении. Он всем дает пример как жить и творить в поле такого напряга, где любое устройство сгорает на раз. Обломок эпохи спокойствия, где больших войн в Европе не велось десятилетиями, он, позврослев, только и видел, что разные войны — и даже его самый известный сборник статей так и называется: Война.

А его первый роман, написанный меньше чем за месяц в Бельгии, когда Эренбург смутно представлял, что с ним произойдет дальше — вышлют или арестуют — повествует о Хулио Хуренито, об Учителе в страшную, но смешную эпоху, где яростные споры в кофейне об искусстве резко сменяются образом стекающих по стене вышибленных мозгов дезертира. Где политические эмигранты мечтают о карьере министра, а над примитивными способами уничтожения людей нависают страшными тенями образы ядерного гриба и Освенцима.

Пламенный и жестокий, пропагандист и тонкий стилист, авантюрист, приспособленец и борец; все это в нем жило, переливалось, соседствовало — и иногда взрывалось.

В отзвуках этих взрывов мы и попытаемся разобраться.

Дамы и господа, мы вступаем на улицу Ильи Эренбурга!

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

14.6K views11:57