«Молодой Мик Джаггер однажды заявил, что скорее умрет, чем согласится все так же исполнять свой хит «Satisfaction» в сорок пять лет. Теперь ему шестьдесят с лишним, и ничего - исполняет. Может, кому-то это и кажется смешным, но не мне. Когда Мик Джаггер был молод, он просто не мог представить себя самого в сорок пять. И я был в молодости точно таким же. Разве я вправе смеяться над Миком Джаггером? Разумеется, нет. Просто так получилось, что в молодости я не был рок-звездой, поэтому никто уже не помнит, что за чушь я тогда порол, и не станет мне ее припоминать. Вот и вся разница».

©Харуки Мураками / О чём я говорю, когда говорю о беге

СТИХОТВОРЕНИЕ САШИ ЧЁРНОГО, КОТОРОЕ НУЖНО ПEPEЧИТЫВАТЬ В ТРУДНУЮ МИНУТУ

Поэту Cepeбряного Века - Саше Черному - очень сложно "пpopваться" через контент наших дней. Говорят, что Маяковский цитировал его строчки, заходя в общественный транспорт, потому что по-другому "свести" Сашу и народ не получалось: власти боялись острого пера поэта и запрещали изданиям с ним сотрудничать.

Cтихотворение "Больному" Черный написал в 1910 году. Он переходит на "ты" с читателем, перечисляет все те маленькие радости жизни, которые скрывает черная туча апатии, уверяет, что не все радости еще прожиты, и что периоды депрессии случаются с каждым из нас. Это не повод опускать руки! А в самом конце стихотворение вспоминает два мудрых совета Царя Соломона.

Это, пожалуй, одно из самых вдохновляющих и ободряющих стихотворений в творчестве Саши Чёрного. Этот монолог лечит душу эффективней любых антидепрессантов и горячительных напитков. Поделитесь им с теми, кто, кажется, уже готов сдаться и опустить руки.

"БОЛЬНОМУ" 1910 год.

Ecть горячее солнце, наивные дети,
Драгоценная радость мелодий и книг.
Если нет — то ведь были, ведь были на свете
И Бетховен, и Пушкин, и Гейне, и Григ...
Есть незримое творчество в каждом мгновенье -
B умном слове, в улыбке, в сиянии глаз.
Будь творцом! Созидай золотые мгновенья.
B каждом дне есть раздумье и пряный экстаз...
Бесконечно позорно в припадке печали
Добровольно исчезнуть, как тень на стекле.
Разве Новые Встречи уже oтсияли?
Разве только собаки живут на земле?
Если сам я угрюм, как голландская сажа
(Улыбнись, улыбнись на сравненье моё!),
Этот чёрный румянец — налёт от дренажа,
Это Муза меня подняла на копьё.
Оставайся! Так мало здесь чутких и честных...
Оставайся! Лишь в них оправданье земли.
Адресов я не знаю — ищи неизвестных,
Как и ты, неподвижно лежащих в пыли.
Если лучшие будут бросаться в пролёты,
Скиснет мир от бескрылых гиен и тупиц!
Полюби безотчётную радость полёта...
Разверни свою душу до полных границ.
Будь женой или мужем, сестрой или братом,
Акушеркой, художником, нянькой, врачом,
Отдавай — и, дрожа, не тянись за возвратом.
Bce сердца открываются этим ключом.
Есть ещё острова одиночества мысли.
Будь умён и не бойся на них отдыхать.
Там обрывы над тёмной водою нависли -
Можешь думать... и камешки в воду бросать...
A вопросы... Boпросы не знают ответа -
Налетят, разожгут и умчатся, как корь.
Соломон нам оставил два мудрых совета:
Убегай от тоски и c глупцами не спорь.

"Бестактность в молодости ещё можно списать на плохое воспитание. Бестактность зрелого человека — следствие нравственной тупости. Это навсегда."
© Фазиль Искандер

Вернувшись в Ленинград, Каравайчук продолжил занятия в консерватории, но вскоре разочаровался в педагогах и бросил ходить на фортепиано:
«Меня начали купировать, исправлять. Я понял, что это не соответствует движениям моей формы, и ушёл. Я понял, что я сам по себе. Пушкин правильно говорил, что настоящему абсолюту в искусстве нельзя учиться. Потому что этот абсолют — абсолютно один. Если мне будут советовать, то я не пройду ни по своей дороге, ни по его дороге».
Он отказался от всех преподавателей, даже от великого Шостаковича, который упорно звал к себе. Единственным учителем считал Святослава Рихтера, который понимал его на каждом такте.
«Я при нём сочинял музыку на его заданные темы. Ну и жуткие темы он мне давал — попробуй! Я сочинил, а он говорит: "Боже, великие композиторы пять лет продумывали, а ты сразу… И тебя хоть с постели сними, хоть с гроба. Хуже не будет". Вот так и говорил, слово в слово».
Каравайчук сочинял всегда за инструментом, никогда не прерываясь, и только потом записывал.
«Я просто играю себе и играю. Я не импровизирую, я сразу делаю целое <…> Я играю, например, сначала какую-то свою музыку, потом вступает Чайковский, затем Вагнер, но никто не узнаёт его, потому что это мелодия, которая в небесах. Ты делаешься как бы с тремя головами и одновременно живёшь как трёхголовый. Это такая сказка!»
Всё человеческое было ему чуждо. Никто не видел, как он ест, как пьёт. Он жил в одиночестве. Себя называл последним девственником России. У него не было ни телевизора, ни радио, ни телефона. Он освободил себя от любви, семьи, денег, карьеры. Ему важна была только пустота. Великая пустота, из которой рождается музыка. Но иногда этому вечному мальчику хотелось пожить как все люди. Конечно, на свой лад. И потому, наверное, жизнь его окружена историями, одна другой фантастичнее.
В семь лет на концерте он якобы сыграл свою сонату «Во славу Сталина». Вождь народов, присутствовавший на концерте, растрогался, погладил мальчика по голове и подарил ему белый рояль. А рояль ему доставил на грузовике чуть ли не лично Калинин.
На вступительных экзаменах в консерваторию Каравайчук сыграл собственное сочинение, выдав его за Баха, и комиссия ничего не заметила. А на выпускных он вообще отказался играть, потому что ему не понравились «рожи слушателей».
Естественно, его невзлюбили. Хотя, скорее всего, ему просто завидовали.
«Я поступил в филармонию на стажировку как дирижёр. Должен был дирижировать Пятую симфонию Бетховена. И вот я подхожу к Мравинскому:
— Евгений Александрович, правильно я беру такт? — и рукой показываю.
Евгений Александрович отскакивает, садится на кресло и говорит:
— Вот так увидишь один раз такт — и вся жизнь прожита зря.
На следующий день мне музыканты говорят:
— А тебя из поступивших вычеркнули.
Что он сделал? Отнял меня у людей, которые меня могли слышать. Я ничего не потерял. Я насочинял тьму всего. А публика? А время? Подумайте, что вы сделали? Вы же меня не имели! Ну, что? Лучше стало?»
Абсолютному гению неважно признание публики. Для таких, как Каравайчук, быть знаменитым некрасиво. Они вне времени, вне пространства, они живут самой сутью творчества. И хорошо, если найдётся проводник, который познакомит мир с гением. Таким проводником для Каравайчука стала Агния Барто.
В начале 50-х годов Барто написала сценарий фильма «Алёша Птицын вырабатывает характер». Отец Каравайчука, работавший музыкальным редактором на «Ленфильме», однажды сказал сыну, что «Барто — требовательная бабка, бракует одного композитора за другим». Олег Николаевич сел за рояль и с ходу сочинил музыку на стихотворение «Мы москвичи, молодые москвичи». Отец узнал адрес Барто, и уже на следующий день Каравайчук звонил в дверь её московской квартиры.
Музыка Барто очень понравилась, и она немедленно позвонила в Ленинград с требованием утвердить Каравайчука. Но директор «Ленфильма» отвечал ей категорическим отказом. В конце концов договорились о шефе, который будет его курировать. Барто спросила Каравайчука, с кем из композиторов он хочет работать, и он назвал Моисея Вайнберга.

За всю жизнь он дал только два концерта в филармонии. А меж тем музыка его звучала во множестве советских фильмов, причём ставших классикой: «Короткие встречи», «Долгие проводы», «Мама вышла замуж», «Чужие письма», «Два капитана»… Самый неизвестный и самый эпатажный советский и российский композитор. А по мнению многих музыкантов — последний абсолютный гений.
...Худая фигурка то ли мальчика, то ли старика, каштановые волосы до плеч, вязаная красная жилетка, надетая задом наперёд, потёртый плащ и лихо заломленный на бок бордовый берет. Идёт странный человек по Невскому, заворачивает на Садовую, бредёт по Моховой, по улице Чайковского, всё время что-то бормоча себе под нос и нетерпеливо взмахивая тонкими руками, похожими на крылья эльфа. Проходит Литейный мост и смотрит долгим взглядом на Петропавловку, на Смольный. На Финляндском вокзале садится в электричку и выходит в Комарово.
Раз-другой мелькнёт его бордовый берет яркой заплаткой среди сосен и исчезнет в маленьком доме. Кто же он? Композитор, написавший музыку более чем к ста советским и российским фильмам. Любимец Рихтера и Шостаковича. Петербургский гениальный сумасшедший — Олег Николаевич Каравайчук.
Его можно было принять за бомжа, если бы не одухотворённое лицо — лицо человека, полностью погружённого в музыку, ничего и никого не замечающего вокруг. Он носил чёрные очки и разговаривал фальцетом.
Интересно воспоминание о нём Дмитрия Горчева, прозаика и художника, члена Союза писателей Санкт-Петербурга:
«Давался как-то в городе Петербурге торжественный концерт по поводу какой-то важной даты — дня города, может быть, или чего-то там ещё. На концерте присутствовала сама Валентина Ивановна и другие замечательные люди. Состав выступающих на таких концертах не меняется уже много лет: мушкетёр Боярский в шляпе, добрый доктор Розенбаум, кудрявый композитор Корнелюк, пожилая, но по-прежнему сдобная Людмила Сенчина, ну, и бессмертные Эдита Пьеха (иногда с внуком) и Эдуард Хиль. В общем, чем богаты.
И тут вдруг внезапно выходит на сцену композитор Каравайчук... Если вообразить себе самый скверный характер, который возможно вообразить, то у композитора Каравайчука он ещё хуже. Живёт он в крошечной комнатке, в которой едва помещается рояль. За этим роялем он обедает и на нём же спит. Когда его приглашают куда-то выступить, он снимает с подушки свою единственную ни разу не стиранную наволочку для того, чтобы надевать её на голову во время выступления.
Тот, кто пригласил такого человека на торжественное мероприятие, наверняка понёс впоследствии самую суровую и совершенно заслуженную кару. Ибо это было актом чистейшего и неприкрытого вредительства. При Сталине за такое вообще расстреливали.
Ну, и значит, выходит этот композитор Каравайчук к микрофону и говорит своим невыразимо противным скрипучим голосом: «Дорогие друзья! Всё то, что вы тут слышали, — это была страшная дребедень. Для тех, кто думает, что он ослышался, повторяю: дре-бе-день. А теперь мы будем слушать музыку». И в мертвецкой тишине, в которой не пискнула даже Валентина Ивановна, композитор Каравайчук сел за рояль, надел на голову наволочку и заиграл что-то волшебное...»
Олег Николаевич родился 27 декабря 1927 года в Киеве. Мать — пианистка, отец — скрипач. Первые аккорды будущий композитор услышал ещё в колыбели. И возможно, с того момента музыка осталась в нём навсегда. Он начал сочинять с четырёх лет. Говорил отцу, что слышит внутри себя музыку. И отец сказал: «Ты станешь композитором».
В начале 30-х семья переехала в Ленинград. Отец устроился работать на «Ленфильм». Пятилетнего Олега отдали в музыкальную школу. А в девять он уже выступал с собственным сочинением «Колыбельная песня» в Большом зале Московской консерватории.
Потом война, эвакуация с семьёй в Ташкент и встречи, которые, вне всякого сомнения, создали благодатную почву для его гения. Он видел в «Короле Лире» великого Соломона Михоэлса. А сцена, где безумный Лир сражается с ветром, стала прообразом его последующей жизни.

С этого дня музыка Каравайчука начала свою жизнь в кино.
С 1953-го и до конца 1990-х годов он написал музыку почти к 150 документальным и игровым фильмам. «Два капитана», «Мама вышла замуж», «Чёрная курица», «Поднятая целина», «Город мастеров», «Долгие проводы», «Драма из старинной жизни», «Чужие письма», «Женитьба», «Принц и нищий»... Работал с Ильёй Авербахом, Александром Ивановым, Виталием Мельниковым, Кирой Муратовой, Сергеем Параджановым, Петром Тодоровским, Иосифом Хейфицем, Василием Шукшиным… Писал музыку к спектаклям Эфроса, Голикова, Могучего.
Музыковед Наталья Рябчикова говорила о нём:
«Олег Каравайчук — один из немногих композиторов, карьера которых покрывает собой разные этапы советского кино. От позднего сталинского кинематографа до постсоветского. И это совершенно разные периоды».
А Марк Пекарский — актёр, музыкант и дирижёр — считал: «Каравайчук — сумасшедший гений. Что является одним и тем же. Он может озвучить зиму, лето, состояние души и всего остального, потому что он удивительно чувствует звук».
В последние годы Олега Николаевича можно было услышать в музее Бродского, где он — очень изредка — давал концерты-импровизации. Публика сидела как загипнотизированная, не сводя глаз с худого мальчика-старика с наволочкой на голове. Он мог играть лёжа на стуле или на рояле. Мог играть с наволочкой на голове. Играл небрежно, неровно, как-то хаотично ударяя худыми руками по клавишам, но каждый раз случалось какое-то чудо. А иногда снимал наволочку и говорил высоким тонким голосом, помогая себе красивым взмахом тонких рук:
— Я из отчаяния не выхожу. Я привык к нему. К такому отчаянию, которого вы даже и представить не можете. И навряд ли, кроме таких, как я, такое отчаяние кто-то знает. В нашей галактике, может, я один. Мне хорошо, когда прибежал в свою лачугу, заперся, никого не пускаю, сижу и сочиняю. Всё. Больше мне ничего не надо. Поэтому отчаяние – это моё всё.
Он был единственным, кому директор Эрмитажа Пиотровский позволил играть на личном рояле Николая II. Рояль был красивый, расписной, но совершенно расстроенный. Олег Николаевич небрежно опустил руки на клавиши — и рояль преобразился. В зал ворвалась стихия музыки. Концерт длился шесть часов. Без перерыва. И не ушёл ни один зритель.
Олега Николаевича не стало 13 июня 2016 года. Похоронили его на Комаровском кладбище. Многие музыканты плакали и говорили: «Ушёл последний гений. Закончилась эпоха». А местные жители вздыхали: «Без него Комарово уже не то». Но городской сумасшедший лежал в гробу с улыбкой на лице. Он ушёл в счастье — в вечное наслаждение музыкой.
Талантливый человек — тот, кто имеет на капельку больше, чем другие. Но кто такой гений? Тот, кто творит, нарушая каноны. Кто сочиняет, не подчиняясь времени. Когда я слушаю музыку Каравайчука, мне кажется, я слышу что-то необъятное, космическое, мне кажется, я слышу, как живёт Вселенная.

• Подписывайтесь на наш Telegram - всё самое интересное из мира литературы: цитаты, стихи, рассказы, статьи, материалы от подписчиков и многое другое… - https://www.tg-me.com/averinaclub

________
Анна Гурина

Литературный Клуб Марии Авериной

25 октября 1881-го. Малага, Испания. Акушерка принимает роды у женщины по имени Мария Лопес.

Очень тяжелые схватки, роженица периодически теряет сознание, и сама чуть не умирает в процессе.

Акушерка достает плод без всяких признаков жизни. Она быстро перекладывает ребенка на соседний стол и переключает свое внимание обратно на мать. Через некоторое время в комнату входит брат мужа роженицы Сальвадор - тоже врач.

Он подходит к недышащему малышу и внимательно смотрит на него, потягивая сигару. И тут в голове дона Сальвы рождается идея.
Он наклоняется над племянником и пускает клуб дыма прямо в ноздри младенцу. Через две секунды ребенок вздрагивает и начинает громко плакать. Бывает что курение спасает жизни.

Кстати, имя того младенца - Пабло Пикассо.

За всю жизнь он дал только два концерта в филармонии. А меж тем музыка его звучала во множестве советских фильмов, причём ставших классикой: «Короткие встречи», «Долгие проводы», «Мама вышла замуж», «Чужие письма», «Два капитана»… Самый неизвестный и самый эпатажный советский и российский композитор. А по мнению многих музыкантов — последний абсолютный гений.
...Худая фигурка то ли мальчика, то ли старика, каштановые волосы до плеч, вязаная красная жилетка, надетая задом наперёд, потёртый плащ и лихо заломленный на бок бордовый берет. Идёт странный человек по Невскому, заворачивает на Садовую, бредёт по Моховой, по улице Чайковского, всё время что-то бормоча себе под нос и нетерпеливо взмахивая тонкими руками, похожими на крылья эльфа. Проходит Литейный мост и смотрит долгим взглядом на Петропавловку, на Смольный. На Финляндском вокзале садится в электричку и выходит в Комарово.
Раз-другой мелькнёт его бордовый берет яркой заплаткой среди сосен и исчезнет в маленьком доме. Кто же он? Композитор, написавший музыку более чем к ста советским и российским фильмам. Любимец Рихтера и Шостаковича. Петербургский гениальный сумасшедший — Олег Николаевич Каравайчук.
Его можно было принять за бомжа, если бы не одухотворённое лицо — лицо человека, полностью погружённого в музыку, ничего и никого не замечающего вокруг. Он носил чёрные очки и разговаривал фальцетом.
Интересно воспоминание о нём Дмитрия Горчева, прозаика и художника, члена Союза писателей Санкт-Петербурга:
«Давался как-то в городе Петербурге торжественный концерт по поводу какой-то важной даты — дня города, может быть, или чего-то там ещё. На концерте присутствовала сама Валентина Ивановна и другие замечательные люди. Состав выступающих на таких концертах не меняется уже много лет: мушкетёр Боярский в шляпе, добрый доктор Розенбаум, кудрявый композитор Корнелюк, пожилая, но по-прежнему сдобная Людмила Сенчина, ну, и бессмертные Эдита Пьеха (иногда с внуком) и Эдуард Хиль. В общем, чем богаты.
И тут вдруг внезапно выходит на сцену композитор Каравайчук... Если вообразить себе самый скверный характер, который возможно вообразить, то у композитора Каравайчука он ещё хуже. Живёт он в крошечной комнатке, в которой едва помещается рояль. За этим роялем он обедает и на нём же спит. Когда его приглашают куда-то выступить, он снимает с подушки свою единственную ни разу не стиранную наволочку для того, чтобы надевать её на голову во время выступления.
Тот, кто пригласил такого человека на торжественное мероприятие, наверняка понёс впоследствии самую суровую и совершенно заслуженную кару. Ибо это было актом чистейшего и неприкрытого вредительства. При Сталине за такое вообще расстреливали.
Ну, и значит, выходит этот композитор Каравайчук к микрофону и говорит своим невыразимо противным скрипучим голосом: «Дорогие друзья! Всё то, что вы тут слышали, — это была страшная дребедень. Для тех, кто думает, что он ослышался, повторяю: дре-бе-день. А теперь мы будем слушать музыку». И в мертвецкой тишине, в которой не пискнула даже Валентина Ивановна, композитор Каравайчук сел за рояль, надел на голову наволочку и заиграл что-то волшебное...»
Олег Николаевич родился 27 декабря 1927 года в Киеве. Мать — пианистка, отец — скрипач. Первые аккорды будущий композитор услышал ещё в колыбели. И возможно, с того момента музыка осталась в нём навсегда. Он начал сочинять с четырёх лет. Говорил отцу, что слышит внутри себя музыку. И отец сказал: «Ты станешь композитором».
В начале 30-х семья переехала в Ленинград. Отец устроился работать на «Ленфильм». Пятилетнего Олега отдали в музыкальную школу. А в девять он уже выступал с собственным сочинением «Колыбельная песня» в Большом зале Московской консерватории.
Потом война, эвакуация с семьёй в Ташкент и встречи, которые, вне всякого сомнения, создали благодатную почву для его гения. Он видел в «Короле Лире» великого Соломона Михоэлса. А сцена, где безумный Лир сражается с ветром, стала прообразом его последующей жизни.

Вернувшись в Ленинград, Каравайчук продолжил занятия в консерватории, но вскоре разочаровался в педагогах и бросил ходить на фортепиано:
«Меня начали купировать, исправлять. Я понял, что это не соответствует движениям моей формы, и ушёл. Я понял, что я сам по себе. Пушкин правильно говорил, что настоящему абсолюту в искусстве нельзя учиться. Потому что этот абсолют — абсолютно один. Если мне будут советовать, то я не пройду ни по своей дороге, ни по его дороге».
Он отказался от всех преподавателей, даже от великого Шостаковича, который упорно звал к себе. Единственным учителем считал Святослава Рихтера, который понимал его на каждом такте.
«Я при нём сочинял музыку на его заданные темы. Ну и жуткие темы он мне давал — попробуй! Я сочинил, а он говорит: "Боже, великие композиторы пять лет продумывали, а ты сразу… И тебя хоть с постели сними, хоть с гроба. Хуже не будет". Вот так и говорил, слово в слово».
Каравайчук сочинял всегда за инструментом, никогда не прерываясь, и только потом записывал.
«Я просто играю себе и играю. Я не импровизирую, я сразу делаю целое <…> Я играю, например, сначала какую-то свою музыку, потом вступает Чайковский, затем Вагнер, но никто не узнаёт его, потому что это мелодия, которая в небесах. Ты делаешься как бы с тремя головами и одновременно живёшь как трёхголовый. Это такая сказка!»
Всё человеческое было ему чуждо. Никто не видел, как он ест, как пьёт. Он жил в одиночестве. Себя называл последним девственником России. У него не было ни телевизора, ни радио, ни телефона. Он освободил себя от любви, семьи, денег, карьеры. Ему важна была только пустота. Великая пустота, из которой рождается музыка. Но иногда этому вечному мальчику хотелось пожить как все люди. Конечно, на свой лад. И потому, наверное, жизнь его окружена историями, одна другой фантастичнее.
В семь лет на концерте он якобы сыграл свою сонату «Во славу Сталина». Вождь народов, присутствовавший на концерте, растрогался, погладил мальчика по голове и подарил ему белый рояль. А рояль ему доставил на грузовике чуть ли не лично Калинин.
На вступительных экзаменах в консерваторию Каравайчук сыграл собственное сочинение, выдав его за Баха, и комиссия ничего не заметила. А на выпускных он вообще отказался играть, потому что ему не понравились «рожи слушателей».
Естественно, его невзлюбили. Хотя, скорее всего, ему просто завидовали.
«Я поступил в филармонию на стажировку как дирижёр. Должен был дирижировать Пятую симфонию Бетховена. И вот я подхожу к Мравинскому:
— Евгений Александрович, правильно я беру такт? — и рукой показываю.
Евгений Александрович отскакивает, садится на кресло и говорит:
— Вот так увидишь один раз такт — и вся жизнь прожита зря.
На следующий день мне музыканты говорят:
— А тебя из поступивших вычеркнули.
Что он сделал? Отнял меня у людей, которые меня могли слышать. Я ничего не потерял. Я насочинял тьму всего. А публика? А время? Подумайте, что вы сделали? Вы же меня не имели! Ну, что? Лучше стало?»
Абсолютному гению неважно признание публики. Для таких, как Каравайчук, быть знаменитым некрасиво. Они вне времени, вне пространства, они живут самой сутью творчества. И хорошо, если найдётся проводник, который познакомит мир с гением. Таким проводником для Каравайчука стала Агния Барто.
В начале 50-х годов Барто написала сценарий фильма «Алёша Птицын вырабатывает характер». Отец Каравайчука, работавший музыкальным редактором на «Ленфильме», однажды сказал сыну, что «Барто — требовательная бабка, бракует одного композитора за другим». Олег Николаевич сел за рояль и с ходу сочинил музыку на стихотворение «Мы москвичи, молодые москвичи». Отец узнал адрес Барто, и уже на следующий день Каравайчук звонил в дверь её московской квартиры.
Музыка Барто очень понравилась, и она немедленно позвонила в Ленинград с требованием утвердить Каравайчука. Но директор «Ленфильма» отвечал ей категорическим отказом. В конце концов договорились о шефе, который будет его курировать. Барто спросила Каравайчука, с кем из композиторов он хочет работать, и он назвал Моисея Вайнберга.

С этого дня музыка Каравайчука начала свою жизнь в кино.
С 1953-го и до конца 1990-х годов он написал музыку почти к 150 документальным и игровым фильмам. «Два капитана», «Мама вышла замуж», «Чёрная курица», «Поднятая целина», «Город мастеров», «Долгие проводы», «Драма из старинной жизни», «Чужие письма», «Женитьба», «Принц и нищий»... Работал с Ильёй Авербахом, Александром Ивановым, Виталием Мельниковым, Кирой Муратовой, Сергеем Параджановым, Петром Тодоровским, Иосифом Хейфицем, Василием Шукшиным… Писал музыку к спектаклям Эфроса, Голикова, Могучего.
Музыковед Наталья Рябчикова говорила о нём:
«Олег Каравайчук — один из немногих композиторов, карьера которых покрывает собой разные этапы советского кино. От позднего сталинского кинематографа до постсоветского. И это совершенно разные периоды».
А Марк Пекарский — актёр, музыкант и дирижёр — считал: «Каравайчук — сумасшедший гений. Что является одним и тем же. Он может озвучить зиму, лето, состояние души и всего остального, потому что он удивительно чувствует звук».
В последние годы Олега Николаевича можно было услышать в музее Бродского, где он — очень изредка — давал концерты-импровизации. Публика сидела как загипнотизированная, не сводя глаз с худого мальчика-старика с наволочкой на голове. Он мог играть лёжа на стуле или на рояле. Мог играть с наволочкой на голове. Играл небрежно, неровно, как-то хаотично ударяя худыми руками по клавишам, но каждый раз случалось какое-то чудо. А иногда снимал наволочку и говорил высоким тонким голосом, помогая себе красивым взмахом тонких рук:
— Я из отчаяния не выхожу. Я привык к нему. К такому отчаянию, которого вы даже и представить не можете. И навряд ли, кроме таких, как я, такое отчаяние кто-то знает. В нашей галактике, может, я один. Мне хорошо, когда прибежал в свою лачугу, заперся, никого не пускаю, сижу и сочиняю. Всё. Больше мне ничего не надо. Поэтому отчаяние – это моё всё.
Он был единственным, кому директор Эрмитажа Пиотровский позволил играть на личном рояле Николая II. Рояль был красивый, расписной, но совершенно расстроенный. Олег Николаевич небрежно опустил руки на клавиши — и рояль преобразился. В зал ворвалась стихия музыки. Концерт длился шесть часов. Без перерыва. И не ушёл ни один зритель.
Олега Николаевича не стало 13 июня 2016 года. Похоронили его на Комаровском кладбище. Многие музыканты плакали и говорили: «Ушёл последний гений. Закончилась эпоха». А местные жители вздыхали: «Без него Комарово уже не то». Но городской сумасшедший лежал в гробу с улыбкой на лице. Он ушёл в счастье — в вечное наслаждение музыкой.
Талантливый человек — тот, кто имеет на капельку больше, чем другие. Но кто такой гений? Тот, кто творит, нарушая каноны. Кто сочиняет, не подчиняясь времени. Когда я слушаю музыку Каравайчука, мне кажется, я слышу что-то необъятное, космическое, мне кажется, я слышу, как живёт Вселенная.

________
Анна Гурина

Композитору нужна перезагрузка. Композитор любит Вас и вернется со свежими мыслями и головой.

Πpи aнaлизe втopoй миpoвoй вoйны aмepикaнcкиe вoeнныe иcтopики oбнapужили oчeнь интepecный фaкт.

А имeннo, пpи внeзaпнoм cтoлкнoвeнии c cилaми япoнцeв aмepикaнцы, кaк пpaвилo, гopaздo быcтpee пpинимaли peшения и, как cледcтвие, пoбеждали даже превocхoдящие cилы прoтивника.

Иccледoвав данную закoнoмернocть ученые пришли к вывoду чтo cредняя длина cлoва у американцев cocтавляет 5,2 cимвoла, тoгда как у япoнцев 10,8, следoвaтельнo нa oтдaчу пpикaзoв ухoдит нa 56 % меньше вpемени, чтo в кopoткoм бoю игpaет немaлoвaжную poль.

Рaди "интеpесa" oни пpoaнaлизиpoвaли pусскую pечь и oкaзaлoсь, чтo длинa слoвa в pусскoм языке сoстaвляeт 7,2 символa нa слово (в срeднeм), однaко при критичeских ситуaциях русскоязычный комaндный состaв пeрeходит нa нeнормaтивную лeксику, и длинa словa сокрaщaeтся до 3,2 символов в словe. Это связaно с тeм, что некоторые словосочетaния и дaже фрaзы зaменяются ОДНИМ словом. Для примерa приводится фрaзa: "32-ой прикaзывaю немедленно уничтожить врaжеский тaнк, ведущий огонь по нaшим позициям" - "32-ой е*ни по тому х*ю".

Писатель Джек Лондон покончил с собой. По другим сведениям, он умер от передозировки наркотика, но, собственно говоря, это почти одно и то же — под конец жизни (а было ему всего 39 лет) он страдал от жесточайших депрессий, много пил и потерял интерес ко всему окружающему.

А ведь был он, что называется, мачо, настоящий мужчина: и в «золотой лихорадке» участвовал, и военным корреспондентом работал; смелый, отважный человек, самый высокооплачиваемый писатель в свои времена

Каждый день он писал тысячу слов, его романы и рассказы расходились огромными тиражами, по всему миру у него были миллионы поклонников. Довели его до смерти, как это ни банально, так. Помните, в школе, когда мы были детьми, учителя часто говорили о ком-то: «это не друзья, а дружки!». Вот для этих самых дружков романтичный писатель выстроил настоящий дворец из особого красного камня (кстати, огнеупорного).

Назвал его «Дом волка» и принялся приглашать к себе жить писателей, поэтов и каких-то подозрительных «бродячих философов»; кормил их, поил, снабжал карманными деньгами.

В один прекрасный день дом заполыхал.

Его подожгли изнутри, причем сразу в нескольких местах — иначе грандиозное сооружение не смогло бы сгореть дотла, оставив писателя с многотысячными долгами. То есть, именно дружки дом и сожгли. Джек Лондон, пытаясь найти выход, принялся писать еще больше, борясь с приступами депрессии и нежеланием жить — потрясение было слишком сильным. Тут он услышал, как один его друг говорил другим: «Джеку слишком легко достаются денежки. Надо помочь ему их потратить!». Отвращение к людям овладело несчастным Джеком Лондоном. Он уже ничего не писал, только пил все больше и больше, а в конце концов слуга-японец нашел его умирающим, а рядом с ним листок бумаги, на котором несчастный доверчивый писатель высчитывал смертельную дозу опиума. Друзья, наверное, пришли на похороны, обсудили ситуацию, вдоволь посплетничали, посудачили, на славу угостились и разошлись восвояси, вернее, расползлись, подобно глистам-паразитам, чтобы поскорее найти новую жертву.

***

Дружки Есенина и Высоцкого — это хрестоматийный пример. Они пили и ели за счет великих людей, спаивали их, втравливали в скандалы и драки, а потом писали горестные и»правдивые» воспоминания о погубленных ими поэтах. Впрочем, правда иногда сквозит между строк: друг Есенина, с которым они вместе купили комнату, во время поездки поэта за границу, поселил в этой комнате свою жену и малолетнего ребенка, так что Есенину просто стало негде жить.

Он, как подобает настоящему мужчине, ушел и скитался по знакомым, ночевал, где придется, естественно, алкогольная зависимость развивалась стремительно, ведь всюду его ждали другие друзья

***

Друг Высоцкого вспоминает, как однажды он оказался в гостях у знаменитого барда. «Выпьем, Володя!» — предложил друг уже погибающему от наркомании и алкоголизма поэту. «Да у меня дома ни капли нет», — принялся оправдываться несчастный Высоцкий, но друг пишет дальше так: «У меня, конечно, оказалась с собой бутылка коньяка, которой я и угостил поэта». Молодец, что тут скажешь!

Выпивши со знаменитостью, он уехал к себе домой, а больной Высоцкий принялся искать «дозу» — алкоголь уже поступил в его гибнущий организм. Пьяные, Есенин и Высоцкий раздаривали своим друзьям дорогие вещи; наутро сожалели, но вернуть взятое никому и в голову не приходило.

Едва в Советскую Россию приехала танцовщица Айседора Дункан, как и у нее появилась масса друзей. Они очень полюбили ходить в гости в особняк на Пречистенке, особенно — в дни выдачи пайков. Добрая Айседора выставляла на стол весь свой паек; все кушали, хвалили, потом расходились по домам.

А танцовщица месяц потом жила на одной мерзлой картошке. За глаза друзья величали ее «Дунькой», писали забавные частушки про нее и про Есенина, и с нетерпением ждали дня выдачи спецпайка, чтобы снова веселой компанией завалиться в гости.

Шайка друзей-нахлебников окружала, пожалуй, почти всех великих людей.

***
Эдит Пиаф кормила и поила целую банду бездельников.

Она не была глупа, прекрасно понимая, что все эти так называемые друзья — обыкновенные паразиты и дармоеды, которым, в сущности, нет до нее никакого дела. Однажды они шумной толпой пришли в ресторан, чтобы отменно поужинать за счет звезды. Пиаф вдруг внимательно посмотрела на лица добрых друзей и заказала только одну картошку.

Все, больше ничего. Друзья деланно смеялись над причудами певицы — они ведь рассчитывали на несколько другое угощение.

В следующий раз Пиаф собрала все свои драгоценности, показала их друзьям. И под алчными взорами, взяла и спустила все золото и бриллианты в унитаз. Дикая выходка, но как-то она понятна, когда умирающий от цирроза человек, всю свою юность проведший в голоде и нищете, проницательно смотрит на лица милых друзей и видит их души.

Впрочем и сами творческие личности иногда выступали в роли так называемых друзей.

Поэт Велимир Хлебников в страшные годы гражданской войны оказался в голой степи со своим другом, тоже поэтом. Поэт этот тяжело заболел, то ли дизентерией, то ли холерой, обессилел и идти уже не мог.

Тогда Хлебников собрал припасы и двинулся в путь один.. «Не оставляй меня умирать, Велимир», — хрипел умирающий спутник своему другу, а тот обернулся и отвечает так поэтично: «Степь тебя отпоет!»

***

Екклезиаст в библии рассказывает мрачно, что всю жизнь искал он среди тысяч людей друга и женщину. Друга вроде как нашел, но пессимистичный и угрюмый тон его философских рассуждений заставляет в этом усомниться

По мнению психологов, к сорока годам у человека может быть только один друг, и то — не всегда. И это не потому, что падает потребность в общении, эмоциональность и так далее — просто череда разочарований и горький жизненный опыт заставляют нас становиться осторожнее и замкнутее. «Мне легче снести ножевой удар врага, чем булавочный укол от друга», — писал Гюго, на долю которого, видимо, выпало немало этих булавочных уколов. На вражду чужих людей мы действительно реагируем легче, чем на подлость тех близких, кому мы доверились.

***

Профессор Литвак пишет о том, что в аудитории он задал простой вопрос:
«А вас когда-нибудь предавали? Если да, поднимите руки!». Руки подняли практически все. А ведь речь идет о юных студентах, только-только вступивших в жизнь.

В этом свете верхом глупости кажутся мне советы некоторых психологов:
«Встаньте, мол, на место предавшего вас человека — поймите его и тогда сможете простить». Или — «он не стоит вашего внимания и ваших переживаний, — отпустите ситуацию».

Такие советы очень хороши в умозрительном смысле. Встаньте, например, на место педофила. Или грабителя. Или убийцы. Поймите его и простите. Это хорошо, когда дело касается других людей

Я всегда привожу простой пример: «А давайте, я вам палец дверью прищемлю. И пока я буду давить на дверь, поймите меня. Ощутите мои внутренние мотивы. И простите».

***

Думаю, когда на костре сгорала преданная Карлом Седьмым Жанна д’Арк, ей было очень больно. Чисто физически. Ей было всего девятнадцать лет, она отвоевывала французские земли во славу короны этого самого Карла, а он объявил ее ведьмой и приговорил с помощью инквизиции к сожжению.

***

Бизнесмен берет для друга кредит, который потом выплачивает сам на протяжении нескольких лет.

Женщина утешает одинокую несчастную подругу, которая потом звонит ее мужу и пытается вступить с ним в связь — иногда небезуспешно.

Девушка доверяет свои тайны задушевной подруге, которая тут же бежит делиться ими с другими людьми, злорадствуя и хохоча.

К слову, именно так поступил знаменитый композитор Вагнер, чью воинственную и величественную музыку так любил Гитлер.

Он дружил с философом Ницше, а потом всем рассказал, что Ницше лечился в психиатрической больнице.

Потрясение от предательства всегда бывает чудовищным: не случайно по шкале стрессов измена (в широком смысле слова) переживается человеком тяжелее, чем смерть.

Уж на что жесток и свиреп был царь Иван Грозный, и тот до конца жизни слал письма с проклятиями убежавшему от него бывшему другу — князю Курбскому.

Даже душа кровопийцы-царя не смогла смириться с бегством близкого человека; все строчил он длинные послания, в которых «паще кала гной» было наиболее мягким выражением.

***

А Юлия Цезаря друзья вообще предательски зарезали. Человек он был исключительного ума и богатого жизненного опыта, а тут словно ослеп и оглох, не внимая никаким предостережениям. Жена Кальпурния умоляла его не ходить в сенат в роковой день убийства, но Цезарь ее не послушал. Некто передал ему по пути записку с предупреждением о заговоре — Цезарь ее не прочитал.

К слову, интересно, что жены часто бывают куда дальновиднее мужей, предостерегая их от общения с тем или иным человеком. Но мужья, подобно Юлию Цезарю, пренебрегают предупреждениями — и оказываются в положении преданных. И снова и снова повторяют свою ошибку: «Как ты можешь так о нем говорить? Это мой друг, он отличный мужик!» — во скольких семьях звучат эти слова в то время как вы читаете эти строки. «Тебе все не нравятся!» — еще одна распространенная фраза.
Только потом происходит обычный сценарий — «отличный мужик или кидает своего доверчивого и щедрого друга, или еще каким-то образом платит злом за добро.

***

Сто лет назад еще Зигмунд Фрейд обратил внимание на повторяющийся сценарий: некто выступает в роли благодетеля, делает для кого-то добро, жертвует собой и своим имуществом, а потом снова и снова оказывается в положении преданного. Не успевает зарубцеваться одна рана, как человек позволяет нанести себе другую.

Все дело в пресловутой проекции — стремлении приписывать другим людям те качества, которые присущи нам самим. Неспособные на подлость и предательство, как правило, не ждут этого и от других, поэтому самые честные, самые смелые и благородныe оказываются в положении жертвы. И то сказать: граф Калиостро прожил со своей женой Лоренцей двадцать лет; вместе они то мошенничали, то на самом деле занимались магией, то взлетали на вершину славы, то спасались бегством, то пророчествовали, то лгали, а потом Лоренца выдала графа инквизиции, дала на него, что называется, показания.

***

Тем и страшно предательство, что от него невозможно уберечься и спастись — ведь исходит оно от самых близких людей, которых мы любим и которым мы доверяем.

Потому-то Данте в «Божественной комедии» поместил предателей в самый страшный круг ада — видимо, тоже с кем-то дружил и кому-то совершенно напрасно доверял.

Впрочем, бывают на свете и истинные друзья. Примеры можно пересчитать по пальцам, но они потрясают своим величием.

Когда фашисты пришли к власти, Зигмунд Фрейд был тяжелобольным дряхлым стариком. Евреем, кстати. Двух его сестер отправили в лагерь смерти, Освенцим, и там убили. Хотели отправить и Фрейда, но его пациентка и верная подруга, правнучка Наполеона, приехала к фашистскому командованию и стала просить отпустить престарелого ученого (а уже вовсю жгли его книги, собираясь приняться и за него самого). «А вы, фройлян, отдайте два своих замка, — сказал партайгеноссе аристократке. — Вот мы вашего старичка и отпустим». Можно было подумать — старик и так болеет последней стадией рака, он очень стар, ему так и так умиратьНо дама отдала два своих замка, спасла Фрейда, а когда он приехал в Англию, она приказала расстелить на перроне красную бархатную дорожку, по которой когда-то шествовал сам Наполеон Бонапарт. И еще подарила ученому цветы. Потому что они были друзьями.

Остаться в живых: невероятная история Джулианы Кёпке — единственной выжившей в авиакатастрофе в перуанских джунглях

24 декабря 1971 года. Накануне Рождества 17-летняя Джулиана Кёпке с мамой садится на рейс 508 авиакомпании LANSA. Они спешат из Лимы в Пукальпу, чтобы встретить праздник вместе с отцом — немецким биологом, работающим в джунглях Перу. Рейс задержали из-за грозы, но его всё же решили не отменять. Это решение стало роковым.

На борту — 92 человека. Среди тех, кому не хватило мест, — молодой немецкий режиссёр Вернер Херцог. Его злило, что он не смог улететь, но спустя часы он поймёт: это спасло ему жизнь.

Через 25 минут после взлёта лайнер Lockheed L-188 Electra попадает в мощный шторм. Молния бьёт в правое крыло, происходит взрыв — самолет разваливается в воздухе на высоте около 3 км. Из кабины доносится отчаянный крик матери: «Это конец!» — и всё. Джулиану вместе с сиденьем выбрасывает в небо. Она теряет сознание.

Когда девушка приходит в себя, она лежит одна в самом сердце Амазонии. На ней — только лёгкое летнее платье и одна сандалия. У неё сломана ключица, глубоко рассечена нога, сильный ушиб головы, воспалён глаз. Вокруг — безмолвие. И джунгли.

Четыре дня она ищет мать. Напрасно. Тогда вспоминает совет отца: ищи воду — она приведёт к людям. Так она находит ручей и начинает следовать по течению — идти, плыть, ползти, несмотря на боль и раны.

Питается Джулиана найденными конфетами. Пьёт воду из ручья. Ночует под листьями. В ране на плече заводятся личинки — она находит канистру с бензином и заливает им рану, стиснув зубы. Это спасает ей руку.

На девятый день — измождённая, обессиленная, в крови и грязи — она находит хижину лесорубов и теряет сознание. Когда они её находят, сначала принимают за лесного духа. Но потом понимают: перед ними чудом выжившая девочка.

Через двое суток спасатели, опираясь на её рассказ, находят место крушения. Все остальные, включая мать Джулианы, погибли — кто сразу, кто от ран и отсутствия помощи.

История Джулианы потрясла мир. Как ей удалось выжить в джунглях одной? Девушка с детства жила в экспедициях, знала повадки животных, умела отличать съедобное от ядовитого и понимала: паника — главный враг. Стальной характер и здравый ум стали её оружием.

Позже она получила степень доктора биологических наук, стала зоологом, изучала летучих мышей. Работала в Германии, затем вернулась в Перу, чтобы возглавить исследовательскую станцию отца.

В 1998 году она вернулась к месту катастрофы — вместе с тем самым Вернером Херцогом, который снял о ней документальный фильм «Крылья надежды». Этот фильм стал для Джулианы своеобразным актом прощания — с небом, с прошлым, с болью.

Позже она написала мемуары «Когда я упала с неба», в которых рассказала правду о тех десяти днях — без сенсационности и крика, с тихой, научной точностью и внутренней силой.

Сегодня Джулиана Кёпке — живая легенда. Не просто символ выживания, а пример того, как человек может не сломаться даже в самой безнадёжной ситуации. Потому что, как она сказала однажды в интервью:

«Если ты жив — значит, у тебя всё ещё есть шанс. Даже в джунглях. Даже на дне неба».