Посетители знакомятся с экспозицией музея совка и Гулага.

Этот политрук потом, когда началась блокада и мы стали пухнуть от голода, повадился ходить в кухню и нажирался там из солдатского котла…
Каким-то образом ему удалось выйти живым из войны. В 1947 году, отправившись по делам в Москву, я увидел в поезде знакомую бандитскую рожу со шрамом на щеке. Это был наш доблестный политрук, теперь проводник вагона, угодливо разносивший стаканы и лихо бравший на чай. Он, конечно, меня не узнал, и я с удовольствием вложил полтинник в его потную, честную руку.

(Николай Никулин)

Я пошел к капитану, начальнику снабжения. Из прочной землянки вышел румяный человек в плотно облегавшей его округлости новенькой гимнастерке. Он, видимо, только что сытно пообедал и ковырял спичкой в зубах, я сидел у его ног, прямо около сияющих хромовых сапожек, и перематывал выданные обмотки. Он же благодушно смотрел сквозь меня сверху и неторопливо вещал: «И зачем тебе новые обмотки? Все равно ведь убьют. Хорошо и в старых. Зачем требуешь?» Я смиренно отвечал, что мне-то, конечно, все равно, но вот полковник велит…

(Николай Никулин)

Американцы были проще, особенно негры, симпатизировавшие нам. Однажды, сидя на придорожном холме и греясь на солнышке, я издали наблюдал забавную сцену. Пьяный иван остановил немца-велосипедиста, дал ему по уху, отобрал велосипед и, вихляя, покатил по шоссе. Немец пожаловался проезжавшим англичанам, и те, вежливо поговорив с Иваном, вернули немцу его имущество. Иван не сопротивлялся, так как англичан было человек пять. Все это видел не только я, но и негры, мчавшиеся вдали на джипах. Один джип проскочил вперед, другой, скрежеща тормозами, остановился рядом. Англичанам велели ехать дальше, что те и проделали, пожав плечами. Немцу еще раз дали по уху, торжественно передали велосипед ивану и долго хлопали его по спине, белозубо улыбаясь до ушей…

(Николай Никулин)

Печь, чугун, эмаль. Германия, стиль баухаус, 1930-40-е годы, 85 × 47 × 46см
80 000 руб. • #50934.

(вот какие интересные товары продают в наших магазинах)

В дни, когда «весь Питер» и «вся Москва» переживали процесс над тунеядцем И. Бродским, А. Яшин в своем дневнике от 21 апреля 1964 сохранил обращенное к нему письмо Абрамова: «Какое же отношение я имею к Бродскому. Почему мое имя связывают с этим подонком? <…> В глаза я его не видел, стихов не читал. А то, что меня это дело не волнует, так что тут особенного? Разве первого тунеядца высылают из Ленинграда? Почему же Ваши Маршаки и Чуковские за других-то не вступились, раз уж они такие принципиальные? А где они были, когда громили Яшина с Абрамовым? Почему у них тогда-то не возмутилась гражданская совесть? Нет, Гранин (Данила), видимо, прав: нехорошим душком попахивает от их заступничества. Одним словом, плевать мне на московских «принципиалов». Сволочи! Нашли вой из-за кого подымать. Небось их Ваньки да Маньки не волнуют. Ладно, хватит об этом <…>».

Из этого периода нашей жизни мне бы хотелось отметить лишь несколько бытовых сцен, одним из непосредственных участников которых был я лично и которые характеризуют ситуацию лучше и точнее любых официальных документов. Одним из наиболее ярких эпизодов, навсегда запомнившихся матери и моим старшим сестрам, было неожиданно теплое и внимательное отношение немецких солдат к моей персоне. Наверное, у многих из них в Германии остались дети, и поэтому общение со мной в какой-то мере сглаживало им боль разлуки. Где-то к лету 1942 года активные боевые действия в Харьковской области уже не велись, поэтому «наши» немецкие солдаты занимались обустройством своего жилья и укрытий для боевой техники, а также пробавлялись разнообразными танковыми маневрами и учениями на отремонтированных машинах в окрестностях Александровки.

Так вот на эти самые маневры, наверное, с разрешения командира, они иногда брали и меня, единственного представителя противоборствующей стороны. Правда, их военные секреты я никому не передавал и не продавал, но свои детские удовольствия получал по полной программе — прокатиться на танке, съесть полный солдатский обед из походной кухни, а затем, по возвращении в деревню, еще и получить плитку армейского шоколада — такая жизнь мне настолько понравилась, что каждый свой день я начинал с посещения своих новых друзей. Домашние сначала волновались, а затем привыкли — знали, где меня искать к вечеру, если по каким-то причинам я «задерживался», тем более что покушать у своих «врагов-друзей» мне перепадало всегда, а дома в голодной семье лишний рот всегда в тягость, даже если этот рот и не очень большой. За мной у немецких солдат закрепилась кличка Маленький Ганс, на которую я с удовольствием отзывался, скорее даже, чем на собственное имя Ваня. В два года я уже пытался что-то лопотать по-немецки, а обращение ко мне моих немецких «дружбанов» на чужом языке понимал довольно сносно.

(Иван Киянский)

Обожаю