Отчего я, сучка Муза, / До сих пор не член Союза (ИБ, 1968)

Особое место в архитектонике 190 номера «НЛО» — между тематическим блоком, посвященным государственным институтам и практикам литературы советского периода, и рубрикой «Археология гуманитарного знания» — занимает статья Глеба Морева «Иосиф Бродский: пути литературной легитимации (1962—1965)». Это глава из биографии Бродского советского периода, подготавливаемой автором, и сосредоточена она на важнейших годах становления будущего нобелевского лауреата. Обстоятельно, с привлечением мало- или вовсе неизвестных ранее документов и свидетельств, Морев прослеживает этапы отчетливо несоветского — или даже антисоветского — литературного поведения молодого поэта, с самого начала нарушающего писаные и неписаные правила социализации и вхождения в «государственную словесность».

Так, на литературных вечерах Бродский читает стихи, не согласованные с организаторами и руководителями ЛИТО (официальных литературных объединений), да и вообще не стремится вступить в ЛИТО, без чего в то время нельзя было и вступить в Союз писателей, а значит и не стать профессиональным литератором. Более того, в 1960 году он публикуется в самиздатском — нелегальном — журнале «Синтаксис» Александра Гинзбурга, что сразу же привлекает к нему внимание КГБ: Гинзбурга арестовывают, а Бродского, как и многих других авторов журнала, нарушающего государственную монополию на печать, вызывают «на беседу» (по словам начальника ленинградского КГБ Шумилова, «во время этой беседы Бродский вел себя вызывающе. Он был предупрежден, что если не изменит своего поведения, то к нему будут приняты более строгие меры»). Но центральное, поворотное событие в биографии Бродского — это, безусловно, знакомство с Анной Ахматовой в 1961 году.

Именно влиянием поведенческого языка Ахматовой определяются, на наш взгляд, сложившиеся у Бродского как раз в годы общения с ней ключевые нравственно-эстетические принципы — отказ «чувствовать себя жертвой», отказ от «драматизации» угнетающих внешних обстоятельств и признание «независимости» высшей ценностью. <…> Характерно, что вызвавшее у поэта «душевный переворот» стихотворение Ахматовой, написанное в 1945 году [«Северная элегия»], в момент чтения его Бродским не было опубликовано. Ситуация как бы наглядно воспроизводила для молодого автора целостную картину существования поэзии в СССР — ранее нарисованную самой Ахматовой (чьи слова задокументировал сексот госбезопасности): «Участь русской поэзии — быть на нелегальном положении. Печатают макулатуру — Симонова, а Волошина, Ходасевича, Мандельштама — нет».

Морев отмечает еще один важнейший момент, связанный с литературной стратегией молодого поэта, — это унаследованная от Ахматовой акмеистическая «тоска по мировой культуре», уводящая Бродского от советской нормативной поэтики и от советского этоса вообще. Он пишет стихи «На смерть Роберта Фроста» (1963), «На смерть Т. Элиота» (1965), стихи о Еврейском кладбище, обращается к метафизику Джону Донну и к библейским сюжетам (поэма «Исаак и Авраам»), вводит в поэтический словарь дореволюционную лексику и варваризмы и т.д. Иными словами, готовит себя к участи «тунеядца». Как убедительно показывает автор статьи, это был сознательный выбор.

https://www.youtube.com/watch?v=AStK48c8JwE Домашний концерт Галича в Вашингтоне, 8 месяцев спустя после выезда из СССР. Особенно интересны сегодня ответы на вопросы о Высоцком и Окуджаве (53.11 и дальше).

Нормально так: в архиве Синявских в Гувере нашли неопубликованный роман Лимонова

https://www.tg-me.com/alpinaproza/3681

Настоящая пятая колонна это, конечно, валдайские политологи, переживающие за электоральные ограничения. Нельзя держать такую большую фигу в кармане, швы расходятся

https://www.tg-me.com/ru_global/30100

Неприятное объявление.

Некоторое время назад позвали принять участие в круглом столе о литературоведении в эмиграции в рамках Берлинской книжной ярмарки 5 апреля. Я с благодарностью это приглашение принял.

Сегодня я узнал, что организаторы ярмарки отменили давно объявленное в программе выступление Олега Кашина — отменили без объяснения причин.

В ярмарке принимают участие многие авторы — и ко многим из них (в том числе к Кашину) у кого-то могут быть претензии. Но есть не только литературный быт (с его персональными конфликтами) и литературная критика (как оценочный жанр литературы) — но и объективная социология литературы.

С точки зрения последней, Олег Кашин — уголовно преследуемый в РФ иноагент — один из самых заметных литераторов нынешнего русского Зарубежья, выпустивший в этом Зарубежьи уже две книги. Отказ такому автору в праве выступления невозможно рассматривать иначе как акт цензуры.

Печально, что первая в Берлине ярмарка русской книги, задуманная, сколько можно было судить по ее программе, как широкое высказывание о нынешней неподцензурной русской литературе, стала жертвой чьих-то политических и вкусовых интриг и шантажа.

В такой ярмарке я, к сожалению, не могу принять участие.

Про поминаемую сегодня Беллу Ахатовну Ахмадулину я имею сказать следующее.
Именно от Беллы Ахатовны я узнал о существовании поэта Иосифа Бродского.
Это произошло 27 января 1984 года.
Почему я так хорошо помню эту дату? Потому, что это был день 40-летия снятия блокады Ленинграда. В этот день у Ахмадулиной был вечер в актовом зале Ленинградского университета (в здании Двенадцати коллегий). Во время чтения ею стихов за окнами громыхал праздничный салют.
Зал был набит людьми. После стихов Ахмадулина стала отвечать на вопросы из зала — переданные в форме записок.
Обычно она читала записку и отвечала на содержавшийся в ней вопрос. Записок я не помню. Кроме одной.
Ее она не прочла вслух, а только про себя. Потом вскинула голову, посмотрела в зал и сказала с неявным, но вызовом, начав с утверждения — как реакции на непрочитанный вслух текст:
— Да, я действительно считаю Иосифа Бродского лучшим из ленинградских поэтов.
И после секундной паузы:
— А почему он не здесь — это вопрос не ко мне.
Мне четырнадцать лет — в данном случае эта поэтическая формула была чистой правдой. Имени Бродского я никогда до того не слышал. Теперь я понимаю, что его произнесение перед такой аудиторией в еще андроповском 84 году (генсек умер через 10 дней) требовало рещительности и мужества.
Ахмадулиной было их не занимать.

70 лет Майку. Вот его последнее публичное выступление в Ленинграде за полгода до смерти, в марте 1991, на фестивале к 10-летию рок-клуба, куда "Зоопарк" то ли просто не позвали, то ли организаторы и Майк не поняли друг друга. Майка вытащил на сцену БГ. "Он предельно сконцентрировался, позабыл про инсульт, и даже не ронял гитару. Им двигали отчаяние и скрытая безысходность. Объявляя «Пригородный блюз», Науменко непривычно серьезным голосом посвятил эту песню «потерянному поколению восьмидесятых годов». «Потерянному? Как же…», – передразнил его БГ и начал играть", - описывал этот выход Александр Кушнир, автор книги "Майк Науменко. Бегство из зоопарка".

Ну и из рубрики Россия Коммерсантъ, который мы потеряли: великий текст Петрушевской о Майке Науменко из газеты 1996 года

https://www.kommersant.ru/doc/245392

https://www.tg-me.com/A_F_Filippov/1476 Проблема для российского автора (в данном случае Лукьянова) заключается в том, что, приписывая концепцию «двух тоталитаризмов» и ее продвижение странам Центральной Европы, он игнорирует течение русской (а не какой-либо другой) интеллектуальной жизни, по крайней мере, с конца 1960-х годов. Причем, представленное не маргинальными, а центральными фигурами. Помимо всем известного А.И. Солженицына, приеду здесь запись Иосифа Бродского 1970 года: «Вторая мировая война — последний великий миф. Как Гильгамеш или Илиада. Но миф уже модернистский. Содержание предыдущих мифов — борьба Добра со Злом. Зло априорно. Тот, кто борется с носителем Зла, автоматически становится носителем Добра.
But second World War was a fight of two Demons». Негоже, как сказал бы А.И., русскому автору так обеднять родную мысль. На русской почве сюжет Второй мировой войны всегда будет упираться не в политические конструкты, но в вопросы морально-этического выбора, краеугольные для русской культуры. Культурные паттерны живучее политтехнических. Это вселяет оптимизм, несмотря ни на что.