⏭ Еженедельные колонки Валерии Ильиничны, часто посвящённые годовщинам больших событий или юбилеям великих писателей, ещё после войны с Грузией в 2008 году предупреждали про затаившуюся, больную амбицию по восстановлению СССР, грядущий захват Крыма и войну на Востоке Украины — за годы до случившихся трагедий. Нам казалось, что Валерия Ильинична нелепо караулит призрак коммунизма, а она мудро готовила нас к зомби-апокалипсису. Мне жаль, что мы её не слышали. Но что бы мы сделали, поверив ей?

Ещё одной — уже очень личной — потерей для меня был уход Юлии Валерьевны Власовой 12 июля 2021 года. Как же она хотела моего счастья! Как она мне его обещала! «Вам нравятся мужчины-фейерверки, — выговаривала мне ЮВ, глубоко внедрившаяся в мягкое велюровое кресло в своём кабинете, расположенном в комнате самой обычной московской квартиры на площади Борьбы (где же ещё могла сидеть ЮВ, боровшаяся с самым страшным людским врагом — внутренним несчастьем), которую она снимала с ещё одной терапевткой. — А солнце светит, его не видно! Выбирайте людей как солнце. Ищите тихой, не тревожащей вас любви».

Я выбрала и нашла: и не только мой муж — каждый человек, бывший с нами в Грузии в эти дни, светил как солнце. Но ЮВ не успела увидеть триумфа нашей работы. Она говорила: «Когда вы полюбите, я вас отпущу». Ей пришлось отпустить меня сильно раньше, и я скучаю по ней. Незадолго до смерти она уже ощущала присутствие страшной беды и писала мне, что с людьми происходят ужасные искажения: она мнительно подмечала признаки озлобления и глухой, кирпичной черствости — нехарактерные для спокойного времени. Что бы ЮВ сказала сейчас? Как бы она встретила начало войны? Я хочу и не могу этого представить.

Сейчас я могу представлять только прошлое и уже случившееся, будущее неясно для нас.

Я оглядываюсь и вижу большой, интересный путь — свой. Ещё год назад, доедая с Закиром торт, испечённый Соней, я грустила о своей странной, ни во что не оформленной жизни, а всё пройденное и пережитое казалось мне одним, очень длинным несчастьем.

«Какая хорошая дорога! — восклицал водитель-грузин, пока мы тряслись в его минивэне по проселочным ухабам, среди искрящихся зелёных полей и горящих цветов, на пути к озеру Базалети и свадебному столу. — Жаль только асфальта нет!»

Нет, не жаль!

Почему этот Джеймс Уэбб, самый крупный космический телескоп с самым большим космическим зеркалом, ещё не нашёл нам другую — нормальную! — планету?!

На этой очень тяжело жить.

Во-первых, здесь образовался Путин и уже всё кругом отравил: русских людей, русскую природу и европейских политиков. (Сирию и ряд африканских государств отравил тоже, масштабы интоксикации ещё предстоит оценить! Одна Украина сопротивлялась и продолжает бороться.)

Во-вторых, над этой планетой всё время висит угроза ядерного уничтожения. Надо найти такую, над которой не висит.

В-третьих, эта планета забюрократизирована. И если я ещё могу представить, как она отчистится от Путина и ядерной угрозы, то я совершенно не могу вообразить себе ситуации, когда бюрократия перестанет ебать мозги. Мы с дорогим М. не только были вынуждены пожениться и съесть на своей свадьбе пятьсот хинкали, сто килограммов шашлыка и один рулетик из баклажан (уж сколько дней прошло, а я всё думаю — почему мы заказали так мало рулетиков из баклажан? загадка и туманная тайна нашего бракосочетания), но теперь должны произвести на свет тысячи документов на трёх языках мира, чтобы воссоединиться в Праге и по вечерам, прижавшись друг к другу, вместе бояться ядерной войны.

Джеймс Уэбб должен найти планету для нас двоих. Такую далекую, чтобы ни Путин, ни другой диктатор, ни вся мировая цивилизация с ее передрягами, войнами, межгосударственными границами, ядерными кувалдами и полиэтиленовыми пакетами — никогда не сумела ее достичь. Ради этого я готова пожертвовать и своей космической перспективой.

Мне просто нужно знать, что она есть. Такая прекрасная. И смотрит ласково, и мигает мне миллионы световых лет.

Был у меня одноклассник — ну, допустим, Иван — про которого сразу было понятно, что жизнь его сложится сложно. Я не хочу сказать плохо. Для многих людей ведь и война — освободительная спецоперация. А что тогда для них плохо — я и вообразить не могу. Поэтому скажу аккуратно: сложно должна была сложиться жизнь у Ивана.

Эпизодов было много, но один, можно сказать, вшит в мою память: на уроке труда во втором или третьем классе Иван, заполучив нитку и иголку, вышил на собственной коже слово «Спартак». Слово было вышито на руке, результат — продемонстрирован классной руководительнице. Помню общее смятение и вот это чувство, когда ты не знаешь, как реагировать. Кто-то нервно смеялся. Иван улыбался светлыми пустыми глазами, всячески демонстрировал, что ему не больно, и явно получал удовольствие от шокового и гневного состояния классной дамы.

Я испытала сильный испуг. Объяснить себе, почему этот рыжий бедовый мальчик воткнул в себя иголку и методично прошивал собственную кожу на протяжении всего урока, я не могла. Но хотелось никогда не видеть произошедшего. Да так, чтобы этого эпизода не просто не было — хотелось, чтобы Иван не желал сам себе навредить. Чтобы этот мальчик вдруг перестал быть таким пугающе иным и стал, как все остальные дети — в меру послушным и в меру спокойным. Не манил тайной своей головы.

После школы Иван, как говорят, попал в тюрьму. А за что, я не знаю. Но ни меня, ни сообщивших мне эту новость, такое развитие событий не удивило.

(Иван, чего бы он ни совершил, на мой взгляд заслуживает сочувствия. Школьных психологов у нас тогда не было, да и никаких других психологов, боюсь, тоже. А от хорошей жизни руки себе не шьют.)

Сейчас меня не удивляют аресты и посадки людей, чей жизненный путь очень похож или напоминает мой. Чьи взгляды и высказывания мне близки. Чьи поступки мне понятны. Чьи действия я поддерживаю. Знакомством с которыми я горжусь. И с кого я в чем-то могу взять пример.

И я бы не назвала это иронией, но есть у меня подозрение, что если оглянуться назад, то в детстве каждого из этих людей тоже найдется такой эпизод, вспомнив который, знакомые смогут сказать — не удивительно, что теперь его посадили.
Мы тоже не были в меру послушными и в меру спокойными.
Просто иначе.

***
Среди последних арестов меня настолько не удивил арест Ильи Яшина, что я даже ничего не написала о нем отдельно. Что, конечно, неправильно. Илью я очень уважаю: и его ранние акции протеста, и политическую работу рядом с Борисом Немцовым, и доклад, выпущенный после смерти Бориса Ефимовича, и множество смелых высказываний, действий, решений, одним из которых — работой муниципальным депутатом — особенно восхищаюсь. Всем сердцем верю, что он окажется на свободе в очень обозримом будущем. Как и Алексей Навальный. Как и множество других талантливых, умных, ярких, сильных людей, преследуемых несправедливо (сегодня прокуратура решила обжаловать оправдательный приговор художнице Юлии Цветковой).

Свободу политзаключенным!

И реабилитацию после тюрьмы (и школы) вообще всем.

Старая собака Рита — помесь таксы и неизвестного — посажена на диету и с тех пор, как мы виделись последний раз, действительно сильно уменьшилась в боках.
Мы сидим на набережной и едим пирожные из коробки. Рита ест наши души: смотрит с проклятой тоской, подобострастно вылизывает руки. Сучит артритными лапами по нагретому булыжнику. Всхрапывает. В отчаянии спит.
Моя подруга Соня взяла Риту из питомника — старую, немытую, гремящую опухолями в бочкообразном пузе. Когда состригли сальную шерсть, под ней оказалась такая же старая и такая же больная собака Рита, но уже живущая свою жизнь, а не доживающая свои дни.
— Ты Рита — красотка, — говорю я собаке, имея в виду не столько ее вид, все ещё довольно потрёпанный и бестолковый, сколько феноменальную удачливость. Собаке Рите страшно повезло заполучить Соню.

Коробка с пирожными быстро пустеет: в жирном холодном креме, стиснутом заварным тестом, спрятана малина, и я добираюсь к ней снова и снова, не беспокоясь о завтрашнем дне.
Завтра днём я буду рассказывать военные сводки в эфире новостной программы и называть количество погибших. Буду писать сообщения моим знакомым, чьи родственники находятся на территориях, подвергающихся обстрелам. Буду в сотый, наверное, раз смотреть на фотографию застывшего отца и его убитого сына в Харькове.

Я, на самом деле, не знаю, как правильно жить свою жизнь в безопасности и благополучии, когда рядом идёт война. Но и доживать свои дни, таская в животе опухоли, скрученные из страха, стыда и боли, — не по мне выбор.
Есть только один момент, иногда очень длинный: сейчас — с пирожным, потом — с пиздецом и слезами. Прожить нужно и тот, и другой, в свою очередь, в своё время.

Мне вообще-то тоже очень повезло заполучить Соню. Она приготовила для меня пирожные (в честь прошедшего дня рождения), позвала на набережную и несколько раз обняла.

А ведь раньше я бы и не запомнила этот вечер.

Сделать картинку для канала я попросила иллюстраторку и журналистку моего любимого издания «Холод» — Викторию Ли

Спросила вчера у врачини о прививке против двух самых распространённых вирусов папилломы человека, которые вызывают у женщин рак шейки матки. Мне об этой вакцине талдычила долгое время докторка в далёкой Москве. Я тогда была женщиной 25 лет, вакцина была дорогая, а денег у меня было — на комнату в съёмной квартире, такси в ночи, да сигареты из «Азбуки вкуса». Короче, в 25 лет перспектива рака меня не сильно страшила, а жить хотелось как в рассказах про вечно курящих и вечно куда-то спешащих на такси журналистов.

Теперь мне 33 года. Христос к этому возрасту уже сделал всё, чтобы стать суперзвездой. Гоголь — опубликовал «Мертвые души». Булгаков — написал «Роковые яйца». Почти все получили премию «Редколлегия». Я задумалась о шейке матки.

— Так и что? Поздно делать эту вакцину? Мне российская пани докторка говорила, что только до 27 лет, — объяснила я чешской врачине.
— Мы сейчас придерживаемся такого мнения, что можно до сорока, но молодым женщинам рекомендуем пораньше, потому что у них активная жизнь, — ответила чешская пани докторка. — А вам, наверное, не надо. У вас уже муж.
— Но матка-то у меня осталась, — напомнила я.
— Ну, давайте анализы сделаем.

«У меня уже муж! — думала я потом на рецепции, путаясь в больничных анкетах. — Что это значит? Возраст дожития?»

Стало вдруг жалко запутанной прошлой жизни, странных поступков, тяжелых чувств, всех этих выкуренных сигарет и растворившихся в огнях довоенной Москвы машин. Прага — такая маленькая, что даже если очень торопишься — всегда придёшь вовремя. Да и некуда больше бежать:
— Вы вообще сколько собираетесь жить? — спросил меня как-то начальник управляющей компании, которую я замучила просьбами о починке дверного звонка.
— Не знаю, — растерялась я и неуверенно спросила его (или кого-то более ответственного): — Долго?
— Ну раз долго, то зачем вам дверной звонок в этом месяце!

Так я и прожила без дверного звонка года три. А теперь у меня уже муж. Надо узнать, в каком возрасте бабушка Аня, дожившая до того, что саму себя стала называть праведницей, — начала откладывать на поминки.

— Мне сегодня в больнице сказали, что у меня неинтересная жизнь, — пожаловалась я вечером, вынимая из холодильника безотрадный лимонный пирог. К приезду мужа я расстаралась и произвела на свет чизкейк — из почему-то солёного сыра. Муж ел.
— Да? — откликнулся супруг. — А я нам билеты на поезд купил, до твоих родственников под Бременом. С четырьмя пересадками!
— Господи, — говорю, — где ты видел людей, которые вовремя сядут на поезд четыре раза подряд?

Он посмеялся, зачерпнул холодного солёного желе и, проглотив огромный кусок не моргнув даже бровью, предположил, что если такие люди и существуют, то у них, должно быть, чрезвычайно неинтересная жизнь.

Преподавательницу по йоге Таню я очень любила. На первом занятии в Праге она рассказала мне, что с помощью йоги можно исправить искривления позвоночника. На втором — обещала исправить плоскостопие с помощью деревянных кирпичей и жестких ремней. На третьем занятии мне и вовсе так повезло, что кроме меня на него никто не пришёл: я исправляла искривления и плоскостопия в индивидуальном порядке, и с тех пор думаю, что искривления и плоскостопия не так уж мешают жить.

Когда человек говорит, что может исправить то, с чем не справились доктора, или предсказать будущее, изменить судьбу, наколдовать деньги — я часто даю место для его бесплодных попыток: не потому, что верю в тайные знания, колдовство, таро или целительную силу деревянного кирпича, хотя последний и вызывает у меня уважение. Но лишь затем, чтобы видеть, как снова и снова человек стремится соединить себя с Богом, или той бесконечной частью себя, которая столько знает и так оглушительно молчит, — своими странными ритуалами, нелепой верой во всемогущество, ожиданием чуда. «Бога нет», — говорит телескоп Джеймс Уэбб. «Ты не туда смотришь, — думаю я. — Его же не там придумали!»

Космос внутри. И он неизведан.

Не знаю, до каких пределов мы с Таней могли бы изменить и исправить искривившийся, сплющенный противоречиями мир, но полагаю, что, учитывая моё безжалостное любопытство и ее безмятежную самоуверенность — какой-нибудь палец на ноге мы бы всё-таки мне сломали.

Но вы над этой историей не посмеётесь.

Таня решила вернуться в Харьков.

Вооружившись прекрасными электрическими самокатами, мы с М. аккуратно выехали на бульвар и тут же были остановлены двумя берлинскими полицейскими, вооруженными блестящими чёрными велосипедами — впрочем, велосипеды у них были самые обычные.
— Так-так-так, — сказал один, толстый.
— Нарушаете, — сказал второй, худой и носатый.
Полицейские были в фуражках и желтых жилетах. Толстяк довольно достал машинку для штрафов, а я с восторгом подумала, что ещё никогда ничего не нарушала в Берлине, да и во всей Европе. И что самые настоящие полицейские — в фуражках и желтых жилетах! — сейчас влепят мне мой первый штраф.
— Мы только что взяли эти прекрасные самокаты чуть дальше по бульвару, — упрямо сказал мой муж. — Объясните нам, что мы нарушили.
Толстяк закатил глаза. Носатый важно поправил фуражку:
— По бульварам ездить запрещено. Вы можете передвигаться только и исключительно по проезжей части. Самокат — полноценный участник дорожного движения. А бульвары — для пешеходов. Ищите велосипедные дорожки, двигайтесь по направлению движения транспорта.
— Хорошо! — ответили мы.
— Самокат на бульваре — серьёзное нарушение, — добавил толстяк.
— Хорошо! — ответили мы.
— Штраф сто евро, — сказал носатый.
— О…ну…эм…ладно, — ответила я.
— Пиздец, — пробормотал М. В отличие от меня, он явно был не в восторге от полицейских, их желтых жилетов и фуражек, а главное — от своего первого берлинского штрафа.
— Откуда приехали-то? — спросил носатый, пока толстяк запускал машинку.
— Из Израиля, — буркнул М.
И в ту же секунду, мне показалось, сам воздух дрогнул и застыл, неуловимо для постороннего взгляда изменился цвет неба и желтых жилетов, от набежавшего чувства шевельнулась трава и каркнула птица. Один полицейский отвёл глаза, второй тут же спрятал машинку.
— Ладно, ребята, — сказал носатый, — езжайте. В конце концов, вы ведь не знали. Но теперь знаете. Передвигаетесь по проезжей части, понятно? И навигатор на самокат прикрепите, тут вот крепление есть, — он показал на резинку рядом с индикатором батареи. — Так будет надёжней.
— Может, мы все же заплатим…, — начала было я.
— Если ещё раз нарушите, тогда точно штраф! — вышел из положения толстяк.
Опасливо озираясь по сторонам, мы съехали на дорогу и медленно поехали дальше, неуверенно прижимаясь к бордюру.
— Мне кажется, — сказала я после пары минут тишины, — или мы только что наблюдали, как работает комплекс коллективной вины?
— Я не специально! — возмутился М. — Он сам спросил!
— А что ты сейчас чувствуешь? — спросила я.
И М., чей дед выжил в холокосте, потеряв родителей, честно сказал, что не знает.
— Странное чувство. Я не могу его описать.

***
Сегодня полгода со дня нападения России на Украину.

Сон с рыбками
Каждую осень мне снится сон с рыбками.

Это полосатые рыбки-клоуны. Их пять или шесть на картинке. Они замерли среди редких подводных камней и зеленых водорослей.

Во сне у меня есть калька. Мне нужно наложить ее на картинку и срисовать этих рыбок, и камни, и зелень, и мелкие воздушные пузырьки. Затем перенести все на чистый лист и раскрасить.

Но я не могу это сделать. Потому что у меня нет ни простых, ни цветных карандашей. Нет стерки и нет точилки.

Я забыла дома пенал.

Кругом меня скрипит и шуршит бумагами класс. Нежно-голубая поверхность парты гладкая и прохладная, и кажется, что картинки с рыбками заключены в нее, словно в аквариум. Я напряженно вглядываюсь в каждую деталь. Надо мною стоит Елена Васильевна — сухая женщина с острым лицом и облаком мягких каштановых волос. Она похожа на какую-то птицу — с этим носом и длинной шеей. На страуса, как я теперь понимаю.

На ней строгая юбка-карандаш и пиджак с внушительными плечами. Она недоумевает, как можно забыть пенал. Она, разумеется, спрашивает, не забыла ли я дома голову. Она не может поверить, что нормальный человек способен явиться в школу без ручки, карандаша и точилки. Она кричит, что я не готова к уроку. Что я безответственно отнеслась к заданию. Что никто, кроме меня, не позволил себе такого возмутительного отношения к рисованию рыбок.

Мне семь лет. Я очень напугана и с трудом спрашиваю:

— А можно я дома их нарисую?

Елена Васильевна взмахивает руками, словно хочет взлететь надо мной и клюнуть, но только грохочет:

— Дома?! Нет уж, Бешлей! Ты никогда теперь не сможешь нарисовать этих рыбок!

Я знаю, что хочу ей ответить, но слова из меня не идут.

И лишь проснувшись уже, в сердцах бормочу:

— Да и хуй с ними! Хуй с ними! Хуй с ними!

https://www.colta.ru/articles/society/12610-posledniy-dom-chetyre-teksta-o-shkole

Приговор Ване Сафронову был ожидаемым и предсказуемым, и любой срок казался бы непомерно большим: я реагировала бы на 10 лет точно также, как и на 20. Но двадцатка кажется нереальной и даёт это чувство: «Столько сидеть не будет».

Но ведь не должен сидеть вообще.

Сегодня я видела скриншоты с Навальным — ещё до войны и до отравления — из программы, в которой Навальный говорил, что Ваня оставил журналистику и пошёл работать на Рогозина, а значит мы не можем говорить, что его преследуют как журналиста. Помню, как неприятен был тогда этот срач: речь Навального была обвинительной и жестокой, и наш кружок независимых журналистов — и без того изрядно потрёпанный — справедливо возмутился.

Но я сегодня смотрела на этот скриншот с загорелым, подтянутым Навальным в пиджаке и фоткой растерянного Вани за решёткой, фоткой двухлетней давности, на которой он ещё в рубашке, с другой причёской, с другим лицом, только вырванный из московской корпоративной жизни — и поймала себя на мысли, что хочу рассмеяться и залиться слезами: господи, о чем мы тогда вообще спорили? зачем? почему эта хуйня — кто сколько месяцев работал на Рогозина, а кто ведёт себя как мудак с журналистами — вообще имела хоть какое-то значение в стране, которая готовилась к войне, новым политическим убийствам, репрессиям и полному уничтожению свободной прессы?

Но мы же не знали.

Измождённый Навальный теперь сидит, и сидит страшно. Ваня получил 22 года: не пошёл на сделку со следствием, не смирился и не сломался. Если бы не этот скриншот в ленте — я бы и не вспомнила сегодня, что его короткая работа на «Роскосмос» когда-то имела значение.

Из сегодняшнего дня прошлое выглядит странно: такой суетой. И речь даже не о том, что мы могли бы заняться чем-то более дельным, что-то предотвратить, кого-нибудь свергнуть. Но все же зачем мы так страшно срались? И зачем продолжаем?

Мы же не знаем, что нас ждёт.

В одном я уверена: какой горькой чушью окажутся споры о хороших русских, провалившейся нации и отменённой культуре.
***

Свободу политзаключённым!

Кто становится лучшим

Психолог рекомендовала мне присмотреться к людям, которых я считаю успешными в своём деле, и отметить, какие качества помогли им добиться целей. Я прочла биографии нескольких современных писателей и вынесла знание, что благополучная западная страна, хороший западный университет и обеспеченная семья могут здорово помочь в жизни. Не то чтобы я не знала об этом раньше!

— Но это не качества, — заметила психологиня, прищурившись. (На самом деле, я понятия не имею, что она там делала, прочитав мое письмо о невозможности прожить жизнь Донны Тартт и возложении всех надежд на чтение статьи «Как убедиться в существовании перерождений», — ведь у меня же, как и у многих, с первого дня жизни что-то пошло не так.)

Тогда я стала читать интервью и биографию Салли Руни, чью книгу «Normal people» вы, скорее всего, читали, а я только дочитываю.

Руни изучала английский язык в Тринити-колледже Дублина. Получила степень по американской литературе, а в 2013 году окончила магистратуру.

Во время учебы она много участвовала в дебатах, и — как она говорит — именно этот опыт помог ей потом писать диалоги.

В своём эссе о становлении чемпионкой Руни подробно рассказывает, каким был ее путь. Она пишет, что в университете стала ходить на дебаты и поначалу просто наблюдала за теми, у кого получалось — и потом старалась вести себя так же, повторять их жесты и приёмы. Ей нравилось, что среди участников университетских дебатов была строгая иерархия: она четко понимала, что нужно делать, чтобы стать успешной и популярной — успешными и популярными становились те, кто набирал больше всего очков. Поскольку Руни не имела много друзей и никогда не была популярной девочкой, такой способ заработать социальный капитал ей понравился. Руни пишет, что она была очень неуверенной в себе и была готова вступать в отношения с каждым парнем, который проявлял к ней хоть малейший интерес. Ещё она была очень упорной и тщеславной.

Она перечисляет навыки, которые должны быть развиты у участника дебатов: нужно наслаждаться публичной речью перед толпой, нужно иметь вкус к абстрактной межперсональной агрессии, нужно быть толерантным к физическому и ментальному дискомфорту. И нужно уметь проигрывать. Жизнь успешного участника дебатов — кочевая, и редко удаётся выступить в таких городах как Париж или Берлин, чаще это маленькие захолустные городки, дешёвые авиабилеты и плохие гостиницы, поэтому многие быстро устают и бросают. Успешными становятся лишь некоторые, и часто — как отмечает Руни — это люди элитного происхождения, которые могут позволить себе более комфортные условия.

Выступления Руни поначалу чаще всего оценивали как пылкие и решительные. Но ей хотелось быть более отстраненной и интеллектуальной, как те выступающие, которые ей нравились. Руни пишет, что дебаты помогли ей научиться выражать свою агрессию, но в то же время делать это сдержанно, а также она научилась скрывать свои амбиции за маской озабоченности. Она пришла к выводу, что оказалась куда лучшим стратегом, чем она думала о себе. Дебаты давали ей чувство неуязвимости и контроля над ситуацией.

Поскольку дебаты требовали эрудиции, Руни стала читать новости и наполнять себя знаниями по самым разным предметам, что тоже пригодилось ей в будущем.

Со временем участие в соревнованиях стало изматывать, и чем больше она выступала, тем сложнее ей было вызывать в себе чувство восторга от выступления и победы, которые мотивировали ее в начале.

В конце концов Руни оставила дебаты: ей нравилось чувство потока и погружения в процесс, но она поняла, что больше не хочет стремиться к этим ощущениям ради оценки сторонних людей. Она решила выяснить, осталось ли у неё желание и возможности говорить о чем-либо, не рассчитывая на вознаграждение.

В заключении своего эссе она пишет, что если вначале она готова была приписывать свой успех удаче и хорошим партнёрам в команде, то теперь она понимает, что всего добилась сама и полностью заслужила свой успех. Она была лучшей в своём деле. Эссе заканчивается словами: «И даже если ты победишь меня, я все равно буду лучшей».

В 2015 году именно этот текст — эссе «Даже если ты победишь меня» — увидела агент, которая разослала рукопись изданиям. Руни подписала с ней контракт, и право публикации ее первого романа «Разговоры с друзьями» было выставлено на аукцион и продано в 12 странах. С тех пор она пишет постоянно.

Закончив читать эссе Руни, я решила больше не думать о тех грустных, тоскливых письмах, в которых пишет о продажах русскоязычных авторов мой агент из Германии. Очевидно, мне нужен другой агент! Или не нужен.

В конце концов, Руни просто хотела стать лучшей в собственных глазах — с победами или без них. Да, поначалу через признание и оценки, но потом просто так. И ее героиня в Normal people — хоть и выходит из обеспеченной семьи, привлекает не образом жизни, а своей честностью.

В конце концов, я всего лишь хочу хорошо себя чувствовать. Да, несмотря на войну, изоляцию от друзей и близких, ежедневную порцию плохих новостей и кадров с погибшими, несмотря на будущее, то ли уже украденное, то ли еще бесформенное. Не смотря ни на что.

Именно об этом я говорю с психологом раз за разом, маскируя свои запросы под желанием достижений. Хорошо себя чувствовать, оставаясь собой. Хорошо себя чувствовать, даже страдая, пугаясь и зная о своей глобальной беспомощности перед лицом тектонических событий.

Хорошо себя чувствовать, потому что я есть.

Единственные дебаты, в которых мне по-настоящему нужно выиграть, — это дебаты с самой собой.

Самые сложные.

И самые бессмысленные.

В память о Елизавете пересмотрела ролик с открытия Олимпийских игр в 2012 году. Говорят, она сразу согласилась прыгнуть с парашютом — даже уговаривать не пришлось. Но поставила условие, что сама будет выбирать платье:

Сатанинская вагонетка и почему я про нее думаю

Как-то раз, изрядно на кого-то разозлившись, я написала в твиттере, что меня невероятно выводят из себя люди, рассуждающие про оттенки серого. Ну вот те самые люди, которые говорят, что мир устроен сложно, что мы никогда не узнаем всей правды, что нельзя делить все на черное и белое. «Можно! — писала я тогда. — Можно делить все на черное и белое! Мир устроен просто! Мы все прекрасно знаем, что такое хорошо и что такое плохо, но только одних это знание мучает, а другие его игнорируют!»

Как вы понимаете, в моем твиттере тут же выстроилась длинная очередь: люди бережно несли мне в панамку хуи.
Меня назвали инфантильной, тупой, страшной, приписали к поколению зумеров и снежинок, а также — завалили огромным количеством примеров неоднозначных ситуаций, требующих тяжелого морального выбора.

Особенно мне запомнилась проблема гребаной вагонетки.
Уверена, что вам уже доводилось слышать или читать об этом мысленном эксперименте, предложенным английской философкой (в чешском есть filozofka, ничего не знаю) Филиппой Фут.

Но все же я изложу одну из его вариаций.

Неуправляемая сатанинская вагонетка несется по рельсам, к которым привязаны пять человек. Испытуемый — я или вы — должен представить себя на месте человека, стоящего на мосту, под которым проходят рельсы. На мосту нет ничего, что могло бы остановить вагонетку, кроме — безмятежного толстого человека. Итак, необходимо принять решение: сталкиваем толстяка, чтобы спасти пятерых несчастных, или — последуем за деонтологической философией Канта, в которой этичность поступка оценивается вне зависимости от его последствий (убивать — плохо, поэтому мы никого не толкаем под вагонетку, а еще лучше — не шеймим прохожих за их комплекцию)?

Я, если честно, не помню, что отвечала, но очень хорошо помню, что думала.: «Какая еще на хуй вагонетка? Что за примеры вы мне приводите?»

На самом деле, проблема гребаной вагонетки возникает куда чаще, чем я тогда думала, яростно отбрыкиваясь от хейтеров. К примеру, именно перед этой умозрительной задачей ставит российских людей пропаганда: если мы сейчас не пойдем убивать и оккупировать украинцев, то впереди нас ждет куда больше жертв на собственной территории. Беда в том, что неуправляемая сатанинская вагонетка — это сама российская власть, к рельсам привязано соломенное чучело, а крупный прохожий на мосту хорошенько вломил пизды, когда одурманенный пропагандой болван попытался столкнуть его на рельсы.

Но я даже не об этом хотела сказать.

Собственно, почему я вообще вспомнила эту вагонетку.
В нонфикшене «Шум» (Noise), который я читаю прямо сейчас, анализируется процесс принятия решений. Там сказано, что в эксперименте с вагонеткой, как правило, не более 10 процентов людей готовы (пусть даже мысленно) убить человека. Но: если в преддверии эксперимента показать испытуемым веселое пятиминутное видео и поднять настроение — они в три раза чаще заявляют, что столкнули бы прохожего с моста. Более того, если поднять людям настроение, сказано в книге, то они в целом становятся более восприимчивыми к чуши и более легковерны, с трудом распознают обман и различают недостоверную информацию. И напротив: мрачные унылые гундосины куда более объективны в своих суждениях.

Мне, конечно, теперь очень хочется использовать этот аргумент во всех спорах: «Это я, я здесь мрачная объективная гундосина, у меня диагностированная депрессия!»

Но это не аргумент.

Однако мысль о слепом оптимизме — смертельном для случайных прохожих — теперь не отпускает меня.

Мне по-прежнему не нравятся мысленные эксперименты с вагонеткой, но теперь еще и потому, что я знаю, как легко манипулировать человеком, который стоит на мосту.
Я по-прежнему думаю, что все мы прекрасно заем, что такое хорошо и что такое плохо, но только одних это знание мучает, а другие его игнорируют (и, вероятно, куда лучше спят).
Я только больше не думаю, что мир устроен просто. С началом войны он вообще перестал быть устроен хоть как-то. И — удивительное дело — именно теперь я стремлюсь позволить себе оттенки. Но не в оценках. А в чувствах.

Одновременно испытывать стыд, страх, ненависть, жалость и даже сострадание — можно. Порой по поводу одних и тех же людей.

Раздражаться на тех, кому помогаешь.

Завидовать тем, кто сильнее. Сочувствовать им.

Любить свою страну. В сердцах желать, чтоб она развалилась.

Хотеть домой и надменно бросать: «Никогда туда не вернусь».

Мечтать о прекрасном будущем и в тайне надеяться, что оно не наступит, потому что…а вдруг для тебя там не будет места?

Пожалуй, хорошее настроение, и правда, могло бы избавить от большинства подобных переживаний. Но что будет с теми, кто обманулся, когда они выяснят правду? Не захотят ли они тогда сами прилечь на рельсы?

Впрочем, у мрачных гундосин есть еще один недостаток, помимо их объективного пессимизма.

В глубине души они слишком хорошо думают о людях.