Suntup Editions снова ввязались вытворять всякую красоту с книгами - это их третий Маккарти с привычно популярным титулом. По материалам все также привычно почтительно, стоит 195 долларов и за 2 дня почти весь уникальный и недопечатываемый тираж разошелся по предзаказам - можете даже себе оформить, если успеете. Для себя я решил, что люблю оригинальное издание сильнее, но покорило в описании товара меня другое - издательское обоснование в использовании шрифтов:
Monotype Garamont, разработанный в начале 1920-х годов Фредериком В. Гуди для Lanston Monotype, возрождает шрифт 17-го века Жана Дженнона, долгое время ошибочно приписываемый Клоду Гарамону. Он воплощает спокойную власть через свои гуманистические пропорции и классическую сдержанность, создавая ощущение морального веса и постоянства. Это делает его выразительным выбором для «Старикам тут не место» , романа, пропитанного фатализмом, старением и разрушением порядка. Сдержанная элегантность Garamont отражает сдержанную, непоколебимую прозу и философскую усталость повествования шерифа Белла. В мире, все больше управляемом случаем и хаосом, шрифт предлагает визуальный контрапункт: спокойный, уравновешенный и преследуемый традицией.
Акцидентным шрифтом служит модифицированная версию Brixton Wood. Его фактурный, резной вид, напоминающий старинные гравюры на дереве, придаёт роману «Старикам тут не место» весомое и осязаемое присутствие, отражающее суровое, беспощадное повествование романа. Органичные неровности шрифта напоминают рукотворные вывески американского фронтира, помещая историю в мифический, но разрушающийся ландшафт. Его плотная ширина, особенно в растянутости на двухстраничный титульный разворот, передаёт ощущение неизбежности и моральной тяжести — впечатляющее визуальное эхо насилия и фатализма, пронизывающих прозу Маккарти.
Monotype Garamont, разработанный в начале 1920-х годов Фредериком В. Гуди для Lanston Monotype, возрождает шрифт 17-го века Жана Дженнона, долгое время ошибочно приписываемый Клоду Гарамону. Он воплощает спокойную власть через свои гуманистические пропорции и классическую сдержанность, создавая ощущение морального веса и постоянства. Это делает его выразительным выбором для «Старикам тут не место» , романа, пропитанного фатализмом, старением и разрушением порядка. Сдержанная элегантность Garamont отражает сдержанную, непоколебимую прозу и философскую усталость повествования шерифа Белла. В мире, все больше управляемом случаем и хаосом, шрифт предлагает визуальный контрапункт: спокойный, уравновешенный и преследуемый традицией.
Акцидентным шрифтом служит модифицированная версию Brixton Wood. Его фактурный, резной вид, напоминающий старинные гравюры на дереве, придаёт роману «Старикам тут не место» весомое и осязаемое присутствие, отражающее суровое, беспощадное повествование романа. Органичные неровности шрифта напоминают рукотворные вывески американского фронтира, помещая историю в мифический, но разрушающийся ландшафт. Его плотная ширина, особенно в растянутости на двухстраничный титульный разворот, передаёт ощущение неизбежности и моральной тяжести — впечатляющее визуальное эхо насилия и фатализма, пронизывающих прозу Маккарти.
🔥32🤯6❤3
Матерь божья, как же хорош новый Джокер из Absolute Batman - самого жаркого комикса о Бэтмене со времен «Возвращения темного рыцаря». Полностью пересмотрев канон и истории персонажей, Скотт Снайдер и Ник Драготта пересобрали историю о Брюсе Уэйне и теперь все в ней доведено до предела. Наблюдайте за зарождением новой классики 😎
❤20🥰10🔥6👎5🤔3😍1
Мы немножко торопимся, но не превращать же квартиру в склад - вот коллекционный пак мерча к ИН&ОЗ Томасулы, но раскупать его не призываю - пусть он достанется именно тем, кого заденет книга, а книга эта для творцов на тупиковых работах, что съедают себя, смотря на тех, кто смог бросить все обязательства ради Творчества.
То есть, у нас уже есть определенный устоявшийся образ Большого Творца, который живет в землянках или нищете, как в меме о писателе и читателях, а все остальные на середине весов уже, за редкими исключениями, ремесленники или кабинетные ученые. Так вот, ИН&ОЗ о природе и искре творчества, что может возникать где угодно и в ком угодно, не требуя отчета перед другими как не требует отчета существование чужого языка.
Для меня она стала катарсисом и прошибала несколько раз во время перевода и перечитывания, буду с радостью дарить ее друзьям и знакомым из творческих кругов, кто перестал верить в себя или сомневается в своих творениях, а миниатюрный формат позволит держать ее у сердца, где ей самое место.
Она простая, душевная и наполненная любовью.
Скоро в продаже.
То есть, у нас уже есть определенный устоявшийся образ Большого Творца, который живет в землянках или нищете, как в меме о писателе и читателях, а все остальные на середине весов уже, за редкими исключениями, ремесленники или кабинетные ученые. Так вот, ИН&ОЗ о природе и искре творчества, что может возникать где угодно и в ком угодно, не требуя отчета перед другими как не требует отчета существование чужого языка.
Для меня она стала катарсисом и прошибала несколько раз во время перевода и перечитывания, буду с радостью дарить ее друзьям и знакомым из творческих кругов, кто перестал верить в себя или сомневается в своих творениях, а миниатюрный формат позволит держать ее у сердца, где ей самое место.
Она простая, душевная и наполненная любовью.
Скоро в продаже.
😍26🔥10👍6❤2
Кажется, “Драндулет” разойдется к концу дня - спасибо за доверие к нашему вкусу.
В честь этого, расскажу о нем. Так называемый “драндулет” - это первая иллюстрация к ИН&ОЗ, по которой мы сверялись, насколько стиль Стаси Кислицы будет сочетаться с духом текста Томасулы. При долгих и насыщенных беседах, автор признавался, что это его любимое творение, отчасти вдохновленное “Котлованом” Платонова, но не только текстуально — еще и как примером литературы, родившейся и выстоявшей под высоким давлением.
Вероятно, поэтому некоторые элементы повествования напоминают что-то околосоветское, или, как говорят члены шведской академии при чтении деревенских историй - апокалиптичное, а базовой машиной работяг из ИН стал стандартный Фиат из шестидесятых, вернее - Жигуль, чиня который у Механика, главного героя ИН&ОЗ, случается творческий приход, выворачивающий его жизнь наизнанку.
Томасула, естественно, не ожидал такого отношения к самой визуально скромной книге из его каталога, но мы сошлись на последовательном выводе - если текст раскрывается как манифест творческой свободы/свободного творчества, то пусть эта вольность художественного взгляда также сопровождает его.
В честь этого, расскажу о нем. Так называемый “драндулет” - это первая иллюстрация к ИН&ОЗ, по которой мы сверялись, насколько стиль Стаси Кислицы будет сочетаться с духом текста Томасулы. При долгих и насыщенных беседах, автор признавался, что это его любимое творение, отчасти вдохновленное “Котлованом” Платонова, но не только текстуально — еще и как примером литературы, родившейся и выстоявшей под высоким давлением.
Вероятно, поэтому некоторые элементы повествования напоминают что-то околосоветское, или, как говорят члены шведской академии при чтении деревенских историй - апокалиптичное, а базовой машиной работяг из ИН стал стандартный Фиат из шестидесятых, вернее - Жигуль, чиня который у Механика, главного героя ИН&ОЗ, случается творческий приход, выворачивающий его жизнь наизнанку.
Томасула, естественно, не ожидал такого отношения к самой визуально скромной книге из его каталога, но мы сошлись на последовательном выводе - если текст раскрывается как манифест творческой свободы/свободного творчества, то пусть эта вольность художественного взгляда также сопровождает его.
❤25👍2🔥1
Свежайший слух в студию!
Американский кинокритик Джонатан Розенбаум в интервью для FilmInt.
Основания верить Розенбауму действительно есть: в H&B издавался Персиваль Эверетт - один из клиентов Мелани Джексон.
Не думаю, что Пинчон сейчас так же амбициозен, как раньше, и, похоже, сейчас его интересует написание детективных романов. Впрочем, их все еще интересно читать. Когда я в последний раз разговаривал с представителями издательства Hat & Beard Press, они подтвердили, что у Пинчона на самом деле есть второй завершенный роман в дополнение к октябрьскому «Теневому билету».
Американский кинокритик Джонатан Розенбаум в интервью для FilmInt.
Основания верить Розенбауму действительно есть: в H&B издавался Персиваль Эверетт - один из клиентов Мелани Джексон.
FilmInt.nu
Where Criticism's Headed: An Interview with Jonathan Rosenbaum - FilmInt.nu
By Jonathan Monovich. Where we’re headed is a nightmare…. our language is so corrupted on so many different levels that we basically can’t even have film criticism now…. The language that we use is largely under the control of the industry.” —Jonathan Rosenbaum…
🔥19😱8
Ну что, пора мне, наконец, рассказать о Стиве Томасуле.
Вместо одного огромного поста будет серия - об истоках писателя, его творчестве и роли Томасулы в авангардной литературе 21 века.
Пусть этот пост станет точкой отсчета.
#стивтомасула
(0/x)
Вместо одного огромного поста будет серия - об истоках писателя, его творчестве и роли Томасулы в авангардной литературе 21 века.
Пусть этот пост станет точкой отсчета.
#стивтомасула
(0/x)
❤35🔥5
1995 год. В Чикаго приезжает молодой критик Джозеф Табби, парой лет ранее запустивший платформу electronic book review. У себя лофте он собирает коллег из университета и устраивает “электронные чтения” — среди академической публики сидят будущие писатели и критики, первые ростки сообщества, пересматривающего способы подачи и принятия искусства с учетом возможностей цифровых медиумов. Их тексты комментируются и перестраиваются друг другом, подобно мгновенным правкам в гугл-доке, на ходу открывая новые методы взаимодействия, противостоящие устойчивым институтам прессы и критики.
Комунна Табби выглядят футуристичной в своих амбициях, пышет пытливостью еще не зачерствевшей юности, искренней и открытой к новизне — всеми свойствами верная почва для зарождения нового, оцифрованного, слова, чьим пророком стал Уильям Гэддис — его финальный роман и головную боль всей жизни будет доводить до ума все тот же Табби.
Но в 95-м за идеей, с еще не очень уверенной реализацией, Табби имеет только пустой мешок из неосязаемых амбиций — он пока еще пишет работы, благодаря которым его имя зазвучит у публики шире чикагского лофта, но сейчас он знакомится с завороженным технарем по имени Стив Томасула и они меняют жизни друг друга.
При других обстоятельствах/другом месте, их пути никогда бы не пересеклись: Томасула вышел из технических и философских кругов, с печатным словом сошелся на написании документации, а к литературе относился спокойно, зная только писателей рабочего класса из отцовской библиотеки со Стейнбеком, Драйзером и пр.
Никто в его роду не имел предрасположенности к искусству, и чтение книг несло практический характер с редким уклоном в "интеллектуальную" развлекательность, отчего после увлекательных революций Кеплера и Ньютона возвращение к сериальному реализму не имело весомой причины — ровно до случайного прозрения при чтении Хэмингуэя, чья неестественная сухость, скудность вокабуляра и при этом его точность в выстраивании образа навсегда выбили из колеи парнишку из семьи работяг.
1995 год. В Чикаго приезжает молодой критик Джозеф Табби, парой лет ранее запустивший платформу electronic book review. Он, как уже говорилось, имеет видение, но не имеет ресурсов для реализации… в этой точке Стив Томасула знакомит его с дизайнером Энн Бёрдик, которая станет арт-директором проекта и придаст сайту его иконическую форму, а сам узнает, что Хэмингуэй позаимствовал стиль у некой Гертруды Стайн — модернистски почившего поколения, оси движения художников слова, вычеркивающих развлечение из развлекательной литературы и поднимающих ее насыщенность до значений, после которых читатели берут перерыв на год.
#стивтомасула
(1/x)
Комунна Табби выглядят футуристичной в своих амбициях, пышет пытливостью еще не зачерствевшей юности, искренней и открытой к новизне — всеми свойствами верная почва для зарождения нового, оцифрованного, слова, чьим пророком стал Уильям Гэддис — его финальный роман и головную боль всей жизни будет доводить до ума все тот же Табби.
Но в 95-м за идеей, с еще не очень уверенной реализацией, Табби имеет только пустой мешок из неосязаемых амбиций — он пока еще пишет работы, благодаря которым его имя зазвучит у публики шире чикагского лофта, но сейчас он знакомится с завороженным технарем по имени Стив Томасула и они меняют жизни друг друга.
При других обстоятельствах/другом месте, их пути никогда бы не пересеклись: Томасула вышел из технических и философских кругов, с печатным словом сошелся на написании документации, а к литературе относился спокойно, зная только писателей рабочего класса из отцовской библиотеки со Стейнбеком, Драйзером и пр.
Никто в его роду не имел предрасположенности к искусству, и чтение книг несло практический характер с редким уклоном в "интеллектуальную" развлекательность, отчего после увлекательных революций Кеплера и Ньютона возвращение к сериальному реализму не имело весомой причины — ровно до случайного прозрения при чтении Хэмингуэя, чья неестественная сухость, скудность вокабуляра и при этом его точность в выстраивании образа навсегда выбили из колеи парнишку из семьи работяг.
Я знал много сталелитейщиков, но не знал ни одного писателя. Книги всегда казались чем-то идеальным, словно растут на деревьях. Но, читая первые страницы "Прощай, оружие", я замечал, как Хеммингуэй редактировал текст ради создания эффекта. Думаю, именно из-за того, что его работы настолько стилизованы, настолько неестественны, риторика, которую он использовал, была очевидна. Но возможность разглядеть как он выстраивает свою историю буквально ошарашила меня. Она принесла озарение, что я выбрал не ту специальность. Именно тогда я начал серьёзно изучать литературу и писать прозу. Вопрос мимесиса, или репрезентации, пожалуй, стал темой, над которой я работаю с тех пор.
1995 год. В Чикаго приезжает молодой критик Джозеф Табби, парой лет ранее запустивший платформу electronic book review. Он, как уже говорилось, имеет видение, но не имеет ресурсов для реализации… в этой точке Стив Томасула знакомит его с дизайнером Энн Бёрдик, которая станет арт-директором проекта и придаст сайту его иконическую форму, а сам узнает, что Хэмингуэй позаимствовал стиль у некой Гертруды Стайн — модернистски почившего поколения, оси движения художников слова, вычеркивающих развлечение из развлекательной литературы и поднимающих ее насыщенность до значений, после которых читатели берут перерыв на год.
#стивтомасула
(1/x)
❤🔥15❤11
Вместе с тем, новые друзья Томасулы открывают ему два легендарных произведения современности — “Одинокую жену Уилли Мастерса” Уильма Гэсса и “Удвой или сдайся” Рэймонда Федермана.
Оба произведения часто ставят в один ряд, но технически они находятся на разных полюсах — Гэсс сочинял свое произведение как художник, привлекая фотографов и дизайнеров, зная типографические нюансы и владея навыками книжной верстки. С двумя успешными книгами и комплиментами от Сьюзен Сонтаг, Гэсс заскучал в рамках “простого” писателя, и “Жена” послужила для него транзитным путем в мир литературной критики и теории медиа, что уже отгремела усилиями Маршала Маклюэна, но въелась в искусство конца шестидесятых как отслуживший порох — даже “Жена” саморепрезентативна как объект, начиная с обложки с грудью и заканчивая оборотом со спиной — да, это не книга, а женское тело, поройся в ней, скучающей на кофейном столике.
Однако в литературе такие нестандартные техники, взятые из журналов, еще не применялись и теперь выглядели растяжением возможностей медиума и зеленым светом для сомневающихся современников.
Федерман же выжал максимум при минимуме средств — весь его дебютный роман написан на печатной машинке и, соответственно, все его типографические выкрутасы тоже сделаны при помощи нее: то есть, если на странице текст бежал справа налево, по диагонали или в формате перекрестной сетки, то автор при создании вытаскивал лист, переворачивал его и печатал нужное. И делалось это не за тем, чтобы побаловать читателя нестандартностью — каждый ход исполнял свою партию, отыгрывал часть истории. Например, на одной из страниц маленький Федерман приплывает в Нью-Йорк. Он почти не знает английский и от обилия нового языка вокруг в его голове речь распадается на слова и перемешивается на территории листов по вертикали и горизонтали, а читатель должен вертеть книгу, чтобы понять, что происходит на странице.
Массивный элемент вовлечения, укорененный в этих книгах, что не отрывался, а прислуживал интеллигентному языку, покорил расположенного к новшествам технаря Томасулу, зажег и снял внутренний писательский блок, поначалу раскрыв его как редактора electronic book review, а потом — как самодостаточного писателя.
#стивтомасула
(2/x)
Оба произведения часто ставят в один ряд, но технически они находятся на разных полюсах — Гэсс сочинял свое произведение как художник, привлекая фотографов и дизайнеров, зная типографические нюансы и владея навыками книжной верстки. С двумя успешными книгами и комплиментами от Сьюзен Сонтаг, Гэсс заскучал в рамках “простого” писателя, и “Жена” послужила для него транзитным путем в мир литературной критики и теории медиа, что уже отгремела усилиями Маршала Маклюэна, но въелась в искусство конца шестидесятых как отслуживший порох — даже “Жена” саморепрезентативна как объект, начиная с обложки с грудью и заканчивая оборотом со спиной — да, это не книга, а женское тело, поройся в ней, скучающей на кофейном столике.
Однако в литературе такие нестандартные техники, взятые из журналов, еще не применялись и теперь выглядели растяжением возможностей медиума и зеленым светом для сомневающихся современников.
Федерман же выжал максимум при минимуме средств — весь его дебютный роман написан на печатной машинке и, соответственно, все его типографические выкрутасы тоже сделаны при помощи нее: то есть, если на странице текст бежал справа налево, по диагонали или в формате перекрестной сетки, то автор при создании вытаскивал лист, переворачивал его и печатал нужное. И делалось это не за тем, чтобы побаловать читателя нестандартностью — каждый ход исполнял свою партию, отыгрывал часть истории. Например, на одной из страниц маленький Федерман приплывает в Нью-Йорк. Он почти не знает английский и от обилия нового языка вокруг в его голове речь распадается на слова и перемешивается на территории листов по вертикали и горизонтали, а читатель должен вертеть книгу, чтобы понять, что происходит на странице.
Массивный элемент вовлечения, укорененный в этих книгах, что не отрывался, а прислуживал интеллигентному языку, покорил расположенного к новшествам технаря Томасулу, зажег и снял внутренний писательский блок, поначалу раскрыв его как редактора electronic book review, а потом — как самодостаточного писателя.
#стивтомасула
(2/x)
❤27
Время волнующих и неожиданных перетечений.
— Джей Аткинсон.
С ума сойти, куда порой заводит жизнь. Открывая для себя Крюза, я, даже при формальных пересечениях авторов в Esquire, не допускал мыслей, что он знаком с Герром, которого я на тот момент только начал завозить для лавки. Но у пересечения есть более глубокие корни, к которым я еще не подобрался — Крюзу, как крутому полевому журналисту, доверили обозревать "Депеши" для The New York Times, а я перехожу в своем переводческом пути от одного шедевра новой журналистики к другому, последовательно, не серийно. Офигеть. На фото, кстати, одна из копий Аткинса. У меня тоже две копии. А хочется больше.
Во время одной из наших встреч Крюз сказал, что мои произведения так и останутся просто приятными, если я не научусь рассказывать истории своим голосом. Затем он подвинул в мою сторону небольшую серовато-коричневую книжку. Это были «Депеши» Майкла Герра.
«Возьми его домой и прочитай», — сказал Крюз. «А когда закончишь, перечитай ещё раз».
У меня до сих пор хранится потертое издание в твердом переплете, в котором описывались мучительные переживания Герра, молодого репортера во время войны во Вьетнаме. Я, наверное, раз двадцать перечитывал «Депеши», мне дарили их, и я часто пересказываю свои любимые отрывки в барах и на регбийных вечеринках. В самом начале Герр пишет: «Говорите о подмене личности, о вживании в роль, об иронии: я пошел освещать войну, и война освещала меня; старая история, если, конечно, вы ее никогда не слышали».
Отдавая эту книгу, Крюз не говорил «пишите, как я», или даже «пишите, как Герр». Харри не боялся повлиять на кого-то. Выполнив это простое действие, он раскрыл о своих персонажах больше, чем за получасовой монолог о написании прозы. Он знал, что если я прочитаю книгу Герра, то пойму, что писатель может добиться большего, приняв простой стиль вместо витиеватого; что, сохраняя краткие, яркие и отчётливые ритмы, писатель может контролировать повествование, останавливаясь в подходящие моменты, чтобы развить этот стиль и добавить нужные штрихи. Также примечательно, что Харри практиковал этот приём в своём собственном творчестве, что показано в начало его мемуаров «Детство»: «Мое первое воспоминание отсылает ко временам за десять лет до моего рождения, к месту, где я никогда не был и затрагивает моего папу, которого я никогда не знал».
Таков был ещё один урок от Крюза, извлеченный из всех этих бесполезных часов, из всех этих скомканных страниц.
— Джей Аткинсон.
С ума сойти, куда порой заводит жизнь. Открывая для себя Крюза, я, даже при формальных пересечениях авторов в Esquire, не допускал мыслей, что он знаком с Герром, которого я на тот момент только начал завозить для лавки. Но у пересечения есть более глубокие корни, к которым я еще не подобрался — Крюзу, как крутому полевому журналисту, доверили обозревать "Депеши" для The New York Times, а я перехожу в своем переводческом пути от одного шедевра новой журналистики к другому, последовательно, не серийно. Офигеть. На фото, кстати, одна из копий Аткинса. У меня тоже две копии. А хочется больше.
❤27🥰2🙏2👍1
Forwarded from не-рецензии
не могу говорить:
любуюсь коллекционным постером и закладками к книге Стива Томасулы «ИН&ОЗ» [совместная книга pollen press и pandemonium of the sun, которую я жду]
все слишком шикарно 🤌🏼
любуюсь коллекционным постером и закладками к книге Стива Томасулы «ИН&ОЗ» [совместная книга pollen press и pandemonium of the sun, которую я жду]
все слишком шикарно 🤌🏼
❤🔥25