Существует мнение, что писателю вредит редактура от другого писателя - одна сила, ведомая подсознательными порывами, покоряет и обуздает другую. Иногда редактируемому автору удается выстоять, иногда - нет, и эти примеры часто всплывают в дискуссиях о природе редактуры. Т.С. Элиот сжал дебют Джуны Барнс, а Реймонд Карвер страдал от редактуры Гордона Лиша — выдающегося редактора, имевшего большие писательские амбиции, выпирающие из-под рубашки в большинстве интервью. Но если Карвер, например, в силу своей кроткости позволял примешать к своему вареву чужие алхимические средства, а Ханна — другой автор из лишевского пула, — покорно принимал правки, веря в мастерство редактора, были среди его клиентов писатели, смявшие эго своего куратора и ставшие его господами — Дон Делилло и Харольд Бродки. Уже в преклонном возрасте Лиш пытался разгадать феномен их письма, доходя до того, что некоторый вид стиля требует физической силы и выносливости — Делилло, например, мог без напряжения выйти из дома и пробежать несколько километров, что позволило ему совершить марафонсий забег в "Underworld", а природные габариты Бродки в глазах Лиша связывали его личность с витальностью и объемом производимого творчества. В одном его теория сходила с асфальта на зыбкую землю — единственный роман, который не давал Лишу нормально жить и который он пытался повторить до смертного одра — “Кровавый меридиан”, — без узорчатого голословия умещался на 337 страницах.

Продолжая тему Лиша, в слоге его подопечных есть закономерность, которую можно списать либо на своеобразие авторов, либо на твердость руки редактора, что уже расплывчато видно в самом их списке:

Рэймонд Карвер
Дон Делилло
Барри Ханна
Гариэль Латц
Синтия Озик

Можно даже вывести универсальную подводку к стилевым характеристикам его команды:

Тугая высушенная ритмичная проза с неожиданными, часто нарушающими синтаксис, оборотами.

Как это описывал(а) Гариэль Лутц:

Гордон Лиш — чрезвычайно влиятельный редактор, писатель и преподаватель, уже упомянутый выше, читал своим студентам курс по поэтике предложения и особое внимание уделял тому, что он называл «порядком следования»: это рекурсивная процедура, при которой одно слово переходит в следующее посредством высвобождения чего-то из своих глубин в то слово, которое за ним последует. Это высвобождение может принимать различные формы и часто приводит к поразительным результатам, например, как в рассказе Кристин Скатт «Лето после Барбары Клаффи», когда она ищет то самое прилагательное, чтобы заполнить им последнюю ячейку предложения “Here is the house at night, lit up tall and tallowy”. В итоге она буквально перетаскивает предшествующее прилагательное, tall, и использует его как основу для возведения новых букв в слове, которое последует. В результате получается удивительное, совершенное tallowy, — прилагательное из числа тех, которые ни за что не подберешь самостоятельно, не перелопатив словарь синонимов в поисках слов, передающих характеристику освещения.

(пер. О. Лунева-Коробского)

Нечто интуитивно схожее говорится в одном из пунктов разбора стиля Барри Ханны:

Гениальность Ханны в структурировании предложений часто проявляется в том, что он помещает модификаторы именно туда, где им не место, — резкий прием, неправильное размещение которого заставляет нас проснуться и заставляет образы блуждать в нашем сознании дольше, чем это было бы в случае более предсказуемого структурирования.

Рассмотрим следующие примеры, где синтаксически «ожидаемые» версии предшествуют версии Ханны:

Ожидаемый вариант: «Горбыли плавали под водой в мешковине, привязанной к свае».

Ханна: «Горбыли плавали в мешковине, привязанной к свае, под водой».

Ожидаемый вариант : «Его предполагаемая возлюбленная находилась в стойле, вся голая и привязанная веревкой под быком».

Ханна: «В стойле была его предполагаемая возлюбленная, привязанная веревкой к быку, вся голая». 

Учитывая своеобразные идиомы Ханны, нас увлекает музыка текста, но после некоторого первоначального замешательства. Что бы он ни делал, он делает это очень эффективно. Фактически, он перекалибровывает американский синтаксис. И с восстанавливающим эффектом: обратите внимание на убаюкивающую, почти мертвящую каденцию «ожидаемых» версий. Поэтический язык Ханны требует интенсивности концентрации, не позволяющей вести полумерное чтение.

И снова здравствуйте.

От литературных мемуаров естественно ожидать пира с именами для глаз, ожидаешь рассказов о настойке из ящериц на заднем дворе Джима Харрисона или сплетен из спальни Анджелы Картер, но с первых страниц мемуаров Стивена Мура меня встретила настоящая драма, настолько спорная и неоднозначная, что даже в подборку никакую не включишь - либо перескажешь друзьям, либо поразмышляешь у себя в бложике.

Жил в начале восьмидесятых студент, переоткрывший Уильяма Гэддиса широкой публике. Звали его Стивен Мур, по натуре он был меланхоличным и боязливым, и несмотря на пару резонансных работ в университетских кругах, не мог найти работу по специальности, поскольку в зарождающемся вареве мультикультурализма белые цисгендерные мужчины, исследующие белых цисгендерных писателей перестали считаться ходовым рабочим активом. Ближе ко дну он знакомится с Джоном О'Брайеном, запускающим свое издательство Dalkey Archive, изначально нацеленное на переиздание старых книг, но позже перезапускающее карьеры и открывающее новых авторов.

О'Брайен нещадно эксплуатирует и гнобит Мура (одного из трех сотрудников издательства, двое других - сам О'Брайен и его бывшая секретарша, набирающая тексты), повесив на того создание обложек, редактуру и корректуру книг, маркетинговые мероприятия и воплощение мечты О'Брайена - стать главным американским издательством, попутно проворачивая аферу с выбиванием грантов на неинтересные ему переводные издания ради, что в один момент станет единственным способом существования Долки. Кроме, разве что, комедийных инициатив типа помещения именного блерба на оборот книги за 1000$ - аналог сегодняшних донатов за помещение своего имени на специальной странице. Мур рассказывает о тщеславии своего начальника (тот пишет отзывы от фейковой профессорши из Франции и пытается продвинуть нарратив Долки как локомотива американского книгоиздания), его некомпетентности, кривой редактуре без согласования с авторами, и манипулятивности, да так, что в конце первой части уже ясно, что все издательство обязано Муру, т.к. все самые значимые титулы выходили именно под его контролем. В то же время Мур находит новых авторов, продвигает их, влюбляет в себя литературный мир, пока издатель поднимает с этого сочные котлеты и расплачивается нищенской зарплатой и командировками на фестивали.

Однако принимая во внимание то, что "Дни Долки" вышли спустя два года после смерти шефа, текст рябит от невыплеснутой желчи одностороннего разоблачения, не играя на руку рассказчика, так как порождает сразу несколько полярных эмоций, достойных круглого дискуссионного стола, поскольку фиксирует в письме архетипичную историю о справедливости и неоднозначности процесса созидания - несмотря на аферы и негодяйский образ О'Брайена с эксплуатированием/обслуживанием общественных хотелок, Долки остается легендарным издательством, пусть и построенном на крови и мясе Мура, буквально принесшего свою жизнь в жертву искусству. Оба джентльмена, конечно же, в разной степени получили свое признание, пусть и с разными мотивами - на дистанции в 50 или даже 20 лет большинству мимо проходящих читателей будет безразличен факт того, что издатель выпускал книги с корыстной подложкой - выпарив всю воду, останется лишь факт выпущенных книг, обогативших (чужую) культуру, и даже со вскрытием всех секретов никто не станет задним числом переименовывать Долки в издательство имени С. Мура - любой кент с района скажет вам: найди увлеченного сотрудника и можешь кайфовать всю оставшуюся жизнь - в современных компаниях даже не указывают имена участников больших проектов. Порядочные, одинокие и восторженные люди все еще лучшие машины для эксплуатации, и по их следу по жизни идут такие хищники как Джон О'Брайен.

Можно и о хорошем, светлом - с распродажей почти всей лавки пандемониума, захотелось преобразить полки красивыми, видными книгами, ублажающими пальцы, глаза и дух. Осмелюсь на недавно озвученное сравнение: с книгами как с часами - до некоторого ценового порога ты берешь качество и надежность, дальше - концентрированный флекс. Но тем не менее, несмотря на обилие товара из низкого бюджетного поля, мало издательств, живущих на верхнем пограничье - всегда существует психологическое разделение между 9 и 10 тысячами рублей, и пространство этой ватерлинии - отдельная ниша. И стоит начать исследование этой ниши, соотнося ассортимент с ценами и качеством, выявится однозначный фаворит - Folio Society. Независимые репринт издательства чаще всего оказываются проектами одной семьи или человека, потому от них не услышать речей о коммерческом разгоне, ничего подобного не звучало и из уст директоров Folio Society - до недавнего времени, пока за руль не встала Джоанна Рейнольдс, прошедшая бойни коммерческих компаний, включая статистически-исследовательскую компанию Which?, где прямо исследовались привычки покупателей.

Влетев с двух ног в Folio, она реструктурировала формат, тогда напоминавший Литературные памятники - оставила упор на дизайне и качестве, но сильно расширила каталог - не только добавив нехудожественные книги-призеры, но и включая современные прорывные книги: в прошлом году сезонным хедлайнером был медитативный сайфай "Долгий путь к маленькой сердитой планете" от Бекки Чамберс, а в этом доверили выбор читателям, предложив определить Великий Американский Роман - на момент последнего голосования, в лидерах значились "Радуга тяготения", "Одинокая голубка" и "Моби дик" - это потому что "Кровавый меридиан" и "Депеши" уже вышли. Еще одно радикальное новшество, Рейнольдс полностью вывела книги Фолио из розничной продажи и сосредоточила торговлю в инстаграме и на сайте - с того момента, если верить статистике, Фолио в стабильном плюсе. Компания все реже выпускает лимитированные издания с автографами или специфическими дополнениями (типа литографий Тома Филлипса) и каждый сезон представляет десяток новых проверенных временем и успехом титулов, следуя былым стандартам качества - каждый переплет сшивается вручную, каждая посылка проверяется под подпись и упаковывается как яйца динозавра. Комбинируя все вышеописанные факторы, не кажется странным, что возраст аудитории снизился до 25 - с безразличием мейджоров к долговечности продаваемых книг и с неспособностью инди-издательств издавать что-то, не ломающееся по корешку при 0.75 прочтении, модель Фолио видится первопроходцем равноценного бартера между издателем и требовательным покупателем с разными уровнями глубины кармана - те же британцы из Faber уже окунули ноги в эти воды и пытаются продвигать делюкс-издания своих авторов, но там, где воин в железных доспехах только делает замах, боец в кожарной броне наносит несколько ударов. А за полем их сражения океан букинистики.

А вот первое французское издание "Хранителя сада", 1968 год.

Часто вспоминаю Теда Муни — иногда образы и невротичный ритм из «Легких путешествий», иногда его писательскую фигуру, карьерно созвучную Стивену Райту: оба написали прорывные дебюты, обвешенные хвальбой коллег, получили премии и стипендии, и затем осели со всем поднятым илом, что урыл их от чужих глаз. Верится в спокойную жизнь, позволившую раз в 10 лет выпускать книги — каждый раз все менее заметные. 22 марта 22 года подошел час Муни и он ушел, словно его не существовало — вялая пара некрологов и эмоциональных постов от друзей или учеников. Не такого прощания ожидаешь.

Больше 30 лет он работал редактором в журнале Art in America, там пересекался с писателями и заводил полезные знакомства — не каждому дозволено с нулевой отдачей книгу в издательстве Knopf. Факты о его тихой жизни небрежно висят в немалочисленных статьях и подтверждаются в чужих — дружил с Сьюзен Сонтаг и Берроузом, а на пенсии преподавал креативное письмо и помогал в подготовке артбуков издательству Snap.

С 2020 года я два раза пытался заказать «Легкие путешествия», недоступные в электронном варианте, а когда получил в 23 году и вдохновленно перевел оттуда главу с подводкой "так бы писал Стив Эриксон, будь он умнее и красноречивее", узнал, что за время моих почтовых неурядиц с покоящимися на дне океана посылками, за ними в царство теней последовал сам автор. Вопреки пафосным речам о том, что искусство переживает автора, наследие Муни на полкорпуса вошло в забвение и оттого мне нередко дискомфортно осознавать, что в какой-то степени я храню его и сохраняю эту память говоря о нем, вспоминая его и раскапывая грани в песках.

Из небольшого каталога Муни (4 романа за 40 лет) больше всего говорят о дебюте, принесшем ему стипендию Гуггенхайма, и второй книге «Движение и смех», о которой обозреватели из Нью-Йорк Таймс писали:

Его второй роман, «Движение и смех», — это взрывоопасная литературная смесь хоуксианского авангарда и постмодернистской крутизны Дона Делилло, с щепоткой мифо-паранойи Пинчона для остроты. Это своего рода трюк, или заклинание, или буйный роман-вуду против минимализма и сентиментального реализма школ творческого письма, доказающий, что экспериментализм все еще живет в коммерческих каньонах Нью-Йорка.

Но не каждый его роман влезал в шаблоны характеристик — Муни, как положено свободному, лишенному фанбазы (а значит ожиданий), художнику брался за новые сюжеты, новые техники, выйдя к финалу из мира в голове в мир вне головы — от фантазмагории о говорящем дельфине, сношающем молодую ученую к арт-дилерам, скупающим советские плакаты. Между — страх ядерного апокалипсиса и политические игры. Муни был большим визионером, изящным художником. И, кажется, ничто не охарактеризовывает его письмо лучше отрывка из записи из его блога о важности умения смотреть и видеть:

Поскольку зрение — ненасытное чувство, впитывающее поток образов при каждом моменте открытых глаза, большинство людей думают, что зрение инстинктивно — дескать, вы рождаетесь, зная, как это делать, и нет смысла в обучении. Это не так. Отредактировав тысячи обзоров художественных выставок, не говоря уже о бесчисленных длинных статьях о художниках, я обнаружил, к своему ужасу, что на самом деле всего лишь у примерно десяти процентов (максимум) умение писать совпадает с умением видеть. В то же время, пока я работал в журнале, я понял, что гораздо разумнее выбрать тех, кто может видеть, и научить их писать, чем наоборот. Причина? Гораздо сложнее научить большинство людей, которые хорошо владеют словами, видеть, чем научить визуально внимательных писать (что тоже нелегкая задача), потому что все слова несут в себе вес их предыдущего использования, так что когда вы смотрите на что-то, вы гораздо более склонны использовать слова в качестве шаблона для характеристики объекта вашего рассмотрения, чем видеть его молча и свежим взглядом. Например, вы видите «лошадь», а не, скажем, клейдесдальскую лошадь с начинающейся глазной инфекцией и кусочком синей ленты, застрявшим в гриве. Поэтому сначала я научился видеть сам, а затем сделал все возможное, чтобы передать эту привычку своим ученикам.

…

Где-то прочитал или видел комикс, что коллекционеры книг проходят три стадии: неуправляемо собирают, раздают, выборочно собирают заново. Двадцатый год был моей серединой — я распродал большую часть библиотеки, но с некоторыми книгами остался в стадии unfinished sympathy, не прочитав их, но запомнив случайные отрывки.

Май 2025, год возвращения. Вытаскиваю из тугого посылочного пакета полуторакилограммовую книгу Харольда Бродки “Runaway Soul”, и с аддиктивным облегчением ставлю ее на полку. Проходит пара дней и супруга берет с полки книгу для съемок — из страниц выпадает письмо. Имя отправителя — Эллен Бродки, жена Харольда. 94 год.

В нем она благодарит получателя за письмо и объясняет свой ответ тем, что у мужа нет сил, но он тронут и потому рад подписать книги. Харольд умирает от СПИДа. И через два года он умрет.

Наверное, это единственная точка в жизни Бродки, где можно уверенно опереться на факт. Все остальные истории о нем — дорожка между дымом и зеркалами, где вымысел въелся в правду и, кажется, сам выдумщик принял правила и зажил по ним. По принятой версии, Бродки недолго пожив встретил смерть матери, после чего перешел в семью родственников, где его растлевал приемный отец, чью фамилию он по итогу взял. Можно посчитать, что с подросткового возраста, мига осознания своего Я и утверждения себя как независимой единицы, разошлись тропы его существования в реальности и в письме. Возможно, не нужно даже говорить о его первом сборнике рассказов из пятидесятых, когда Бродки назвали американским Прустом, говорили о его романе с Монро и дружно засекали бумагу календарей, ожидая дебютный роман.

Засечка за засечкой, календари перерабатывались в новые календари, редакторы сменяли редакторов, но никто за тридцать лет не смог совладать с конгломератами из плавильни Бродки. Тридцать лет. Какие амбиции должна преследовать такая книга, какую космическую истину должна вывернуть наизнанку? Как оказалось — рассказать альтернативную жизнь человека, которому осталось всего 5 ступенек до двери на тот свет.

Гордон Лиш говорил, что прочитал тысячу с лишним страниц “Runaway Soul” за ночь, без передышки, не зная утром, что делать и как править то, чем утрамбовывался сосуд не опыта, но хроники состояний сознания. Кажется, он же говорил, что в Америке того периода не было писателей так же точно фиксирующих ментальное состояние, как Джозеф Макэлрой и Харольд Бродки. Сковав из окружающей похвалы доспехи, Бродки не стеснялся цитировать ее, называя себя лучшим американским писателем — никто не мог ему перечить или аргументировать обратное, потому что никто другой так не полз под кожей, взрослея сначала через детские глаза и уши, обдумывая детским мозгом услышанное, а затем через познание собственной похоти:

Папа однажды сказал, глядя на открытый огонь, что огонь — это блядь. Он имел в виду, что у огня есть естественная распущенность, пренебрежение к семейным значениям и личным привязанностям. Если бы я выдумывал историю, я мог бы намекнуть в ней холодно и лживо, что я всегда жил так, как понимал. Я мог бы сказать, что я всегда понимал, что мать не была шлюхой…

Он препарирует свои половые акты (так в его самом знаменитом рассказе “Невинность” герой 50 страниц мыслит во время оральных утех с подругой), обрывает диалоги и очерчивает свою личность по отраженному силуэту в глазах возлюбленных, пока внезапно не разрушает четвертую стену, сдавая себя читателю:

Я не могу написать обычную книгу с моралью.

Слишком тонко и слишком смело — положить жизнь на создание вымышленной жизни и удержаться от ее полировки, оставив сырой, кровоточащей.

Но слушая тихий, очень молодой, голос Бродки, поначалу немного тревожного, но позже умиротворенного при разговорах о “Беглой душе”, смотря на его усталое спокойствие, смиренно принимающее скорую смерть как долгожданное очертание искомого дома, инертно возникает мысль, что, может, покой — и вправду конечное слияние с Тенью?

И путь существует только для того, чтобы его пройти. И рассказав все тишине комнат замолчать в чужой памяти, как герой "Беглой души".

Думаю и не надумаюсь о домашнем задании с переводом отрывка из Гилберта Соррентино. Автора я раньше не читал, хотя продавал и много слышал - и ничего стыдного: жизнь слишком коротка, чтобы жрецом искусства строить ее по кирпичам дедов в твидовых пиджаках с духами из микса табака и пота.

Проще следовать правилу великого Джастина Бибера - what is meant for me will never miss me and what misses me was never meant for me.

Соррентино настиг меня именно так, по трасирующим следам судьбы. О его карьерном пути как-нибудь потом, а сейчас просто разберем форму его флоу - не помню, чтобы видел что-то подобное: мысли героев повествования вшиваются в текст, запутывая читателя, интуитивно принимающего их за слова рассказчика. Например, посмотрите в этом отрывке из "Strange Commonplace", как нарастает злость в герое и под конец он сдерживает себя, натягивая офисную пассивно-агрессивную улыбку:

Он был старшим кредитным аналитиком в «Текстайл Бэнкинг», мужчиной, к которому приходили за советом мужчины помладше. У него имелась своя кабинка и общий секретарь. Несмотря на свою относительную молодость, он чувствовал, что в праве носить оксфордский серый костюм и хомбург. Она смеялась над ним, когда он впервые купил эту шляпу и ее отбитые летние друзья с пляжей и баров Кони Айленда и Рокэвэйс тоже угорали, хотя его не знали, даже имени не знали. Знали они только то, что этот скучный офисный раб обуздал Эстель. Какой же сочной она была. Они поняли, что он раньше был женат, потому что Эстель периодически говорила о какой-то ноющей сучке и ее щенке, который хотел больше денег, больше денег, всегда больше денег. И тут он наконец получил прибавку, хвала Господу. Он вышел из-под купола на крыши и там они, пятеро загорелых молодых отморозков, сидят под натянутым навесом из одеял и простыней, привязанных и накинутых на бельевые веревки и шесты.
Эстель подняла взгляд и отодвинулась, на чуточку, от какого-то рыжего быдла, положившего руку на ее плечи, но только на чуточку. Она подозвала его подойти и выпить холодного пива в тенечке. «Тебе даже шляпа не понадобится!» - крикнула она, пизда эта. Она радостно засмеялась и гондоны с ней засмеялись еще радостнее. Они пили его пиво, они ели его еду, они тратили его деньги, они, возможно, нет – точно, ебали его жену. Его жену. Иисус Христос всемогущий, чтож за чмырь он такой. Он стоял под жестоким солнцем, потея в своем оксфордском сером костюме, сером хомбурге и в черноносых туфлях; в черных шелковых носках, черных подтяжках и белой рубашке; в темно-синем галстуке и с золотой запонкой. Он весело улыбнулся и помахал веселой толпе беззаботной молодежи. Он с нетерпением хотел присоединиться к веселью! Его хомбург слетел, как только он пошел к ним. Было бы проще сбросить ее с крыши, но не сегодня. Не сегодня.

Тут, будто бы, сам герой говорит о себе, накручивая и наговаривая в пределах доступного ему лексикона, одновременно на секунды уступая место всевидящему безразличному оку, фиксирующему картину, чтобы обратно переключить регистр чувств на голос и слух, циркулируюущие внутри одной бедной и несчастной головы.

Вот еще один микроотрывок из интервью Джозефа Макэлроя 1978 года и можно говорить Харольду - всё:

Какие из ныне работающих писателей вам близки или кем вы восхищаетесь?

...Харольд Бродки в своих поисках абсолютно правильного и естественного языка. Кормак Маккарти, опубликовавший в 1965 году книгу под названием «Хранитель сада», которую я считал очень мощным произведением об американском пейзаже, угрозах и любви. Он писатель, от которого я все еще жду великих вещей.