О фрейдовском тексте «В духе времени о войне и смерти», написанном в 1915 году, вспоминают довольно редко. Однако он крайне важен тем, что именно в нем Фрейд впервые вводит в мейнстрим психоаналитического дискурса смерть, которая до этого, как писал Ялом, оставалась для него «слепым пятном»: ранее связанные со смертью феномены (например, агрессия и аутоагрессия) рассматривались основателем психоанализа лишь как производные от сексуального влечения и влечения к самосохранению.

Интересно, что влечение к смерти, появляющееся в «В духе времени…», направлено исключительно на Другого. По мысли Фрейда, война лишь вскрывает эту изначальную ненависть — ненависть, элементы которой содержатся даже в самых нежных отношениях:

«Наше бессознательное не совершает убийство, оно просто думает о нем и его желает... В своих бессознательных побуждениях ежедневно и ежечасно мы устраняем всех, кто нам мешает, кто нас оскорбил и нам навредил…

То, чего не жаждет душа ни одного человека, не нуждаются в запрещении, это само собой исключается. Именно акцент заповеди: «Не убий» — внушает в нас уверенность, что мы происходим от бесконечно длин­ного ряда поколений убийц, у которых кровожадность, как, вероят­но, по-прежнему и у нас самих, была в крови…

… Не следует ли нам признать, что со своей культурной установкой к смерти психологически мы снова жили не по средствам, и что надо пойти на попятную и признать истину? Не было бы лучше предоставить смерти подобающее ей место в дей­ствительности и в наших мыслях и несколько больше выпячивать нашу бессознательную установку к смерти, которую мы до сих пор так тщательно подавляли? Это не кажется более высоким достиже­нием, скорее — это отчасти шаг назад, регрессия, но его преимуще­ство в том, что больше учитывается правдивость, а жизнь снова де­лается для нас более терпимой. Ведь вытерпеть жизнь остается первой обязанностью всех живых. Иллюзия окажется бесполезной, если она нам в этом мешает».

Смерть появляется именно как смерть Другого потому, что о своей собственной смерти, как Фрейд тогда считал, бессознательное ничего не знает:

«Представить собственную смерть невозможно, и всякий раз, когда мы предпринимаем такую попытку, мы можем заметить, что далее мы остаемся, в сущности, зрителями. Поэтому в психоаналитической школе осмелились высказать мнение: по существу, в свою собственную смерть никто не верит, или, что то же самое: в бессознательном каждый из нас убежден в своем бессмертии».

Концепция влечения уже к собственной смерти оформится в мысли Фрейда позже — в 1920 году, в «По ту сторону принципа удовольствия».

#Фрейд
#Entwurf

Человеческая жизнь структурирована словом, прошита им от рождения и до гроба. Психотерапевтический процесс, неважно, когнитивно-ориентированный или психодинамический, выстраивается вокруг борьбы за /более/ правильное словоупотребление. Вспоминается бибихинское: «Каждое путаное, неряшливое слово — это худшая порча мира». Реальность, в которой вынужден существовать субъект, представляет из себя, в первую очередь, определенную систему записи и умолчания. В некотором смысле, симптом — это плата за пристрастие к неряшливым словам. Результат слишком массивного, набравшего инерцию несоответствия между системой записи и содержаниями, которые пытаются быть выражены, предъявлены Другому и себе.

Часто, казалось бы, устоявшиеся и привычные контекстуальные синонимы тянут за собой различные коннотации, предполагают слишком разные траектории. Много написано о разнице между ответственностью и виной, печалью/гореванием и меланхолией. Но в последнее время я чаще думаю о несоответствии между усилием и страданием. При некоторых типах организации (например, мазохистической или обсессивно-компульсивной) оно совершенно неуловимо, хотя разница между этими означающими существенна.

Так, любовь — и романтическая, и родительская — немыслима без усилия. Забота о Другом, его инаковости требует напряжения. Иногда фрустрации. Но, когда на первый план выходит именно страдание, даже если оно и вызывает наслаждение, мы имеем дело не с любовью, а с формой аддикции. Усилие предполагает и творчество: это сложная, комплексная деятельность, развернутая во времени работа, отдельные элементы которой далеко не всегда переживаются как приятные. Этим творчество отличается от эпизодов абреакции, банальных аффективных выплесков ради разрядки.

Кстати, все это хорошо понимал Абрахам Маслоу, по мысли которого самоактуализация предполагала постоянное поддержание определенного уровня напряжения. Этим она и отличалась от низших потребностей, имевших дефицитарную природу.

#Entwurf

Ранее, до «В духе времени...», еще в 1912 году, попытка наметить новую психоаналитическую концептуализацию смерти уже была предпринята: это сделала Сабина Шпильрайн в своей статье «Деструкция как причина становления».

Причем мысль Шпильрайн была куда более радикальной, чем то, что Фрейд предложит несколько лет спустя. В ее конструкции желание смерти Другого оказывалось вторичным по отношению к изначально присутствующему влечению к собственной смерти:

«В нашей глубине есть что-то, как бы парадоксально это ни звучало a priori, желающее этого самоповреждения, поскольку Я реагирует на это с удовольствием. Желание самоповреждения, радость от боли, однако совершенно непонятны, если мы учитываем только жизнь Я, желающего иметь только удовольствие».

Причем влечение к собственной смерти, в видении Шпильрайн, являлось ключевым аспектом сексуального влечения, которое, как она отмечала, отличается неизбежной, вшитой в структуру амбивалентностью.

Тогда, в 1912 году, Фрейд не согласился с этой идеей. Позже, спустя почти двадцать лет, в «Недовольстве культурой» он напишет:

«Мне теперь непонятно, как мы проглядели повсеместность неэротической агрессивности и деструктивности, упустили из виду принадлежащее ей в истолковании жизни место».

Незадолго до собственной смерти Фрейд и вовсе признает, что его интенсивный протест против идеи Шпильрайн был, в первую очередь,«защитой»:

«Я помню моё собственное защитное отношение к идее инстинкта разрушения, когда она впервые появилась в психоаналитической литературе, и то, какое долгое время понадобилось мне, прежде чем я смог её принять».

#Шпильрайн
#Фрейд
#Entwurf

Погадай мне, цыганка, на медный грош,
растолкуй, отчего умру.
Отвечает цыганка, мол, ты умрешь,
не живут такие в миру.

Станет сын чужим и чужой жена,
отвернутся друзья-враги.
Что убьет тебя, молодой? Вина.
Но вину свою береги.

Перед кем вина? Перед тем, что жив.
И смеется, глядит в глаза.
И звучит с базара блатной мотив,
проясняются небеса.

2001

#Рыжий
#Entwurf

«Погадай мне, цыганка, на медный грош…» Бориса Рыжего — еще одна иллюстрация на тему того, как при развивающейся депрессии деградирует нарциссическая функция. Вина — вина совершенно грандиозная, эсхатологическая — становится главным и последним способом удержания расползающейся психики.

Смыслы постепенно уплощаются, слова выцветают, все начинает сваливаться в все более примитивное воспроизведение одного и того же мотива. Это оскуднение особенно хорошо заметно, если сравнивать «Погадай мне, цыганка, на медный грош...», практически предсмертный текст, с во всех смыслах более сложным стихотворением «В России расстаются навсегда», которое написано за пять лет до него.

Фрейд страдал от того, что не мог пойти на компромисс с собственным сомнением. В средней и долгой перспективе оно всегда было сильнее. Это особенно ощущается в поздних текстах. В приведенном ниже замечании о Юнге читается горечь непонимания и светлая зависть, отзывающаяся глубокой тоской.

Как мученик-философ Фрейд стоит в одном ряду с его современником Витгенштейном. Оба мечтали о построении полной, совершенной системы, но, несмотря на все восторги и уверения их учеников, так и не позволили себе поверить в то, что достигли ее. Так и не смогли закрыть глаза на противоречия, перестать их выискивать. Им хватило мудрости и мужества жить и умереть в зыбкости, которую они так ненавидели. Приучить себя к отказу от надежды на то, что эту зыбкость когда-то получится усмирить.

«Другой мой друг, неутолимая жажда знаний которого привела к самым необычным экспериментам и сделала его чуть ли не всеведущим, уверял меня, что практика йоги действительно может пробудить такие новые ощущения и чувство всеобщности (отключением от внешнего мира, концентрацией внимания на телесных функциях, особыми дыхательными упражнениями). Он склонен считать это регрессией к древнейшим состояниям душевной жизни, уже давно покрытым позднейшими наслоениями. В этом он видит, так сказать, физиологическое обоснование мистической премудрости. На первый план здесь выступает связь с многообразными темными проявлениями души, такими, как транс и экстаз. Меня это заставляет лишь вспомнить слова из «Ныряльщика» Шиллера: «Блажен, кто там дышит в розовом свете»».

См. «Недовольство культурой»

#Entwurf
#Фрейд
#Витгенштейн

визитная карточка

фары отражаются в небе как две луны
я сижу за тобой не скучаю пью манговый сок
в наркоманском дворе на улице лукиных
ты выходишь и спрашиваешь в каком году умер блок

но сюда птица-почта с пересадками долетает с материка
антенны украдены в почтовых ящиках иглы в глазах печаль
от большой земли нас надёжно спасает москва-река
от цинги защищает йодированная сталь

по улицам бродят тигры в очках когда отключают ток
сутенёры уже знают их всех в лицо
с москвой-рекой река лена играет сама не знает во что
в какой руке у каждого спрашивает её кольцо

здесь сегодня я не люблю решительно никого
никого не хочу целовать гладить по голове
продолжать не хочу незаконченный разговор
возвращаться к четвёртой недописанной главе

я серьёзен и зол как бог приглядывающийся к земле
как есенин когда его бил пастернак
как женщина на корабле
как не знаю кто как дурак

#Чепелев
#Entwurf

Стихотворение Василия Чепелева состоит из множества мелких примет и деталей, но, в отличие от модернизма, какого-нибудь Пруста или Джойса, это образование, приглашая к языковому онанизму, не предполагает никакой дешифровки.

Иногда запертая дверь – это просто запертая дверь, а не намек на что-то большее. Разрыв — «продолжать не хочу незаконченный разговор» — без возможности его снятия.

Такой текст не столько передает переживания автора, сколько указывает на неизбежность потери смысла при любом взаимодействии с Другим. Говори, не говори — по существу ничего не изменится. Остается лишь ухмылка, она и выносится на визитную карточку.

Слова образуют плотный покров. Каждое означающее если не предопределяет другие, то хотя бы в некоторой степени располагает к ним. Означающие испещрены следами, которые говорящий субъект считывает, сознательно или бессознательно. В этом смысле слова обладают определенной инерцией, предполагают разные структуры.

Например, слово «партнер» применительно к романтическим отношениям как будто бы выдает стремление субъекта защититься от присущей им непредсказуемости. Словно заимствование слова из дискурса формализованных взаимодействий способно сделать аффективно перенасыщенное соприкосновение с максимально оголенной чужой инаковостью более понятным и безопасным. Любовь, влюбленность и даже секс по дружбе имеют мало общего с партнерством.

Или разница между «клиентом» и «пациентом». Использование слова «клиент», совершенно уместного для консультативной психологии или медиации, в контексте психотерапии, даже когнитивно-поведенческой, всегда казалось мне попыткой проигнорировать слона в комнате. Убедить всех в том, что человек, обращающийся за психотерапевтической помощью, рискует не меньше, чем при походе в банк или кафе. Однако психотерапия – это ситуация радикальной асимметрии, когда один, страдающий (лат. pati – «терпеть, страдать, мучиться»), обращается за помощью и, постепенно доверяясь, открывается, становится беззащитным, а другой осознанно принимает на себя эту ответственность, занимает позицию если не того, кто располагает знанием/властью, то того, кто надежен, на кого можно опереться. В ходе терапии эта асимметрия — оголенность одного и ответственность другого — должна быть одним из предметов исследования, ее нельзя игнорировать.

#Entwurf

О кризисе означающих при депрессии

Философ и психоаналитик Юлия Кристева отмечала, что депрессия — это, в первую очередь, кризис означающих, их инфляция. По мере разворачивания депрессии постепенно упраздняется сама внутрипсихическая способность лингвистических знаков производить для субъекта смысл.

Речь тяжелых депрессивных больных может быть чрезвычайно обильной, но при этом она критически пуста: означающие просто неспособны удерживать первичные внутрипсихические вписывания, в результате чего они, оторванные как от референта, так и от означаемого, просто механически воспроизводятся. Такой шум не оставляет возможности какой-либо проработки и рискует оборваться провалом в асимволию меланхолического психоза.

Поэтому аналитику при работе с /еще разговаривающими/ депрессивными пациентами приходиться заниматься реконструкцией смысла не столько по словам, сколько по особенностям просодии (интонации) и пунктуации (расстановке пауз):

«Одна пациентка, страдающая от частых приступов меланхолии, пришла на первую беседу со мной в блузе яркой расцветки, на которой повсюду было написано «дом» [maison]. Она говорила о своих заботах, связанных с квартирой, о снах, в которых она видела дома, выстроенные из разнородных материалов, и об африканском доме, райском месте из ее детства, которое ее семья потеряла в результате драматических событий. «Вы тоскуете по своему дому?» — спросила я ее. «По дому? - ответила она. — Не понимаю, что вы хотите сказать, у меня нет слов!»

Ее речь обильна, быстра, лихорадочна, однако она остается напряженной в своем холодном и абстрактном возбуждении. Она постоянно пользуется языком: «Работа преподавателя, — рассказывает она мне, — заставляет меня постоянно говорить, но я объясняю жизни других, сама я тут не при чем; и даже когда я говорю о своей жизни, ощущение, словно бы я говорила о ком-то другом». Объект ее печали отображается записью, которую она носит в боли своей кожи и плоти — и даже в шелке блузы, которая обтягивает ее тело. Но он не переходит в ее психическую жизнь, он уклоняется от речи или, скорее, речь Анны оставила горе и Вещь, чтобы выстроить свою логику и свою лишенную аффекта, отщепленную связность. Так бегут от страдания, «сломя голову», бросаясь в дела, которые сколь успешны, столь и недостаточны».

См. «Черное солнце: депрессия и меланхолия»

#Кристева
#Entwurf

Голос захлебывается словами, с трудом пробивается через шум языка.

Сиорановское «с огромным облегчением забыл мысль раньше, чем её понял». Интенсивность мысли, ее чистота поддерживается лишь через усилие, ведь она тяготеет к рассеиванию. Мысль приходит сама, помимо воли, может даже наброситься, но воля необходима, чтобы удерживать себя в ней. Она сопротивляется попыткам ее оседлать. Но чаще субъект бежит от мысли, уходит от нее в пустое инерционное говорение, автоматизм действия, вовсе проваливается в асимволию. Потому что мысль – это всегда риск, она расшатывает аппарат защит/цензуры, ставит под угрозу устоявшуюся реальность. Не каждой конструкции хватает гибкости, чтобы выдерживать эту фрустрацию.

Иначе говоря, мысль – это боль. Комок в горле, стучащий пульс, скользящее по коже лезвие, любимые глаза, смотрящие на тебя из прошлого. И только по интенсивности этой фрустрации можно опознать ценность мысли.

Лично мне обычно хватает сил выносить собственную мысль не больше пары мгновений за сутки.

#Fetzen
#Entwurf

Неважно, в романтических или родительских отношениях, любовь характеризуется специфической перспективой, которую можно было бы назвать готовностью к подвигу. Принять инаковость Другого, его право на субъектность, собственную волю и собственное Желание. А, значит, на ошибку, на ложь и на уход. Принять это гораздо сложнее, чем умереть за Другого или даже за него жить.

И никогда заранее не знаешь, готов ли ты сам на этот подвиг.

#Fetzen

Текст – сущность крайне капризная.

Одни тексты согласны ждать хоть месяцами, но ты постоянно ощущаешь их давящее присутствие, они дышат где-то над ухом и смотрят в затылок. И, чем больше проходит времени, тем сложнее к ним подступиться.

Другие совсем не прощают измен: если отвлечься хоть на мгновение, путь занесет снегом или пылью, и ты уже никогда не дойдешь до места, очертания которого успел увидеть так ясно.

А некоторые, начавшись, заканчиваются совершенно не так и не там, как и где предполагалось. Увлекшись ими, в какой-то момент можно обнаружить себя в самых странных местах.

Иногда процесс движения понятен и предсказуем, в других случаях никогда заранее не знаешь, насколько продвинешься сегодня и продвинешься ли вообще. Короче, как у The Chemodan: «сегодня ночью будет /текст/, если нас не найдут у обочины».

#Fetzen

«Есть ли жалость в мире? Красота — да, смысл — да. Но жалость? Звезды жалеют ли? Мать — жалеет: и да будет она выше звезд (в лесу)».

См. «Опавшие листья»

Красота без жалости не нужна. Если пользоваться образом Мелани Кляйн, это красота холодной пустой груди. Мраморная или даже фаянсовая, она лишена обнадеживающей глубины — сам ее вид воспринимается как издевка. Как напоминание о том, что когда-то полученное обещание, единственно важное обещание, было нарушено. Хотя, строго говоря, никто никому ничего никогда не обещал.

Приведенный выше фрагмент из Розанова хорошо иллюстрирует то, что сами по себе объекты не обладают ни эстетическим, ни, шире, аксиологическим содержанием: оно формируется у них исключительно в контексте отношений субъекта с значимыми фигурами, в первую очередь, в его ранних отношениях с матерью. В этом смысле вся красота мира – каскад отсветов сияния сверхценного первообъекта. Эхо пережитой любви.

Если потеря этого сверхценного объекта начинает восприниматься как нечто совершенно невосполнимое (например, при депрессии), то ценность объектов выцветает, как жухнут опавшие листья, а их красота замирает, становится холодной. Вместо того, чтобы быть знаком надежды, она начинает манифестировать разрыв.

#Entwurf
#Розанов

12 августа 2000 года затонула подлодка «Курск». Через несколько дней Владимир Бибихин напишет в своем дневнике:

«Вт. 15.8.2000. Полная луна, тихо, тепло; атомная подводная лодка легла на дно Баренцева моря, людям в ней дают задохнуться.

Пт. 18.8.2000. Сейчас, в 8.00 утра, два журналиста двух программ, ОРТ и НТВ, оба убежденно сказали, что говорят правду. (Жадная тоска по правде у всех нас.) Правда обоих была в том, что о «Курске» ничего не известно и военные ничего не говорят, кроме абсурда о столкновении с неизвестным тяжелым объектом и громадных пробоинах. От этой правды жуткое ощущение, что начальство ждет, когда умрут все внутри, чтобы не было свидетелей. И это не то что злая логика, а «икономия», чтобы всем было лучше и спокойнее».

#Бибихин
#проходящее

Помню, как маленький сижу на дачной террасе, вожусь с конструктором, фоном через легкие помехи работает радио. Не разбираю, что там говорят. Но вдруг монотонность голоса рвется словом «Курск». Я не знаю, что это, но слышу волнение и тревогу. Голос перестает быть шумом и обретает смысл. И я понимаю: ЧТО-ТО произошло, происходит прямо сейчас.

В каком-то смысле это событие длится до сих пор. Мы живем в мире «Курска», Беслана, «Норд-Оста». Только икономия, первые признаки которой отчетливо проявились тогда, сейчас дошла до такой степени зрелости, что гниет прямо на наших глазах.

#проходящее
#Fetzen

Молчу
молчи
Молчу
молчи
Чутьем чутьем
Течем течем
Я думал мы о чем молчим
А мы молчали
Вот о чем

#Некрасов
#Entwurf

В «Языке философии» Владимир Бибихин писал, что «Текст есть ткань из молчания и слова». Молчание – слишком специфическое означающее. В зависимости от окружающих его — плавающих на его поверхности? — слов оно может быть как выражением предельной близости, так и манифестацией разрыва.

Причем переход от одного полюса к другому иногда случается почти мгновенно.

Как-то я уже писал здесь о том, что Фрейд размышлял о любви преимущественно экономически, концептуализируя ее главным образом как нарциссическую идентификацию. Иначе говоря, как выстраивание себя за счет образования прочной связи с другим, через утилизацию его — во многом сконструированного, фантазмического — образа.

Но в результате этот самый другой превращается в главную угрозу для цельности субъекта. Фрейд неоднократно отмечал, что из всех возможных способов согревания в мире дефицита любовь — вероятно, самый рискованный:

«Мы никогда не бываем более беззащитны по отношению к страданиям, чем когда мы любим, и никогда не бываем более безнадежно несчастны, чем когда мы потеряли любимое существо или его любовь».

За образом другого, как за экраном, субъект прячется от близости распада и смерти. Но, чем глубже и интенсивнее связь с ним, тем выше риск дезинтеграции. Этот риск — плата субъекта за иллюзию снятия разрыва, ведь

«на вершине влюбленности граница между «Я» и объектам угрожающе расплывается. Вопреки всякой очевидности, влюбленный считает «Я» и «Ты» единым целым и готов вести себя так, будто это соответствует действительности».

Довольно примечательно, что в «Недовольстве культурой» Фрейд, рассматривая состояния, при которых дистанция между Я и объектом снимается, сначала говорит о любви, и только потом о шизофрении.

#Entwurf
#Фрейд

Впрочем, даже у самого Фрейда можно найти намеки на возможность радикально иного любовного опыта — не сводящегося к утилизации. Но лишь намеки: концептуальное различение любви и влюбленности, а также любви и зависимости/созависимости появится позже.

Многие люди склонны к романтизации травмы. Они утверждают, что есть каузальная связь между мерой пережитой фрустрации и глубиной личности, ее гибкостью и цельностью. Кто-то даже ссылается на Виктора Франкла /кстати, хороший пост про него/, у которого действительно в текстах то и дело проскальзывает мысль, что экстремальные условия способствуют обретению личностного смысла.

Но клиническая практика — в особенности, с тяжелыми пограничными или психотическими пациентами — наглядно демонстрирует, что сама по себе боль ведет лишь к оскуднению и деградации. Она корежит. Глубина и интеграция, если и обретается, то не благодаря, а вопреки боли: за счет интернализированных позитивных объектных отношений, иначе говоря, пережитой ранее любви. Если ее критически не хватало, даже самая незначительная фрустрация приводит лишь к разрушению.

Все это намного лучше Франкла, профессионального психиатра, понимал поэт и фельдшер Варлам Шаламов. Описанный в его текстах лагерь — это практически совершенная машина по расчеловечиванию. Сохранение не то, что смысла, а минимальной аффективной сложности в его условиях является не более, чем погрешностью. Не заслугой, а случайностью.

И это важный момент. Будучи простым заключенным, Шаламов не создавал стихов. К поэтической практике он вернулся лишь в 1946 году, когда его положение в системе ГУЛАГа несколько улучшилось: ему посчастливилось попасть на фельдшерские курсы. До этого стихи не просто «казались ненужными» — они банально мешали выживанию. И Шаламов детально описывает, каких усилий ему стоило реанимировать, вновь развить в себе способность к сложному оперированию словом.

#Entwurf
#Шаламов