Мы угадываем время по изменениям.

Там, где преобладают консервация, инерция, кажется, что время почти стоит. Я наблюдал пространства, где оно движется так медленно, словно смола. Иногда даже для одной капли требуются годы. А в других, как в том монологе из фильма Снайдера, «события столь мельчайшие и быстрые, что они практически не случались вовсе».

В том, что мы называем человеком, могут сочетаться много времен. Чтобы говорить о каком-то одном, «объективном» времени, нам приходиться сводить человека до точки, тела.

#Fetzen

Рюноскэ Акутагава, мастер рассказа, как-то заметил: «Проза занимает место в литературе только благодаря содержащейся в ней поэзии». Эта мысль созвучна концепции философа и психоаналитика Юлии Кристевой, согласно которой у речи всегда есть два измерения: символическое, связанное с грамматикой и логикой дискурса, и семиотическое, раскрывающее аффективность непосредственно через стилистику, ритмику и тональность.

Речь разворачивается в пространстве, заданном этими осями. В поэзии больший акцент сделан на семиотическом, в прозе — на символическом. Но, как в любом поэтическом произведении, даже самом – на первый взгляд – диффузном (например, верлибрах Владимира Бурича или экспериментах Велимира Хлебникова) есть символический элемент, так и в любом прозаическом тексте, даже если это сухой научный трактат, есть место для семиотического. Пусть оно и раскрывается там лишь за счет расстановки акцентов, пауз, пунктуации.

Хороший пример того, насколько живым и аффективно насыщенным может быть внешне отстраненный, холодный текст, является «Логико-философский трактат» Людвига Витгенштейна. При том, что где-то треть этой работы написана языком пропозициональной логики, ЛФТ воспринимается максимально аффективно насыщенным. Как напев об одновременно и восхищении, и ужасе перед тотальной зыбкостью, на которую обречен любой говорящий субъект.

Иначе говоря, структура речи раскрывается всегда в двух измерениях. И «психоаналитическое ухо» должно быть настроено таким образом, чтобы различать эту структуру в любой конфигурации этих измерений.

#Entwurf
#Акутагава
#Кристева

«Но кто знает, что такое реальное? Реальное — это две пули в голову. И только те, с кем это произошло, видели в течение более или менее долгого мгновения, как это реальное обрушивается на них всей своей тяжестью, раз и навсегда раздавливая какие бы то ни было представления».

См. «Чечня. Год третий»

Этот фрагмент из Джонатана Литтела всегда казался мне хорошей иллюстрацией к принятому в лаканианской традиции концептуальному разделению реальности, сотканной из представлений, преимущественно плохо осознаваеых, и Реального, ускользающего от какой-либо символизации.

Однако нужно держать в голове, что Реальное – это не только то, что уничтожает и травмирует (как отмечал Столороу, травма – это, в первую очередь, обвал некого «наивного представления», воспроизводящийся в психической структуре коллапс означающей системы), не только то, что ужасает, но и то, что обнадеживает. Ведь именно к Реальному обращено Желание.

#Fetzen

Вот ты и добился того
чего хотел
стал хозяином
времени
и себе
сел за стол
там где сидел отец
Но нет мира взрослых —
есть мир мертвых

#Бурич
#Fetzen

Хотеть быть взрослым и быть им — довольно далекие друг от друга штуки. Часто мы смотрим на наших родителей и думаем, что на их месте все сделали бы иначе, лучше. Их может давно не быть, но мы все равно слышим их голоса и чувствуем их взгляды — порой отчетливее, чем голоса и взгляды тех, кто нас окружает. Соперничаем, спорим, раздражаемся, боимся.

Это такая роскошь — сопоставлять себя с кем-то. Даже пропитанное злостью и завистью, само это сопоставление заполняет много пространства, укрывая от чего-то куда более мутного и ужасающего, дает ощущение определенности, точку опоры.

А взрослость — это беспомощность и тоска. Нет ни власти, ни гарантий. Вопросы без ответов, одна конечность. Все утекает, как сквозь пальцы. Кто-то скажет, что без этой трагической перспективы невозможна подлинная любовь. Так-то оно так, но где она, эта любовь? Её может и не случиться. А тоска прямо здесь, она неизбывна. Более, чем веский повод не взрослеть.

Взрослый не хочет быть взрослым. У него просто нету выбора.

У меня много разных футболок с котами, но эта, пожалуй, самая психоаналитическая.

Когда я смотрю на этого кота, близкого к тому, чтобы повеситься на сардельках, я думаю о том, что губит нас чаще всего то, что вызывает наслаждение. Причем наслаждение привычно незаметное, фоновое, не экстраординарное. Оно воспроизводится, набирает инерцию. В какой-то момент такое наслаждение становится практически необходимым, при этом почти не осознается.

Оно образует петлю, и она затягивается все уже. Обнаруживаем мы это почти всегда слишком поздно. Когда уже ничего не поделать.

#Fetzen

«Разве нам, психоаналитикам, не известно, что нормальным субъектом является тот, кто не расположен большую часть своего внутреннего дискурса принимать всерьез?

Обратите внимание, сколько в нормальных субъектах, а следовательно и в нас самих, происходит вещей, которые мы постоянно стараемся не принимать всерьез. Вполне возможно, что главная разница между нами и психически больными в этом и состоит. Именно поэтому в глазах очень многих, даже если они не отдают себе в этом отчет, психически больной — это воплощение того, к чему может привести привычка принимать вещи всерьез».

См. «О бессмыслице и структуре бога»

Как там было в советском фильме про Мюнхгаузена? «Я понял, в чём ваша беда. Вы слишком серьёзны».

#Fetzen
#Лакан

Поэзия Бориса Рыжего отлично работает в качестве иллюстрации к статьям о клинической депрессии.

Чаще всего его стихи болезненно однообразны. Тоска, выраженное чувство онтологической оторванности от Другого, вина за сам факт своего существования, будто оно само по себе приносит далеким и особенно близким боль. Предвосхищение смерти как ухода от страдания. Воспроизводящееся прощание. Все это повторяется из стиха в стих, пусть и с разными акцентами.

Стихотворение «В России расстаются навсегда» в об этом же. Но с нем все эти аффекты достигают какой-то предельной, дистиллированной чистоты. Дальше – только асимволия, означающие там крошатся и распадаются. Тоска растворяет все, с чем идентифицирует себя лирический герой, любые структуры, на которые он обращает свое сознание — женщину, город, страну. Переходные объекты вроде самолета или поезда просто замирают в ней, тонут. Потому что они — про связь, про дорогу, а ни в какой дороге уже нет никакого смысла. Некуда ехать. Ничего ни с чем не связать: этот разрыв невозможно сшить.

И ты, читая эти строки, с всеми своими рационализациями, способностью к воображению, прекрасно понимаешь, что не так далеко находишься от места, в котором был Рыжий, когда писал их.

В России расстаются навсегда.
В России друг от друга города
столь далеки,
что вздрагиваю я, шепнув «прощай».
Рукой своей касаюсь невзначай
её руки.

Длинною в жизнь любая из дорог.
Скажите, что такое русский бог?
«Конечно, я
приеду». Не приеду никогда.
В России расстаются навсегда.
«Душа моя,

приеду». Через сотни лeт вернусь.
Какая малость, милость, что за грусть —
мы насовсем
прощаемся. «Дай капельку сотру».
Да, не приеду. Видимо, умру
скорее, чем.

В России расстаются навсегда.
Ещё один подкинь кусочек льда
в холодный стих.
...И поезда уходят под откос,
...И самолёты, долетев до звёзд,
сгорают в них.

1996

#Рыжий
#Entwurf

Утверждать, что мы теоретизируем лишь за тем, чтобы что-то понимать, устанавливать истину, в общем-то также нелепо, как полагать, что мы занимаемся сексом исключительно ради близости с другим человеком.

И там, и там соприкосновение с Другим возможно, но и тем, и тем куда чаще занимаются для того, чтобы не узнавать и не соприкасаться.

#Fetzen

Известная дилемма между ужасным концом и ужасом без конца — чем-то плохим, но привычным, и чем-то неизвестным, но вероятно хорошим — не имеет какого-то «объективного» рационального разрешения. Выбор в ней упирается исключительно в историю отношений, на пересечении которых сформировался субъект.

Чтобы надежда могла возникнуть, необходим опыт соприкосновения с чем-то хорошим. Но одной надежды мало: чтобы субъект обладал способностью отказываться от того, что есть, и уходить в неизвестность, он должен быть в состоянии переживать разлуку, разрыв. А, значит, хоть в какой-то степени, но быть достаточным для себя — другими словами, не обваливаться под тяжестью интенсивности собственной тревоги. Эта достаточность не возникает сама по себе: обеспечивающий её аппарат формируется исключительно в проживании опыта стабильных близких отношений. И близость здесь критически важно не подменять попытками слиться.

Грубо говоря, не стоит ждать дерзновения и любопытства от тех, кто годами выживал в режиме жесточайшего дефицита — питания или пространства. Кто оттачивал репертуар расщепления, пытаясь совладать с собственной и чужой деструктивностью (проведение различия между которыми в тяжелых случаях вообще едва ли возможно). При работе с такими людьми годы уходят на то, чтобы они лишь смогли допустить мысль, что бывает и как-то иначе.

#Entwurf

Все-таки есть очень большая разница между открытостью друг перед другом, желанием обоюдно обмениваться, и агрессивным стремлением переполнить другого своими собственными содержаниями, пенетрировать его и ассимилировать.

И то, и то часто называют и оправдывают искренностью. Оба отношения структурно можно описать как проективную идентификацию. И там, и там – как и в любой человеческой связи – имеется аспект насилия.

Но, как в том анекдоте, «есть нюанс».

#Fetzen

«И, как Салтыков-Щедрин,
страшно боюсь того, над чем смеялся всю жизнь».

Способность шутить – довольно сложная штука, едва ли не настолько же хрупкая, как способность кого-то хотеть, испытывать сексуальное возбуждение.

Юмор может быть пластичным, позволяющим немного приподняться над ограниченностью, если не дефектностью отдельных означающих за счет скольжения по ним, и тогда это один из самых элегантных способов совладать с тревогой. Но он может быть и жестким, застревающим на одних и тех же объектах/знаках, ломанным, лишенным какого-либо flow. А, значит, структурно первертным.

Понять/услышать, способен ли человек шутить, как он это делает, как именно в этом движется — не менее важный аспект диагностики, чем, например, прояснение специфики актуальных семейных или рабочих отношений. Если не более.

#Entwurf

Человек остро нуждается в постоянстве. Неважно, насколько жестокие правила игры, главное, чтобы они были. Изнуряет сильнее всего даже не насилие — к нему, пусть за счет расщепления, психика может приспособиться, — а хаотичность. В «Разговорах беженцев» это емко выразил Брехт:

«Это пиво — не пиво, но это компенсируется тем, что эти сигары — тоже не сигары. Вот если бы пиво не было пивом, а сигары были бы настоящими сигарами, — тогда всё было бы не так как надо, не в порядке».

И именно хаотичность сильнее всего мешает детскому психическому развитию. К этому и знаменитое double bind Бейтсона, и концепт «спутывающего объекта» Биона.

#Брехт
#Entwurf

Ну и менее трагичная иллюстрация соприкосновения с разрывом между символическо-воображаемым порядком и Реальным.

Сфотографировал закатную высотку на Котельнической в просвете Спасоглинищевского, иду по Маросейке, пытаясь отредактировать снимок, убрать с него знак дорожного движения, раздражающий своей яркостью. В итоге бьюсь башкой о такой же знак, так как шел, уткнувшись в телефон.

#Fetzen

«Вздор! Я люблю, когда врут! Вранье есть единственная человеческая привилегия перед всеми организмами. Соврешь – до правды дойдешь! Потому я и человек, что вру. Ни до одной правды не добирались, не соврав наперед раз четырнадцать, а может, и сто четырнадцать, а это почетно в своем роде; ну, а мы и соврать-то своим умом не умеем! Ты мне ври, да ври по-своему, и я тебя тогда поцелую. Соврать по-своему – ведь это почти лучше, чем правда по одному по-чужому; в первом случае ты человек, а во втором ты только что птица!»

См. «Преступление и наказание»

Фрагмент о лжи — вероятно, лучшее, что есть в перенасыщенном монологе пьяного Разумихина, который тот произносит перед матерью и сестрой Раскольникова. В мире, где не человек ведет слово, а слово ведет человека, ложь — не единичное высказывание, а функциональная цепочка высказываний, контекст, покров — часто наполняет язык речью куда в большей степени, чем формальная правда.

Иначе говоря, в некоторых случаях ложь оказывается единственным доступным местом, где разные слои, образующие всегда в некоторой степени, но расколотого субъекта, могут хоть как-то, но сойтись. Вполне себе психоаналитическая оптика.

«Потому я и человек, что вру» от Достоевского смотрится как развитие декартовского сogito ergo sum и признание провала идеалов классической рационалистической антропологии. Человеческий субъект — не просто тот, кто мыслит, а тот, кто мыслит расколото, в чьем мышлении в той или иной степени, но всегда присутствует расщепление (этот момент хорошо описан Джеймсом Гротштейном). Кто лжет, хотя больше всего хотел бы не лгать.

И совершенно неважно, идет ли речь о лжи другим или лжи себе. Строго говоря, с перспективы теории объектных отношений это различие вообще едва ли особо значимо.

#Достоевский
#Entwurf

Я перестал лгать
гать
ать
ть
ь!

Я стал непроизносим.

6 мая 1965

#Миронов
#Fetzen

С детства большинство из нас воспитываются в ощущении, что любой процесс в общем-то обратим. Если ты заболел, но будешь делать то, что говорит мама, лечиться, то совсем скоро обязательно поправишься. Если кого обидел, то нужно только найти в себе силы извиниться, и тогда все точно станет, как прежде, даже лучше. Может, придется долго извиняться, на коленях постоять, поплакать, может, даже сделать что-то, но обязательно станет. Всегда есть возможность все переиграть, всегда есть время. Нужно только покаяться, исповедаться, сходить к психотерапевту, стать психотерапевтом — короче, измениться. И тогда тебя простят. Неважно, кто — мать, любимая, Христос. Ты себя простишь. Разрыв будет снят, все всё поймут.

Но в какой-то момент ты вдруг обнаруживаешь, разбивая об это свое лицо, что некоторые разрывы, как ни старайся, сшить не выходит. Что-то просто не исправляется. Слова, такие важные и такие точные, которые ты тогда не произнес, теперь говорить некому. Решение, которое долго откладывал, сейчас никому уже не нужно, даже тебе. Нанесенная женщине или сыну обида пусть шрамом, но останется в них навсегда. А, скорее, не просто останется следом, а будет жить, прорастать и разъедать собою все.

Некоторые вещи нельзя развидеть. От них никуда не деться, они находят нас вновь и вновь. Напоминают о себе тяжестью и тоской. Их не исправить и не забыть. Можно сменить язык и родину, партнершу, семью, сбежать на войну, уйти в монастырь, обсадиться наркотой, свалиться в психоз — они все равно останутся, будут сочиться «из каждой поры». Запись останется.

Многое, очень многое необратимо. И самое поганое заключается в том, что мы поймем это тогда, когда будет уже поздно. Проблема не в том, что субъект или его фрагменты смертны, а в том, что они внезапно смертны. И «внезапно» часто лежит глубоко в прошлом.

«Слишком поздно. Всегда было. Всегда будет. Слишком поздно». И кляйнианский концепт депрессивной позиции — по сути о том, что подлинная любовь открывается лишь по ту сторону этого «поздно». Там, где предельную ценность объекта можно выдерживать не вопреки, а благодаря его конечности и хрупкости, неуловимости. Потому такая любовь всегда немножечко скорбь.

#Entwurf

Мы, кто-то в большей степени, кто-то в меньшей, но почти всегда отчуждены от себя. Наше существование изобилует разного рода системами, позволяющими расщепляться, отстраняться, сбегать — удерживать определенные содержания если не вне поля зрения, то хотя бы вне фокуса. Само по себе это не плохо, не хорошо, иногда это и вовсе необходимо — речь о том, что возможностей для подобного «аутирования» и «залипания» довольно много.

И вот в этом контексте акт мастурбации — одно из редких пространств встречи с собой. Потому что она банально не работает, если хоть в какой-то значимой степени не происходит события сплетения разного рода нитей, символическо-воображаемых рядов, в узел, признания Желания. Что-то должно с чем-то совпасть и встретиться, и, хотя в этом всегда есть некоторый момент риска, хоть это иногда болезненно, только так этот процесс перестает быть вымученной и нелепой возней. /да, бывает и симптом патологической компульсивной мастурбации, но о нем как-нибудь в другой раз/. Так что способность субъекта адекватно дрочить, осознанно получая от этого наслаждение — важнейший диагностический критерий, как и его способность шутить.

В общем-то мое эстетическое и этическое отвращение к европейскому Просвещению во многом всегда было связано с тем, что его философы к мастурбации относились весьма негативно. Сразу вспоминается сиорановский фрагмент о последних годах жизни Канта:

«Кант дожил до глубокой старости и только тогда, заметив тёмные стороны бытия, объявил о «несостоятельности всякой рациональной теодицеи».

... Другие, более удачливые, поняли это ещё до того, как начали философствовать».

#Fetzen

Мне снилось, что я где-то наедине с ... Помню, как целую щеку, ее волосы щекочут мой нос. Удивительным было то, что любое мое касание отзывалось ощущением касания на собственным же теле. Я гладил ее плечо и чувствовал, как кто-то касается моего плеча. Целовал и чувствовал чужие губы: не взаимность, а зеркальность, невозможная наяву. Был собой и был ей — в этом не было никакого противоречия, как нет его в Троице. Время от времени я почти просыпался, оказывался на грани сна, проводил рукой по своей спине и это касание отзывалось ее касанием, которое я ощущал, уже провалившись в сон. Я скользил по самой грани сна и яви, будто летя над водой, то уходя в глубину, то вновь взлетая.

В «Толковании сновидений» Фрейд, тогда еще не использовавший понятие «нарциссизм», писал об особом «эгоизме» сновидения. Вся его сцена заполнена представлением Желания субъекта. Но это совершенно особый эгоизм: эгоизм без Эго, без Я.

Я возникает в сновидении только постфактум, когда, уже после пробуждения, сновидец реконструирует то, что увидел, в качестве истории, текста. В самом же сновидении нет картезианского cogito, нет Эго: оно рассеяно на мириады фрагментов, оно везде и негде одновременно. Есть лишь взгляд. Сновидение выставляет напоказ и оно же смотрит. И порой от этого взгляда так больно, что нас выбрасывает в явь.

Реальность побеждает: после пробуждения пережитое во сне подчиняется логике и укладывается в привычные оппозиции (например, Я — другой, внутреннее — внешнее), превращается в историю. Субъект cogito празднует триумф над субъектом Желания. Но некоторые сновидения — как, например, вышеописанное — настолько интенсивны и специфичны, что их невозможно реконструировать, не нарушив закон исключенного третьего — один из базовых законов, структурирующих реальность как знаковую систему. Даже подвергнутые реконструкции, кастрированные до текста, такие сны отсылают к неименуемому, что лежит по ту ее сторону.

#Entwurf
#Фрейд

К этой картинке можно было бы разогнать про лакановскую максиму «сексуальных отношений не существует», вспомнить что-нибудь из Киньяра, но я просто оставлю это стихотворение Владимира Бурича:

Мы сидим
улыбаемся
улыбками юродивых
влюбленных

Как унизительно не понимать другого
Сидим улыбаемся
Говорим через вакуум
расстояние
стекло
эпоху

Начинаешь не верить что
рюмка — рюмка
лампа — лампа

Все безымянно

Сидим
улыбаемся

Я бессилен проникнуть в его микрокосм
и заметил
что начинаю его изучать как биолог
комиссионер
охотник

Я на концерте иностранной речи
Мне больно
Моя голова набита канцелярскими скрепками латинских литер

#Бурич

Не помню, кто из великих это сказал и как точно звучит цитата, поэтому передам своими словами.

В кабинете всегда встречаются два охуевающих человека. И самое ценное, что аналитик может дать человеку, который к нему пришел — опыт того, что можно охуевать, но при этом не разваливаться.

Это не дискурсивное знание, о такой возможности бессмысленно и даже вредно рассказывать, она может быть только продемонстрирована в здесь-и-теперь.

Именно эта способность и должна быть интернализована пациентом. Это цель терапии и цель анализа.

#Fetzen