Петрик
День был вполне обычным. Денег набралось ни много, ни мало, от постепенно выпитой с утра до вечера водки слегка шумела голова и пальцы уже чуть с опозданием попадали по струнам, желудок настойчиво требовал для себя хотя бы немного закусить, а прохожие, словно тени, беззвучно входили в гулкую утробу подземного перехода и, скользнув по Пете ничего не выражающими взглядами, покидали ее, навсегда исчезая из его жизни. Иногда кто-нибудь пробегал или проходил быстрым шагом слишком близко, и слабый ветерок шевелил густую массу скопившихся в кофре бумажек.
Когда наступило некоторое затишье, Петя оборвал игру, положил гитару на колени и отпил воды из стоящей рядом пластиковой бутылки. Потом он посмотрел на часы. Было уже поздно – можно было поиграть еще часок до закрытия метро, однако на сегодня было достаточно, решил он. Пора складываться, подняться наверх, доковылять о мерзкому и слякотному осеннему вечеру до уличной кафешки с пластмассовыми столиками и хлопавшими на ветру зонтиками, выпить последние на сегодня сто грамм, и опять спуститься сюда, чтобы на метро отправиться домой - на другой конец города, в квартиру к пухлой и смердящей мочой бабке, которая сегодня опять могла устроить пожар, потому что соседка забыла принести ей закончившиеся у нее таблетки. Петя перед уходом всегда заглядывал к ней в комнату, и если видел, что она сидит, пеленая кукол, понимал, что это – не очень хороший знак.
Он решил сыграть еще одну песню – недавно подобранный им спокойный блюз Дюка Эллингтона, с которым озябшие и пьяные пальцы в это время вполне могли бы справиться – в отличие от чардашей и стремительных цыганских ритмов, которые звучали в основном с утра, после первой похмельной чарки, купленной и выпитой в той же кафешке наверху перед началом рабочего дня. После этого начинались вальсы, танго, песни из старых фильмов - в самой живописнейшей смеси жанров, потому что Петя играл все. Пропущенная через «дисторшн», семиструнная гитара могла даже стонать неподражаемым «грайндкором», и тогда куражившийся от нечего делать Петя заставляя густую толпу выворачивать шеи и коситься на него – впрочем данный кураж не приносил никаких материальных плодов, ибо среди публики, спешащей по делам днем и праздно дефилирующей вечером, довольно редко находились любители крутых рифов, поэтому бензопильные звуки заставляли рыться по карманам очень и очень немногих.
Переход был совершенно пустой, и плавные звуки блюза мечущимся эхом сразу наполнили все его пространство, отчего у Пети потеплело в душе. Иногда бывает и такое – пальцы машинально делают свою работу, а та часть души, что отвечает за восприятие прекрасного, невольно подвергается живительному воздействию, и может хотя бы на короткое время воспарить из любого злачного места. Из любой берлоги, которая засасывает и заражает грязными остатками того, что оставляют люди после себя.
Такт за тактом вещь продвигалась к середине, и тогда Петя услышал, как к музыке стал примешиваться стук каблучков. Как бы равнодушно он ни приучился относиться ко всем – проходящим мимо, останавливающимся послушать, почти насильно впихивающим в него литры водки, бросающим на него презрительные взгляды, сыпавшим пьяно-слюнявые благодарственные оды, предлагающим всяческие контракты и неземные блага и, наконец, разбивающим гитару у него на голове, некоторые отрывки – изящные зарисовки из жизни, достойные камеры некоего незримого фотографа нашей памяти, иногда пробуждали в нем довольно сильные чувства.
Потому иногда понимаешь, что ради таких мгновений и стоит жить. Потому что именно они составляют собой ту непрерывную цепочку, которая когда-нибудь должна перевесить все темное – все гадостные поползновения из самых черных уголков души, которые каждый инстинктивно стремится забыть.
День был вполне обычным. Денег набралось ни много, ни мало, от постепенно выпитой с утра до вечера водки слегка шумела голова и пальцы уже чуть с опозданием попадали по струнам, желудок настойчиво требовал для себя хотя бы немного закусить, а прохожие, словно тени, беззвучно входили в гулкую утробу подземного перехода и, скользнув по Пете ничего не выражающими взглядами, покидали ее, навсегда исчезая из его жизни. Иногда кто-нибудь пробегал или проходил быстрым шагом слишком близко, и слабый ветерок шевелил густую массу скопившихся в кофре бумажек.
Когда наступило некоторое затишье, Петя оборвал игру, положил гитару на колени и отпил воды из стоящей рядом пластиковой бутылки. Потом он посмотрел на часы. Было уже поздно – можно было поиграть еще часок до закрытия метро, однако на сегодня было достаточно, решил он. Пора складываться, подняться наверх, доковылять о мерзкому и слякотному осеннему вечеру до уличной кафешки с пластмассовыми столиками и хлопавшими на ветру зонтиками, выпить последние на сегодня сто грамм, и опять спуститься сюда, чтобы на метро отправиться домой - на другой конец города, в квартиру к пухлой и смердящей мочой бабке, которая сегодня опять могла устроить пожар, потому что соседка забыла принести ей закончившиеся у нее таблетки. Петя перед уходом всегда заглядывал к ней в комнату, и если видел, что она сидит, пеленая кукол, понимал, что это – не очень хороший знак.
Он решил сыграть еще одну песню – недавно подобранный им спокойный блюз Дюка Эллингтона, с которым озябшие и пьяные пальцы в это время вполне могли бы справиться – в отличие от чардашей и стремительных цыганских ритмов, которые звучали в основном с утра, после первой похмельной чарки, купленной и выпитой в той же кафешке наверху перед началом рабочего дня. После этого начинались вальсы, танго, песни из старых фильмов - в самой живописнейшей смеси жанров, потому что Петя играл все. Пропущенная через «дисторшн», семиструнная гитара могла даже стонать неподражаемым «грайндкором», и тогда куражившийся от нечего делать Петя заставляя густую толпу выворачивать шеи и коситься на него – впрочем данный кураж не приносил никаких материальных плодов, ибо среди публики, спешащей по делам днем и праздно дефилирующей вечером, довольно редко находились любители крутых рифов, поэтому бензопильные звуки заставляли рыться по карманам очень и очень немногих.
Переход был совершенно пустой, и плавные звуки блюза мечущимся эхом сразу наполнили все его пространство, отчего у Пети потеплело в душе. Иногда бывает и такое – пальцы машинально делают свою работу, а та часть души, что отвечает за восприятие прекрасного, невольно подвергается живительному воздействию, и может хотя бы на короткое время воспарить из любого злачного места. Из любой берлоги, которая засасывает и заражает грязными остатками того, что оставляют люди после себя.
Такт за тактом вещь продвигалась к середине, и тогда Петя услышал, как к музыке стал примешиваться стук каблучков. Как бы равнодушно он ни приучился относиться ко всем – проходящим мимо, останавливающимся послушать, почти насильно впихивающим в него литры водки, бросающим на него презрительные взгляды, сыпавшим пьяно-слюнявые благодарственные оды, предлагающим всяческие контракты и неземные блага и, наконец, разбивающим гитару у него на голове, некоторые отрывки – изящные зарисовки из жизни, достойные камеры некоего незримого фотографа нашей памяти, иногда пробуждали в нем довольно сильные чувства.
Потому иногда понимаешь, что ради таких мгновений и стоит жить. Потому что именно они составляют собой ту непрерывную цепочку, которая когда-нибудь должна перевесить все темное – все гадостные поползновения из самых черных уголков души, которые каждый инстинктивно стремится забыть.
Петрик
Девушка излучала ту редко встречающуюся свежесть, которая заставляет слабого бросаться в неравный бой, усмиряет подлеца, а сильного увлекает за собой и приумножает ему силы. Точеное лицо, черные как смоль природного цвета волосы, небесно-голубые глаза (что за редкое сочетание!), милая невысокая фигурка в ужасно шедших к ней юбке и курточке, в руках черная сумочка. Она замедлила ход и остановилась, прислонившись к противоположной стене. Она стояла и слушала, устремив на него глаза, и весь ее облик безошибочно говорил, что она не пропускает ни единой ноты, ни единого жеста лениво перебирающих струны пальцев, ни единой детали согнувшись сидящего на ящике самодельного усилителя внезапно встреченного гитариста.
Волна неспешных звуков, казалось, охватывала ее с головы до ног, проникала внутрь, захватывала, влекла куда-то – вверх? В сказку? В иной мир? – затем возвращалась обратно к музыканту и уже обволакивала их обоих в считанные минуты длящемся состоянии полного взаимопонимания, покоя и радости, того состояния, что перечеркивает всю нелегкую прошлую жизнь и всю мерзость, которые успел почерпнуть он, и, видимо еще не успела она – в своей прозрачной и неосязаемой свежести, идеально соответствующая музыке и так внезапно сформировавшейся общему микросреде.
Последние ноты, наконец, замерли, и Петя поднял свой, как обычно, кроткий взгляд. Она нерешительно порылась в сумочке и достала оттуда несколько мелких купюр, подошла, наклонилась и положила их в кофр. Изящные маленькие ручки. Тоненькое золотое колечко с камушком. Розовые ногти. Она улыбнулась Пете, мелодичным тонким голоском сказала «спасибо» и пошла.
И тогда Петя понял, что сейчас он делает что-то не так. Жаркая волна, насквозь прошившая все его тело, вдруг потребовала немедленного действия – сейчас же исправить вот-вот грозящую стать неповторимой ошибку! Сделать что-нибудь! Тени проходят и уходят. Ты остаешься. Ты же много лет, в сущности, один. У тебя есть только одна подруга – гадкая водка, от которой по утрам противно дрожат руки, и без пары глотков которой ты вряд ли сыграешь что-нибудь сложнее трехаккордных частушек. У тебя бывают друзья – координатами которых вдоль и поперек исписана большая и пухлая записная книжка, но о которых ты забываешь на следующее же утро. У тебя бывают женщины, проснувшись с которыми тебя посещает единственная мысль – «бежать! Срочно!» или же те, вытерпеть которых ты не можешь больше двух-трех дней.
У тебя есть города и дороги - те, которые выбираешь ты, и которые выбирают тебя. У тебя есть гитара, которая может треснуть и рассохнуться, и которую можно заказать или, на худой конец, сделать самому. У тебя есть руки, с помощью которых ты никогда не пропадешь даже без гитары. И вместе со всем этим - ты один. Тебе уже далеко за тридцать, но вся твоя жизнь – «перекати поле». У тебя есть немалый опыт, на который ты полагаешься сугубо инстинктивно, и никогда не пытаешься объединить в какую-либо систему. Ты уже не помнишь прочитанных когда-то книг и огромных усилий осознать и переварить прочитанное. Тебя откровенно веселят поиски смысла жизни, как правило осуществляемые случайными умными и проницательными знакомыми на заставленной бутылками и заваленной объедками ночной кухне.
Ты не можешь долго находиться на одном месте, и бесконечная череда лиц, явлений, музыки и песен, весь яркий и несуразный калейдоскоп проходит через тебя, успев отразиться как в зеркале, но никакой своей частью не успевает прорасти и дать корни. Надо что-то делать! И надо делать сейчас, ибо затуманенную алкоголем голову все чаще и чаще одолевает мысль о том, что надо торопиться – спешить жить, о том, что время набирает скорость и все стремительней скачет сквозь все кажущееся иногда фантастической мишурой прошлое и настоящее.
Девушка излучала ту редко встречающуюся свежесть, которая заставляет слабого бросаться в неравный бой, усмиряет подлеца, а сильного увлекает за собой и приумножает ему силы. Точеное лицо, черные как смоль природного цвета волосы, небесно-голубые глаза (что за редкое сочетание!), милая невысокая фигурка в ужасно шедших к ней юбке и курточке, в руках черная сумочка. Она замедлила ход и остановилась, прислонившись к противоположной стене. Она стояла и слушала, устремив на него глаза, и весь ее облик безошибочно говорил, что она не пропускает ни единой ноты, ни единого жеста лениво перебирающих струны пальцев, ни единой детали согнувшись сидящего на ящике самодельного усилителя внезапно встреченного гитариста.
Волна неспешных звуков, казалось, охватывала ее с головы до ног, проникала внутрь, захватывала, влекла куда-то – вверх? В сказку? В иной мир? – затем возвращалась обратно к музыканту и уже обволакивала их обоих в считанные минуты длящемся состоянии полного взаимопонимания, покоя и радости, того состояния, что перечеркивает всю нелегкую прошлую жизнь и всю мерзость, которые успел почерпнуть он, и, видимо еще не успела она – в своей прозрачной и неосязаемой свежести, идеально соответствующая музыке и так внезапно сформировавшейся общему микросреде.
Последние ноты, наконец, замерли, и Петя поднял свой, как обычно, кроткий взгляд. Она нерешительно порылась в сумочке и достала оттуда несколько мелких купюр, подошла, наклонилась и положила их в кофр. Изящные маленькие ручки. Тоненькое золотое колечко с камушком. Розовые ногти. Она улыбнулась Пете, мелодичным тонким голоском сказала «спасибо» и пошла.
И тогда Петя понял, что сейчас он делает что-то не так. Жаркая волна, насквозь прошившая все его тело, вдруг потребовала немедленного действия – сейчас же исправить вот-вот грозящую стать неповторимой ошибку! Сделать что-нибудь! Тени проходят и уходят. Ты остаешься. Ты же много лет, в сущности, один. У тебя есть только одна подруга – гадкая водка, от которой по утрам противно дрожат руки, и без пары глотков которой ты вряд ли сыграешь что-нибудь сложнее трехаккордных частушек. У тебя бывают друзья – координатами которых вдоль и поперек исписана большая и пухлая записная книжка, но о которых ты забываешь на следующее же утро. У тебя бывают женщины, проснувшись с которыми тебя посещает единственная мысль – «бежать! Срочно!» или же те, вытерпеть которых ты не можешь больше двух-трех дней.
У тебя есть города и дороги - те, которые выбираешь ты, и которые выбирают тебя. У тебя есть гитара, которая может треснуть и рассохнуться, и которую можно заказать или, на худой конец, сделать самому. У тебя есть руки, с помощью которых ты никогда не пропадешь даже без гитары. И вместе со всем этим - ты один. Тебе уже далеко за тридцать, но вся твоя жизнь – «перекати поле». У тебя есть немалый опыт, на который ты полагаешься сугубо инстинктивно, и никогда не пытаешься объединить в какую-либо систему. Ты уже не помнишь прочитанных когда-то книг и огромных усилий осознать и переварить прочитанное. Тебя откровенно веселят поиски смысла жизни, как правило осуществляемые случайными умными и проницательными знакомыми на заставленной бутылками и заваленной объедками ночной кухне.
Ты не можешь долго находиться на одном месте, и бесконечная череда лиц, явлений, музыки и песен, весь яркий и несуразный калейдоскоп проходит через тебя, успев отразиться как в зеркале, но никакой своей частью не успевает прорасти и дать корни. Надо что-то делать! И надо делать сейчас, ибо затуманенную алкоголем голову все чаще и чаще одолевает мысль о том, что надо торопиться – спешить жить, о том, что время набирает скорость и все стремительней скачет сквозь все кажущееся иногда фантастической мишурой прошлое и настоящее.
Петрик
И тогда Петя решился и позвал. Каблучки еще стучали - она не успела еще дойти до выхода, и он ее окликнул. Встал, положил гитару, подбежал к ней и остановился, не зная, что сказать. Она обернулась и посмотрела. И она все поняла. Именно так иногда происходит крутой поворот в реке, называемой жизнью. И мы меняемся. Меняемся окончательно и бесповоротно, забывая прошлое и не чувствуя необходимости возврата. Мы строим дом -– внутри себя, сажаем дерево – там же, растим детей – метафорических или настоящих - и никогда уже не позволяем себе выйти из этого круга, лишь только впитывая в себя то, что поступает извне и отдавая то, что мы сами посчитаем нужным для того, чтобы оставить внешнему миру след.
- Да, - сказали ее глаза.
- Да, - сказали его глаза.
И это было оно.
Из перехода они вышли вместе – аура тихого счастья вела две фигуры – его, с тяжелым усилителем и гитарой в левой руке и обнимающего правой рукой ее – Чистое Существо, своим светом раз и навсегда поглотившее все прошлое.
Они завалились в его любимое кафе, которое не закрывалось всю ночь – тихое место, где были уютные и относительно изолированные кабинки, где звучал Боб Марли, Джим Моррисон и Дженис Джоплин, и собирались те, кто терпеть не мог новых и современных монотонных ритмов, своими ультравысокими или ультранизкими частотами разрушающих все мыслительные процессы.
Они пили пиво и непринужденно болтали, рассказывая о себе все новые и новые подробности, которые казались им не такими уж новыми, потому что чем больше времени они проводили вместе, тем больше они убеждались, какую роковую ошибку каждый их них мог совершить, если бы пренебрег тем последним зовом, который свел их вместе. Ей было совсем не двадцать, как казалось в начале, а где-то около тридцати, и она совсем не была тем невинным дитём, которое представилось Пете с первого взгляда. Она уже была замужем, и познала и обман, и подлость, и предательство. Клоака, через которую она прошла, была гадка и грязна, и ей не очень хотелось о ней говорить – даже после довольно ощутимого количества выпитого пива.
Гораздо больше им понравилось обсуждать свои новые ощущения – теперь, на фоне когда-то прочитанного, просмотренного и прочувствованного. И Петя с удивлением начал замечать, что совершенно дикое количество алкоголя, вместо того, чтобы его сегодня добить окончательно добить, куда-то отступает – он начал мгновенно вспоминать произведения прочитанных когда-то писателей и мыслителей, она – прослушанную ей музыку. В воздухе пронеслись Маркес и Бунин, Достоевский и Баркер, Кастонеда и Саймак, Шекспир и Кинг; зазвучали Мик Джаггер и Нина Хаген, Гребенщиков и Джонни Роттен. Все вперемешку, словно праздничное конфетти, вырвавшись наружи и создав ощущение, сходное лишь с теплым солнечным летним утром когда-то в детстве.
Они просидели почти до утра, и выйдя на пронизывающий ветер на подсохшей за ночь черной и безлюдной лице, не сговариваясь отправились к стоянке такси. Он воспринял как должное то, что они поедут к ней (оказалось, что она живет одна). Всю дорогу они молча сидели обнявшись, потому что на сегодня было сказано достаточно, и каждый не минуты не сомневался в том, что, собственно начнется сразу же после того, как щелкнет замок закрывшейся за ними двери.
Они припали друг в другу с неукротимой и неутолимой жажде, не включая света – гитара, куртки, свитера, ботинки, юбка и джинсы сложились собой в короткую дорожку к широкому разложенному дивану в ее единственной комнате.
Когда он вошел в нее, диван жалобно скрипел и трещал, но их совершенно не заботило мнение соседей в насквозь прослушиваемом жалком и обшарпанном доме – их стоны возносились в небеса, и не существовало никакой силы, которая в этот момент могла их разъединить. Заглядывавший в окно третьего этажа одинокий фонарь, качаясь на ветру и светя чрез голые ветки тополя, создавал в комнате ощущение светомузыки, которая только усиливала гармонию двух встретившихся одиночеств, которым было суждено никогда не расставаться.
И тогда Петя решился и позвал. Каблучки еще стучали - она не успела еще дойти до выхода, и он ее окликнул. Встал, положил гитару, подбежал к ней и остановился, не зная, что сказать. Она обернулась и посмотрела. И она все поняла. Именно так иногда происходит крутой поворот в реке, называемой жизнью. И мы меняемся. Меняемся окончательно и бесповоротно, забывая прошлое и не чувствуя необходимости возврата. Мы строим дом -– внутри себя, сажаем дерево – там же, растим детей – метафорических или настоящих - и никогда уже не позволяем себе выйти из этого круга, лишь только впитывая в себя то, что поступает извне и отдавая то, что мы сами посчитаем нужным для того, чтобы оставить внешнему миру след.
- Да, - сказали ее глаза.
- Да, - сказали его глаза.
И это было оно.
Из перехода они вышли вместе – аура тихого счастья вела две фигуры – его, с тяжелым усилителем и гитарой в левой руке и обнимающего правой рукой ее – Чистое Существо, своим светом раз и навсегда поглотившее все прошлое.
Они завалились в его любимое кафе, которое не закрывалось всю ночь – тихое место, где были уютные и относительно изолированные кабинки, где звучал Боб Марли, Джим Моррисон и Дженис Джоплин, и собирались те, кто терпеть не мог новых и современных монотонных ритмов, своими ультравысокими или ультранизкими частотами разрушающих все мыслительные процессы.
Они пили пиво и непринужденно болтали, рассказывая о себе все новые и новые подробности, которые казались им не такими уж новыми, потому что чем больше времени они проводили вместе, тем больше они убеждались, какую роковую ошибку каждый их них мог совершить, если бы пренебрег тем последним зовом, который свел их вместе. Ей было совсем не двадцать, как казалось в начале, а где-то около тридцати, и она совсем не была тем невинным дитём, которое представилось Пете с первого взгляда. Она уже была замужем, и познала и обман, и подлость, и предательство. Клоака, через которую она прошла, была гадка и грязна, и ей не очень хотелось о ней говорить – даже после довольно ощутимого количества выпитого пива.
Гораздо больше им понравилось обсуждать свои новые ощущения – теперь, на фоне когда-то прочитанного, просмотренного и прочувствованного. И Петя с удивлением начал замечать, что совершенно дикое количество алкоголя, вместо того, чтобы его сегодня добить окончательно добить, куда-то отступает – он начал мгновенно вспоминать произведения прочитанных когда-то писателей и мыслителей, она – прослушанную ей музыку. В воздухе пронеслись Маркес и Бунин, Достоевский и Баркер, Кастонеда и Саймак, Шекспир и Кинг; зазвучали Мик Джаггер и Нина Хаген, Гребенщиков и Джонни Роттен. Все вперемешку, словно праздничное конфетти, вырвавшись наружи и создав ощущение, сходное лишь с теплым солнечным летним утром когда-то в детстве.
Они просидели почти до утра, и выйдя на пронизывающий ветер на подсохшей за ночь черной и безлюдной лице, не сговариваясь отправились к стоянке такси. Он воспринял как должное то, что они поедут к ней (оказалось, что она живет одна). Всю дорогу они молча сидели обнявшись, потому что на сегодня было сказано достаточно, и каждый не минуты не сомневался в том, что, собственно начнется сразу же после того, как щелкнет замок закрывшейся за ними двери.
Они припали друг в другу с неукротимой и неутолимой жажде, не включая света – гитара, куртки, свитера, ботинки, юбка и джинсы сложились собой в короткую дорожку к широкому разложенному дивану в ее единственной комнате.
Когда он вошел в нее, диван жалобно скрипел и трещал, но их совершенно не заботило мнение соседей в насквозь прослушиваемом жалком и обшарпанном доме – их стоны возносились в небеса, и не существовало никакой силы, которая в этот момент могла их разъединить. Заглядывавший в окно третьего этажа одинокий фонарь, качаясь на ветру и светя чрез голые ветки тополя, создавал в комнате ощущение светомузыки, которая только усиливала гармонию двух встретившихся одиночеств, которым было суждено никогда не расставаться.
Петрик
Наконец Петя перевел дыхание, отодвинулся назад, и еще раз посмотрел на находившееся перед ним в слабом свете белое тело. Тусклая синяя лампочка, помещенная за решетку и отбрасывавшая по стенам сетчатые слабые тени, с трудом выхватывала зарешеченное окно, белесый кафель открытой кабинки, и выше – побелку стены с безобразными подтеками и растрескавшийся потолок. Остро пахло хлоркой и лизолом. Тот, что стоял впереди, опираясь выставленными руками об унитаз, медленно, неуклюже переставляя ноги со спущенными штанами, выпрямился и повернулся к Пете круглым и бледным счастливым улыбающимся лицом. Доверчиво посмотрев на Петю голубыми, небесного цвета, глазами, он чавкнул пухлыми губами и, пустив длинную струйку темной слюны, сказал:
- Канфетки! Дай! Обесял многа канфетки! Дай! Дай-дай! Гы-гыыыыы!!!! –жизнерадостно засмеялся и протянул склизкую и лоснящуюся руку.
Вдруг в животе у него громко заурчало, и вырвавшаяся наружу струя поноса обгадила небольшую часть кафельной стены, весь сливной бачок и веселыми ручейками побежала обратно в унитаз. Петя молча постоял еще несколько секунд, потом подтянул резинку штанов на пояс и полез к себе в карман. Он долго там рылся, потом вынул напряженно сжатый кулак, медленно его раскрыл и посмотрел. На ладони ничего не оказалось. Его собеседник доверчиво ждал с протянутой рукой. Тогда Петя сгреб пятерней его лицо и сильно и резко толкнул. Его затылок врезался в стену, пятки соскользнули вперед, и он со всего маху одновременно приземлился головой на край добротно, на совесть прикрепленного к стене запачканного калом сливного бачка, а позвоночником – с хрустом на край унитаза. Улыбаясь, он продолжал сидеть, впрочем уж ничего не требуя. Голубые глаза постепенно начинали тускнеть.
Петя вздохнул, постоял еще минуту, затем развернулся, вышел из туалета, и по ночному коридору не спеша отправился в свою палату.
Наконец Петя перевел дыхание, отодвинулся назад, и еще раз посмотрел на находившееся перед ним в слабом свете белое тело. Тусклая синяя лампочка, помещенная за решетку и отбрасывавшая по стенам сетчатые слабые тени, с трудом выхватывала зарешеченное окно, белесый кафель открытой кабинки, и выше – побелку стены с безобразными подтеками и растрескавшийся потолок. Остро пахло хлоркой и лизолом. Тот, что стоял впереди, опираясь выставленными руками об унитаз, медленно, неуклюже переставляя ноги со спущенными штанами, выпрямился и повернулся к Пете круглым и бледным счастливым улыбающимся лицом. Доверчиво посмотрев на Петю голубыми, небесного цвета, глазами, он чавкнул пухлыми губами и, пустив длинную струйку темной слюны, сказал:
- Канфетки! Дай! Обесял многа канфетки! Дай! Дай-дай! Гы-гыыыыы!!!! –жизнерадостно засмеялся и протянул склизкую и лоснящуюся руку.
Вдруг в животе у него громко заурчало, и вырвавшаяся наружу струя поноса обгадила небольшую часть кафельной стены, весь сливной бачок и веселыми ручейками побежала обратно в унитаз. Петя молча постоял еще несколько секунд, потом подтянул резинку штанов на пояс и полез к себе в карман. Он долго там рылся, потом вынул напряженно сжатый кулак, медленно его раскрыл и посмотрел. На ладони ничего не оказалось. Его собеседник доверчиво ждал с протянутой рукой. Тогда Петя сгреб пятерней его лицо и сильно и резко толкнул. Его затылок врезался в стену, пятки соскользнули вперед, и он со всего маху одновременно приземлился головой на край добротно, на совесть прикрепленного к стене запачканного калом сливного бачка, а позвоночником – с хрустом на край унитаза. Улыбаясь, он продолжал сидеть, впрочем уж ничего не требуя. Голубые глаза постепенно начинали тускнеть.
Петя вздохнул, постоял еще минуту, затем развернулся, вышел из туалета, и по ночному коридору не спеша отправился в свою палату.
Интеграл Лебега
Вообще, мы и не думали, что после войны будут заказы на рекламу. Почему? Всё просто: 60% наших клиентов было застрелено, взорвано или распределено мгновенным вакуумом по девятистам кубометрам пространства.
«Бедолаги!» — скажет кто-то. Да нет, мы особо не бедствуем: конкурентов-то тоже стало меньше. Ису, Артура и меня мобилизовать не стали при условии, что мы будем снимать на заказ патриотические и агитационные ролики. Впрочем, кому-то повезло меньше. Верно. Тем, кто их смотрел. И всё же интересно, кого на рынке больше осталось: клиентов или конкурентов.
— Ян, — я обратился к Исе, — у кого на войне больше шансов выжить? У заказчика или исполнителя?
— У заказчика, — недолго думал он, — жизнь забирает лучших. Заказчик – мудак.
Иса откинулся на кресле и допил пиво. Сколько его помню, он всегда был последователен, логичен и пьян. В принципе, на фрилансовых площадках спрос на рекламу упал раз в десять. Мы же – сотрудники штатные: проекты пока есть. Хоть и платят в разы меньше.
Тем временем Артур ворвался в нашу прокуренную комнату с телефоном в руках. Даже врываться в комнаты он умудрялся лениво, будто делая кому-то одолжение.
— Да, Линда. Я в офисе. Мы все в офисе. Включаю на громкую связь.
— Мальчики? Меня хорошо слышно? – раздалось из трубки. Она, вроде как, организует нас, раздолбаев.
Все трое решили, что молчание – знак согласия.
— Алло?... Артур?
— Да, мы все здесь, тебя слышно хорошо, — сдался Артур.
— Мальчики, — продолжила Линда, — спасибо, что приехали! У нас с вами крайне нестандартный, но очень срочный проект. Всё, как вы любите.
— За исключением того, что он срочный, — уточнил я.
— И нестандартный, — отозвался Иса.
Когда вызывают в офис в ночь, варианта два: либо надо что-то срочно переделать, либо срочно что-то родить. Включаем дедукцию. Линда еще ни разу не назвала нас придурками, значит, первый вариант отпадает.
— Утром у нас (а вернее, у вас) встреча с заказчиком. Это застройщик…
— Значит, ламповый видеоролик про новые жилые комплексы в тихом районе? — догадался я.
— Ну-у… как бы да, — протянула Линда, — но всё чуть сложнее.
— На самом деле район не тихий? — спросил Иса.
— А комплексы не новые? — подхватил я.
— И не жилые?
Линда тактично неискренне посмеялась и тут же ответила:
— Дом построен в пространственном уплотнении.
Вряд ли Линда шутила: она не умела. Мы переглянулись.
— На месте военных действий, что ли? – спросил Иса.
— Нет, прямо у нас. На севере.
— Не понял, — не понял Иса, — они взорвали эту хрeнь в черте города, и на руинах дом построили?
— Нет, не взрывали. Если менять поле постепенно, то пространство искажается медленно, и взрыва не происходит, а рельеф внутри аномалии остаётся прежним. Британский патент, — объяснила Линда, — наши стартаперы подхватили эту тему, потому что законом пока не запрещено. Суть такая: застройщик покупает участок 100 на 100 метров. То бишь один гектар (сто соток). Прикатывает оборудование, расставляет по периметру. Начинает медленно сжимать измерение в 9.5 раз. Ну, округлим. В 10. По мере того, как пространство сжимается, он засыпает образовавшиеся ямы. Издалека даже не заметно искривление.
— И типа теперь у него на участке 100 соток, одна из которых содержит в себе гектар? — Иса, будучи технарём, просёк, в чем фишка.
— Ага, и он продаёт «неаномальные» 99 соток по рыночной цене. Теперь в его распоряжении целый гектар внутри одной сотки, купленный тоже по цене сотки.
— Можно русским языком? – попросил Артур.
— Люди научились создавать контролируемую аномалию, чтобы платить в сто раз меньше при покупке земли, — сказал Иса, — короче если проходишь мимо аномалии, то делаешь 10 шагов. Если проходишь через аномалию, то делаешь 100 шагов. Это значит, что на этой территории можно поселить в тысячу раз больше людей, платя в сотню раз меньше за землю.
Вообще, мы и не думали, что после войны будут заказы на рекламу. Почему? Всё просто: 60% наших клиентов было застрелено, взорвано или распределено мгновенным вакуумом по девятистам кубометрам пространства.
«Бедолаги!» — скажет кто-то. Да нет, мы особо не бедствуем: конкурентов-то тоже стало меньше. Ису, Артура и меня мобилизовать не стали при условии, что мы будем снимать на заказ патриотические и агитационные ролики. Впрочем, кому-то повезло меньше. Верно. Тем, кто их смотрел. И всё же интересно, кого на рынке больше осталось: клиентов или конкурентов.
— Ян, — я обратился к Исе, — у кого на войне больше шансов выжить? У заказчика или исполнителя?
— У заказчика, — недолго думал он, — жизнь забирает лучших. Заказчик – мудак.
Иса откинулся на кресле и допил пиво. Сколько его помню, он всегда был последователен, логичен и пьян. В принципе, на фрилансовых площадках спрос на рекламу упал раз в десять. Мы же – сотрудники штатные: проекты пока есть. Хоть и платят в разы меньше.
Тем временем Артур ворвался в нашу прокуренную комнату с телефоном в руках. Даже врываться в комнаты он умудрялся лениво, будто делая кому-то одолжение.
— Да, Линда. Я в офисе. Мы все в офисе. Включаю на громкую связь.
— Мальчики? Меня хорошо слышно? – раздалось из трубки. Она, вроде как, организует нас, раздолбаев.
Все трое решили, что молчание – знак согласия.
— Алло?... Артур?
— Да, мы все здесь, тебя слышно хорошо, — сдался Артур.
— Мальчики, — продолжила Линда, — спасибо, что приехали! У нас с вами крайне нестандартный, но очень срочный проект. Всё, как вы любите.
— За исключением того, что он срочный, — уточнил я.
— И нестандартный, — отозвался Иса.
Когда вызывают в офис в ночь, варианта два: либо надо что-то срочно переделать, либо срочно что-то родить. Включаем дедукцию. Линда еще ни разу не назвала нас придурками, значит, первый вариант отпадает.
— Утром у нас (а вернее, у вас) встреча с заказчиком. Это застройщик…
— Значит, ламповый видеоролик про новые жилые комплексы в тихом районе? — догадался я.
— Ну-у… как бы да, — протянула Линда, — но всё чуть сложнее.
— На самом деле район не тихий? — спросил Иса.
— А комплексы не новые? — подхватил я.
— И не жилые?
Линда тактично неискренне посмеялась и тут же ответила:
— Дом построен в пространственном уплотнении.
Вряд ли Линда шутила: она не умела. Мы переглянулись.
— На месте военных действий, что ли? – спросил Иса.
— Нет, прямо у нас. На севере.
— Не понял, — не понял Иса, — они взорвали эту хрeнь в черте города, и на руинах дом построили?
— Нет, не взрывали. Если менять поле постепенно, то пространство искажается медленно, и взрыва не происходит, а рельеф внутри аномалии остаётся прежним. Британский патент, — объяснила Линда, — наши стартаперы подхватили эту тему, потому что законом пока не запрещено. Суть такая: застройщик покупает участок 100 на 100 метров. То бишь один гектар (сто соток). Прикатывает оборудование, расставляет по периметру. Начинает медленно сжимать измерение в 9.5 раз. Ну, округлим. В 10. По мере того, как пространство сжимается, он засыпает образовавшиеся ямы. Издалека даже не заметно искривление.
— И типа теперь у него на участке 100 соток, одна из которых содержит в себе гектар? — Иса, будучи технарём, просёк, в чем фишка.
— Ага, и он продаёт «неаномальные» 99 соток по рыночной цене. Теперь в его распоряжении целый гектар внутри одной сотки, купленный тоже по цене сотки.
— Можно русским языком? – попросил Артур.
— Люди научились создавать контролируемую аномалию, чтобы платить в сто раз меньше при покупке земли, — сказал Иса, — короче если проходишь мимо аномалии, то делаешь 10 шагов. Если проходишь через аномалию, то делаешь 100 шагов. Это значит, что на этой территории можно поселить в тысячу раз больше людей, платя в сотню раз меньше за землю.
Я сделал вид, что задумался о бренности бытия. Вот, что движет научным прогрессом. Война и бизнес. Во время войны открыли новые элементарные частицы. Они вокруг нас и как бы незаметны. Но если перевести их в вырожденное состояние, пространство между ними быстро сжимается. Не знаю, как объяснить. Просто сжимается. А материя остаётся прежней. Люди не придумали ничего лучше, кроме как вырождать эти частицы на территории врага. В таком случае образуется сразу много «лишнего пространства», ничем не заполненного. Чистый вакуум. Этот вакуум втягивает в себя материю вокруг. Представьте взрыв бомбы наоборот. Когда вас не отбрасывает, а резко втягивает с той же силой. После взрыва пространство еще долгое время остаётся искажено. Эти «кратеры» на здоровье вроде не влияют, но хочется держаться от них подальше. То ещё зрелище.
— Я понял, — отозвался Артур, — что от нас требуется?
— Проблема в том, — сказала Линда, — что спроса на жилплощадь нет, хоть и стоят квартиры в 4 раза меньше. Люди боятся. Они не понимают, как это работает. Более того, никто не ассоциирует аномалию с домашним очагом. Это символ третьей мировой, и с этим надо что-то делать. Проект очень-очень нестандартный. Я выбила его нам, сказав, что у нас уже есть наброски того, как рекламным видеороликом вдохновить людей купить квартиру в пространственном уплотнении. И завтра утром мы готовы их представить.
— Как-то так интересно совпало, что мы не готовы, — я встал со стула.
— Я знаю, что вы придумаете что-нибудь интересное. Предоплата внесена. Главное, чтобы завтра состоялся диалог с застройщиком и вашими оригинальными предложениями. У вас впереди вся ночь и моя вера в вас!
— Какой бюджет? — поинтересовался Артур, — какие требования?
— Насколько поняла, деньги не проблема. Проблема в предубеждении людей перед уплотнениями. Слово «аномалии» использовать нежелательно. В общем, от вас требуется что угодно, что превратит аудиторию в реальных покупателей. Предварительно – рекламный видеоролик. Дальше - флаг вам в руки.
Гипотетический флаг безынициативно повис у нас в руках. Никто не верил в наши творческие способности сильнее Линды.
— Встреча утром в 10. Если придёте с годным наброском, ближайший месяц можно не искать работу. Еще есть вопросы? Если появятся, я на связи. Удачи, мальчики!
Ответом стал щелчок открывающейся Исой банки пива. Когда клиент сам не знает, чего хочет, это риск. Он либо примет на веру, что наш вариант самый лучший из всех возможных, либо будет копытиться до последнего. Угадайте, каких больше.
— Итак, — подытожил Артур, — у кого какие мысли?
Я предложил свою мысль начать с кофе. Артур воодушевленно поддержал мою прекрасную идею, ведь кофе – это первая ступень творческого пути. Кто-то может предположить, что вторая ступень – это сигареты. Нет, вторая ступень это дешевые энергетики, сигареты – это скорее перила. Пиво – третья ступень, а дальше – по нарастающей. Куда ведёт эта лестница никто не знает. У самурая нет цели – только путь.
— У людей плохое отношение к аномалиям, потому что они не знают, как всё устроено, — спустя полчаса Артур приступил к обсуждению, — можно попробовать объяснить человеку физику в паре предложений, тогда он поймёт, что бояться нечего.
— Вперёд! — отозвался Иса.
— Что вперёд? Физфак ты оканчивал.
— Нельзя объяснить физику в паре предложений, не матерясь.
— Ян, просто расскажи, в чем там фишка, — попросил я, — а мы сообразим, как подать.
— Ну, короче. Всё состоит из атомов, да? — начал Иса, — шкаф, стол, стена и даже ты, Артур. Можете представить атом как очень маленький шарик. Его поверхность – это электроны. Его центр – протоны и нейтроны. Между центром и поверхностью – пустота. Просто ничего нет. Причем этого ничего так много, что мы на 99 с лишним процентов состоим из пустоты. Пока понятно?
Я почувствовал, что сейчас станет непонятно.
— Я понял, — отозвался Артур, — что от нас требуется?
— Проблема в том, — сказала Линда, — что спроса на жилплощадь нет, хоть и стоят квартиры в 4 раза меньше. Люди боятся. Они не понимают, как это работает. Более того, никто не ассоциирует аномалию с домашним очагом. Это символ третьей мировой, и с этим надо что-то делать. Проект очень-очень нестандартный. Я выбила его нам, сказав, что у нас уже есть наброски того, как рекламным видеороликом вдохновить людей купить квартиру в пространственном уплотнении. И завтра утром мы готовы их представить.
— Как-то так интересно совпало, что мы не готовы, — я встал со стула.
— Я знаю, что вы придумаете что-нибудь интересное. Предоплата внесена. Главное, чтобы завтра состоялся диалог с застройщиком и вашими оригинальными предложениями. У вас впереди вся ночь и моя вера в вас!
— Какой бюджет? — поинтересовался Артур, — какие требования?
— Насколько поняла, деньги не проблема. Проблема в предубеждении людей перед уплотнениями. Слово «аномалии» использовать нежелательно. В общем, от вас требуется что угодно, что превратит аудиторию в реальных покупателей. Предварительно – рекламный видеоролик. Дальше - флаг вам в руки.
Гипотетический флаг безынициативно повис у нас в руках. Никто не верил в наши творческие способности сильнее Линды.
— Встреча утром в 10. Если придёте с годным наброском, ближайший месяц можно не искать работу. Еще есть вопросы? Если появятся, я на связи. Удачи, мальчики!
Ответом стал щелчок открывающейся Исой банки пива. Когда клиент сам не знает, чего хочет, это риск. Он либо примет на веру, что наш вариант самый лучший из всех возможных, либо будет копытиться до последнего. Угадайте, каких больше.
— Итак, — подытожил Артур, — у кого какие мысли?
Я предложил свою мысль начать с кофе. Артур воодушевленно поддержал мою прекрасную идею, ведь кофе – это первая ступень творческого пути. Кто-то может предположить, что вторая ступень – это сигареты. Нет, вторая ступень это дешевые энергетики, сигареты – это скорее перила. Пиво – третья ступень, а дальше – по нарастающей. Куда ведёт эта лестница никто не знает. У самурая нет цели – только путь.
— У людей плохое отношение к аномалиям, потому что они не знают, как всё устроено, — спустя полчаса Артур приступил к обсуждению, — можно попробовать объяснить человеку физику в паре предложений, тогда он поймёт, что бояться нечего.
— Вперёд! — отозвался Иса.
— Что вперёд? Физфак ты оканчивал.
— Нельзя объяснить физику в паре предложений, не матерясь.
— Ян, просто расскажи, в чем там фишка, — попросил я, — а мы сообразим, как подать.
— Ну, короче. Всё состоит из атомов, да? — начал Иса, — шкаф, стол, стена и даже ты, Артур. Можете представить атом как очень маленький шарик. Его поверхность – это электроны. Его центр – протоны и нейтроны. Между центром и поверхностью – пустота. Просто ничего нет. Причем этого ничего так много, что мы на 99 с лишним процентов состоим из пустоты. Пока понятно?
Я почувствовал, что сейчас станет непонятно.
— Вообще, — продолжил он, — моё утверждение справедливо, если забыть к черту о принципе неопределенности. Да и вообще о квантовой физике. Слушайте, а накой она нужна? Короче, обнаружилось, что вокруг нас существуют элементарные частицы иной природы. И всем было бы плевать на них, если бы не одно "но". Находясь в определенных состояниях, они создают поле. В этом поле электроны сильнее приближаются к ядру без изменения энергии.
Иса сделал акцент на слове «энергия». Я вспомнил, что пора доставать энергетики.
— Это приводит к тому, что пустоты как таковой становится меньше. Материя делается плотнее. Атом в этом поле уменьшается в 1000 раз. Куда раньше вмещалось 10 атомов, теперь вмещается 10 000 атомов...
— Посмотрите на свою квартиру! Сколько комнат вы видите? 2? Я вижу две тысячи! С новой военной разработкой по уменьшению… — вдохновился Артур.
— Так, подожди, — прервал я, — первое, о чём я подумал, что ты хочешь мою квартиру на кусочки раскрошить. А второе, что ты хочешь меня навсегда уменьшить.
— Да, а «новая разработка» и «по уменьшению…» это же нонсенс, — напомнил Иса.
— Ну, я хотел на контрасте сыграть, — сказал Артур, — типа «вы видите 10 квадратных метров. А на самом деле их здесь 1000! Специальные поля вешаются по периметру и с помощью квантовых уменьшителей…»
— Мне кажется, это по-другому работает, — перебил Иса.
— Мне плевать, я так вижу.
— Ну, допустим, один вариант есть, ага. По пунктам скажите мне, какие плюсы мы хотим осветить, — предложил я, — безопасность. Раз. Инновационность. Два.
— Выгодность, конечно.
— Да, и надо подкрепить какой-нибудь яркой ассоциацией, чтобы она запомнилась и вызывала приятные эмоции, — выдохнул Артур.
У меня в голове сложился эффектный рекламный ролик, где мужик игриво сообщает «Дом в аномалии! Безопасно! Инновационно! Выгодно! Порно!»
Прошло ещё полтора часа. Иса начал отвлекаться на квантовые парадоксы. Это хорошо. Пока он отвлекается, мы поднимаемся выше по творческой лестнице. Впрочем, он ещё даст нам фору.
Иса как раз перестал смеяться над своей очередной шуткой про геодезическую линию, когда Артур стукнул по столу.
— Так, соберитесь, нам надо сделать упор на то, что это безопасно! — сказал он, — Может быть, использовать выражения типа «Оказывается», «На самом деле».
— «На самом деле… пространственные уплотнения…», — начал фразу я.
— «Не так страшны, как кажутся…», — подхватил Артур.
— «9 из 10 стоматологов подтвердили…» — продолжил Иса.
— «Что кариес в 20 раз опаснее» — закончил я.
— Тляъ, — буркнул Артур.
— «…высказался по этому поводу десятый стоматолог» — закончил я.
— Короче, зря мы тут разводим, — сказал Иса, спустя ещё два часа, — всё уже давно за нас придумано. Во-первых, берём блохеров. Выезжаем с ними на места военных действий и даём детям резвиться. Пусть они выкладывают у себя на страницах всякие обзоры и челленджи в нужном для нас ключе. Это быстро. Во-вторых, берём знаменитостей и ветеранов, и снимаем небольшую документальщину в более серьезном ключе. Везде даём понять, что аномалии - это не радиация. И то, что война оставила нам страшные проблемы: недоступное жильё, бездомные дети.. хорошо бы ещё перенаселение сюда. Кто привяжет перенаселение к последствиям войны, ящик пива куплю. Чисто из личного уважения. Растим в людях две эти мысли отдельно. Это фундамент.
— По-моему, с этих проектов мы ещё и прибыль получим, — заметил Артур.
— Неважно. Теперь, когда люди готовы, говорим им прямо: война создала нам серьезные проблемы, но дала инструмент для их решения и целое пространство для творчества. Это начинка. А обёртку мы уже давно придумали, когда снимали халтуру для последнего застройщика. Кадры уютных дворов, тренажёры, скверы, речка, храм, но только в аномалии. Семейные ценности и детские эмоции. Вот тебе и ассоциации. Вот тебе и безопасность. Выгодность. И что там третье было. А плевать.
Мы замолчали.
— Ух!, — изрёк Артур.
— Фундамент, начинка и обёртка. У тебя метафоры какие-то несвязанные, — не сдержался я, — у тебя дом, конфета или торт?
— Вишенка!! Нам нужна вишенка! — Иса вскочил, — вот чего мне не хватает. Вишенка это главное. Она свяжет всё воедино!
Иса сделал акцент на слове «энергия». Я вспомнил, что пора доставать энергетики.
— Это приводит к тому, что пустоты как таковой становится меньше. Материя делается плотнее. Атом в этом поле уменьшается в 1000 раз. Куда раньше вмещалось 10 атомов, теперь вмещается 10 000 атомов...
— Посмотрите на свою квартиру! Сколько комнат вы видите? 2? Я вижу две тысячи! С новой военной разработкой по уменьшению… — вдохновился Артур.
— Так, подожди, — прервал я, — первое, о чём я подумал, что ты хочешь мою квартиру на кусочки раскрошить. А второе, что ты хочешь меня навсегда уменьшить.
— Да, а «новая разработка» и «по уменьшению…» это же нонсенс, — напомнил Иса.
— Ну, я хотел на контрасте сыграть, — сказал Артур, — типа «вы видите 10 квадратных метров. А на самом деле их здесь 1000! Специальные поля вешаются по периметру и с помощью квантовых уменьшителей…»
— Мне кажется, это по-другому работает, — перебил Иса.
— Мне плевать, я так вижу.
— Ну, допустим, один вариант есть, ага. По пунктам скажите мне, какие плюсы мы хотим осветить, — предложил я, — безопасность. Раз. Инновационность. Два.
— Выгодность, конечно.
— Да, и надо подкрепить какой-нибудь яркой ассоциацией, чтобы она запомнилась и вызывала приятные эмоции, — выдохнул Артур.
У меня в голове сложился эффектный рекламный ролик, где мужик игриво сообщает «Дом в аномалии! Безопасно! Инновационно! Выгодно! Порно!»
Прошло ещё полтора часа. Иса начал отвлекаться на квантовые парадоксы. Это хорошо. Пока он отвлекается, мы поднимаемся выше по творческой лестнице. Впрочем, он ещё даст нам фору.
Иса как раз перестал смеяться над своей очередной шуткой про геодезическую линию, когда Артур стукнул по столу.
— Так, соберитесь, нам надо сделать упор на то, что это безопасно! — сказал он, — Может быть, использовать выражения типа «Оказывается», «На самом деле».
— «На самом деле… пространственные уплотнения…», — начал фразу я.
— «Не так страшны, как кажутся…», — подхватил Артур.
— «9 из 10 стоматологов подтвердили…» — продолжил Иса.
— «Что кариес в 20 раз опаснее» — закончил я.
— Тляъ, — буркнул Артур.
— «…высказался по этому поводу десятый стоматолог» — закончил я.
— Короче, зря мы тут разводим, — сказал Иса, спустя ещё два часа, — всё уже давно за нас придумано. Во-первых, берём блохеров. Выезжаем с ними на места военных действий и даём детям резвиться. Пусть они выкладывают у себя на страницах всякие обзоры и челленджи в нужном для нас ключе. Это быстро. Во-вторых, берём знаменитостей и ветеранов, и снимаем небольшую документальщину в более серьезном ключе. Везде даём понять, что аномалии - это не радиация. И то, что война оставила нам страшные проблемы: недоступное жильё, бездомные дети.. хорошо бы ещё перенаселение сюда. Кто привяжет перенаселение к последствиям войны, ящик пива куплю. Чисто из личного уважения. Растим в людях две эти мысли отдельно. Это фундамент.
— По-моему, с этих проектов мы ещё и прибыль получим, — заметил Артур.
— Неважно. Теперь, когда люди готовы, говорим им прямо: война создала нам серьезные проблемы, но дала инструмент для их решения и целое пространство для творчества. Это начинка. А обёртку мы уже давно придумали, когда снимали халтуру для последнего застройщика. Кадры уютных дворов, тренажёры, скверы, речка, храм, но только в аномалии. Семейные ценности и детские эмоции. Вот тебе и ассоциации. Вот тебе и безопасность. Выгодность. И что там третье было. А плевать.
Мы замолчали.
— Ух!, — изрёк Артур.
— Фундамент, начинка и обёртка. У тебя метафоры какие-то несвязанные, — не сдержался я, — у тебя дом, конфета или торт?
— Вишенка!! Нам нужна вишенка! — Иса вскочил, — вот чего мне не хватает. Вишенка это главное. Она свяжет всё воедино!
Какая эта была ступень творческого пути Исы? Я не помню. Могу попробовать догадаться.
Вместо рекламного ролика он придумал рекламную кампанию. Значит, точно выше седьмой. Ничего, заказчику это и надо. Рассуждаем дальше. Он носится по комнате и ищет идею, которая свяжет все остальные в единое целое. Девятая? Девятая с половиной. Наверняка.
Самое паршивое, что я с ним согласен. Где тогда нахожусь я? Неважно. Вишенка. Нужна вишенка. Ясно. Дай мне руку, Иса, я поднимаюсь.
***
Когда я проснулся утром, лёжа на полторы стульев, в голову выстрелила первая мысль: "а записали ли мы всё?". Сонными глазами увидел обклеенное стикерами окно. Всё путём. Вторая мысль выстрельнула громче: "а не кончились ли чернила на половине сценария?". Нет, грёбаная паника, не сегодня.
Существует негласное правило, по которому первый, кто просыпается, будит остальных, бросая в них свои туфли. По уставу кидать обувь в ответ может лишь тот, кому прилетела левая туфля. Это активирует мозг и ускоряет пробуждение.
Через три минуты мы, держа тело об подоконник, лицезрели вчерашний полет фантазии.
— Чьё это? — спросил, наконец, Иса, показывая на бумажку в центре.
Мы в совершенстве знали почерк друг друга, но на бумажке был только рисунок.
Мы не знали, чьё это.
— Вишенка? — спросил Артур. Но мы итак все поняли, что это именно она. Пазл сложен.
— Перезвоните Линде, — попросил Иса, — она звонила 14 раз.
— Прошло больше трёх часов с тех пор, как мы опоздали? — спросил я.
— Четыре.
— Ну, в прошлый раз обошлось. Да и, в конце концов, когда мы покажем всё клиенту, всё остальное будет уже не важно. Давай, позвоню Линде, успокою её.
Я взял телефон. Мне она звонила 12 раз. Какое неуважение. Трубку она взяла сразу же.
— С вами всё хорошо??? — вскрикнула Линда на том конце.
— Ну... Мы ведь ещё не уволены?
Линда замолчала секунд на очень много. Кажется, она плакала.
— Да, не переживай! В прошлый раз хуже было. А в этот раз у нас идея просто нечто!
— Идиоты, — ответила Линда дрожащим голосом, — включите новости.
Впервые за много месяцев мы включили телевизор и настроились на эфир новостей.
— А это были все новости к этому часу, — скорбно пробормотал диктор, — оставайтесь с нами, не переключайтесь...
— Линда, мы не поняли, — пожаловался я.
— Уплотненный дом, куда вы должны были сегодня ехать, разнесло к чертям, — наша начальница всхлипнула, — а вместе с ним всё в радиусе шести километров. Я испугалась за вас.
— Гонишь? Там же всё безопасно было.
— Эксперты говорят, что превышена рекомендуемая максимальная граница сжатия. Электроны слишком близко подошли к протонам и всё... Ведь сжимать в 14 раз выгоднее, чем в 9.5.
— Много людей?
— Много…
— Линда. Не знаю, как отреагируешь, но надеюсь, поймёшь. Я забыл включить громкую связь. Расскажи это всё, пожалуйста, ещё раз Артуру и Яну.
— А ты?
— А я спать пойду.
Вместо рекламного ролика он придумал рекламную кампанию. Значит, точно выше седьмой. Ничего, заказчику это и надо. Рассуждаем дальше. Он носится по комнате и ищет идею, которая свяжет все остальные в единое целое. Девятая? Девятая с половиной. Наверняка.
Самое паршивое, что я с ним согласен. Где тогда нахожусь я? Неважно. Вишенка. Нужна вишенка. Ясно. Дай мне руку, Иса, я поднимаюсь.
***
Когда я проснулся утром, лёжа на полторы стульев, в голову выстрелила первая мысль: "а записали ли мы всё?". Сонными глазами увидел обклеенное стикерами окно. Всё путём. Вторая мысль выстрельнула громче: "а не кончились ли чернила на половине сценария?". Нет, грёбаная паника, не сегодня.
Существует негласное правило, по которому первый, кто просыпается, будит остальных, бросая в них свои туфли. По уставу кидать обувь в ответ может лишь тот, кому прилетела левая туфля. Это активирует мозг и ускоряет пробуждение.
Через три минуты мы, держа тело об подоконник, лицезрели вчерашний полет фантазии.
— Чьё это? — спросил, наконец, Иса, показывая на бумажку в центре.
Мы в совершенстве знали почерк друг друга, но на бумажке был только рисунок.
Мы не знали, чьё это.
— Вишенка? — спросил Артур. Но мы итак все поняли, что это именно она. Пазл сложен.
— Перезвоните Линде, — попросил Иса, — она звонила 14 раз.
— Прошло больше трёх часов с тех пор, как мы опоздали? — спросил я.
— Четыре.
— Ну, в прошлый раз обошлось. Да и, в конце концов, когда мы покажем всё клиенту, всё остальное будет уже не важно. Давай, позвоню Линде, успокою её.
Я взял телефон. Мне она звонила 12 раз. Какое неуважение. Трубку она взяла сразу же.
— С вами всё хорошо??? — вскрикнула Линда на том конце.
— Ну... Мы ведь ещё не уволены?
Линда замолчала секунд на очень много. Кажется, она плакала.
— Да, не переживай! В прошлый раз хуже было. А в этот раз у нас идея просто нечто!
— Идиоты, — ответила Линда дрожащим голосом, — включите новости.
Впервые за много месяцев мы включили телевизор и настроились на эфир новостей.
— А это были все новости к этому часу, — скорбно пробормотал диктор, — оставайтесь с нами, не переключайтесь...
— Линда, мы не поняли, — пожаловался я.
— Уплотненный дом, куда вы должны были сегодня ехать, разнесло к чертям, — наша начальница всхлипнула, — а вместе с ним всё в радиусе шести километров. Я испугалась за вас.
— Гонишь? Там же всё безопасно было.
— Эксперты говорят, что превышена рекомендуемая максимальная граница сжатия. Электроны слишком близко подошли к протонам и всё... Ведь сжимать в 14 раз выгоднее, чем в 9.5.
— Много людей?
— Много…
— Линда. Не знаю, как отреагируешь, но надеюсь, поймёшь. Я забыл включить громкую связь. Расскажи это всё, пожалуйста, ещё раз Артуру и Яну.
— А ты?
— А я спать пойду.
дебош и Париж
Удивительные вещи расскажу я вам. И сам бы не поверил, да только так оно и было.
18 мая 1917 года в городе Париже случились антирусские беспорядки. Разгоряченные толпы зрителей выскакивали из театра Шатле.
- Бей русских! – вопили они. – Русские – боши!
Хуже, чем «бош» у французов тогда не существовало ругательства. Бош – значило, немец. А с ними была вражда уже с полвека. Очень люто ненавидели немцев французы за Эльзас-Лотарингию.
Сам театр разносили на куски, что заставляет вспомнить многие концерты группы «Гражданская оборона».
Что же произошло? Что довело просвещённых парижан до такого бешенства? Али круассаны оказались не свежи? Али пти-фуры прокисли? Ан нет.
Не поверите – балет довёл французов. Балет.
***
Начнём по порядку.
Жил-был такой композитор Эрик Сати. Хороший человек. Родился в департаменте Кальвадос, славном одноимённым яблочным коньяком. Всю жизнь бухал – в основном, кальвадос и абсент. Помер от цирроза печени – но это лет через восемь после описываемых событий. Сати дважды был изгнан из консерватории за неспособность учиться. На работу, как наш Илья Муромец, пошёл только в тридцать три года. Устроился тапёром в кабаре, и больше нигде ни дня не работал. И пока красотки на сцене задирали ноги, Сати наигрывал как популярные мотивчики, так и своё.
А своё было как раз очень интересным. Сати сочинял пьесы на основе нонаккордов – на первый взгляд абсолютно дисгармоничных, составлял из них нарезки, чем предвосхитил нынешнее ди-джейство и электронную музыку. Ритмическую основу брал из афроамериканских регтаймов, чем предвосхитил многие рок-н-ролльные достижения. Сати определенно являлся и контркультурщиком, поскольку красивейшие свои пьесы мог назвать в стиле «Коррозии металла». Вот играет такая музычка. Расстаявшая слушательница хвать программку культурного вечера. А пьеса-то называется «Дохлые эмбрионы». Такой вот был человек. Да! И пьесы свои писал только красными чернилами. Да! И музыку для лифтов, супермаркетов и аэропортов – тоже Сати изобрел.
Первым Эрика Сати показал людям мэтр Морис Равель (автор «Болеро»). Спесивым парижанам не зашло. «Фу! Да что вы нам показываете? Что это за «Эмбрионы»? Да он пьян, скотина! Да мы его знаем – он в кабаре играет! Фу!»
Казалось бы, забыли. Сати вернулся к девкам и абсенту. Но тут его нашёл наш, российский, приколист и контркультурщик Сергей Дягилев – непосредственный, хотя и побочный родственник нашей любимой Яны Станиславовны. Кем-то вроде троюродного дедушки он ей являлся.
Дягилев в то время был моднейшим в Париже деятелем искусств. Типа Энди Уорхола в Нью-Йорке 70-х. Находил всякую диковинную фигню и показывал французам. Не всё находило у французов понимание. Например, балет «Весна священная» на музыку Игоря Стравинского с декорациями Николая Рериха был парижанами в 1913 году освистан.
Так вот, русский продюсер провел вместе с Сати вечер в абсентовом угаре, очень впечатлился и решил поработать с композитором из кабаре. Был задуман одноактный балет «Парад». Хотя правильней было бы назвать его «Кастинг», но сто лет назад таких слов не знали. Смысл балета состоял в том, что разные причудливые люди (и роботы!) исполняли сольные танцы под странную музыку и стремились понравиться публике.
Для постановки Дягилев привлёк моднейших людей, от одного упоминания о которых у любителя искусств начнутся судороги дичайшей зависти. Сценарий написал Жан Кокто. Сцену оформил и подготовил костюмы Пабло Пикассо. Это сейчас они – ах, мэтры! А тогда считались панками и хулиганьём. Да, режиссёром был Леонид Мясин – великий впоследствии хореограф. Все балетные партии исполняли русские танцовщики. Мясин тоже вышел в одной из главных ролей.
Удивительные вещи расскажу я вам. И сам бы не поверил, да только так оно и было.
18 мая 1917 года в городе Париже случились антирусские беспорядки. Разгоряченные толпы зрителей выскакивали из театра Шатле.
- Бей русских! – вопили они. – Русские – боши!
Хуже, чем «бош» у французов тогда не существовало ругательства. Бош – значило, немец. А с ними была вражда уже с полвека. Очень люто ненавидели немцев французы за Эльзас-Лотарингию.
Сам театр разносили на куски, что заставляет вспомнить многие концерты группы «Гражданская оборона».
Что же произошло? Что довело просвещённых парижан до такого бешенства? Али круассаны оказались не свежи? Али пти-фуры прокисли? Ан нет.
Не поверите – балет довёл французов. Балет.
***
Начнём по порядку.
Жил-был такой композитор Эрик Сати. Хороший человек. Родился в департаменте Кальвадос, славном одноимённым яблочным коньяком. Всю жизнь бухал – в основном, кальвадос и абсент. Помер от цирроза печени – но это лет через восемь после описываемых событий. Сати дважды был изгнан из консерватории за неспособность учиться. На работу, как наш Илья Муромец, пошёл только в тридцать три года. Устроился тапёром в кабаре, и больше нигде ни дня не работал. И пока красотки на сцене задирали ноги, Сати наигрывал как популярные мотивчики, так и своё.
А своё было как раз очень интересным. Сати сочинял пьесы на основе нонаккордов – на первый взгляд абсолютно дисгармоничных, составлял из них нарезки, чем предвосхитил нынешнее ди-джейство и электронную музыку. Ритмическую основу брал из афроамериканских регтаймов, чем предвосхитил многие рок-н-ролльные достижения. Сати определенно являлся и контркультурщиком, поскольку красивейшие свои пьесы мог назвать в стиле «Коррозии металла». Вот играет такая музычка. Расстаявшая слушательница хвать программку культурного вечера. А пьеса-то называется «Дохлые эмбрионы». Такой вот был человек. Да! И пьесы свои писал только красными чернилами. Да! И музыку для лифтов, супермаркетов и аэропортов – тоже Сати изобрел.
Первым Эрика Сати показал людям мэтр Морис Равель (автор «Болеро»). Спесивым парижанам не зашло. «Фу! Да что вы нам показываете? Что это за «Эмбрионы»? Да он пьян, скотина! Да мы его знаем – он в кабаре играет! Фу!»
Казалось бы, забыли. Сати вернулся к девкам и абсенту. Но тут его нашёл наш, российский, приколист и контркультурщик Сергей Дягилев – непосредственный, хотя и побочный родственник нашей любимой Яны Станиславовны. Кем-то вроде троюродного дедушки он ей являлся.
Дягилев в то время был моднейшим в Париже деятелем искусств. Типа Энди Уорхола в Нью-Йорке 70-х. Находил всякую диковинную фигню и показывал французам. Не всё находило у французов понимание. Например, балет «Весна священная» на музыку Игоря Стравинского с декорациями Николая Рериха был парижанами в 1913 году освистан.
Так вот, русский продюсер провел вместе с Сати вечер в абсентовом угаре, очень впечатлился и решил поработать с композитором из кабаре. Был задуман одноактный балет «Парад». Хотя правильней было бы назвать его «Кастинг», но сто лет назад таких слов не знали. Смысл балета состоял в том, что разные причудливые люди (и роботы!) исполняли сольные танцы под странную музыку и стремились понравиться публике.
Для постановки Дягилев привлёк моднейших людей, от одного упоминания о которых у любителя искусств начнутся судороги дичайшей зависти. Сценарий написал Жан Кокто. Сцену оформил и подготовил костюмы Пабло Пикассо. Это сейчас они – ах, мэтры! А тогда считались панками и хулиганьём. Да, режиссёром был Леонид Мясин – великий впоследствии хореограф. Все балетные партии исполняли русские танцовщики. Мясин тоже вышел в одной из главных ролей.
дебош и Париж
Балет «Парад» стал провозвестником будущего стиля «индастриал». Потому что на музыку Сати сценарист Кокто добавил звучание пишущих машинок, пустых бутылок и прочее хулиганство. Сам Кокто, кстати, время от времени мотался на такси на фронт – он там служил в санитарном поезде. Отжигал и Пикассо. В то время он переживал «геометрический» период и изобрёл для артистов балета кубистические костюмы, в которых не то, что танцевать – шевелиться было трудно. Во время репетиций испанский панк Пабло познакомился с балериной Ольгой Хохловой – впоследствии своей первой женой и матерью детей-пикассят.
***
Премьера состоялась 18 мая 1917 года и чуть не обернулась побоищем. Вот что воспоминает побывавший на премьере мощнейший денди и тусовщик Илья Эренбург (проходку ему дал Пикассо, у жадного Дягилева было не допроситься):
«Люди, сидевшие в партере, бросились к сцене, в ярости кричали: «Занавес!» В это время на сцену вышла лошадь с кубистической мордой и начала исполнять цирковые номера — становилась на колени, танцевала, раскланивалась. Зрители, видимо, решили, что актеры издеваются над их протестами, и совсем потеряли голову, вопили: «Смерть русским!», «Пикассо — бош!», «Русские — боши!»
Беспорядки удалось унять, но тут вступила пресса, разразившись целым букетом антирусских статей. С полным переходом на личности. Ну, собственно, они и сейчас примерно так про нас пишут. Ничего особо не изменилось. Это было, согласитесь, не очень красиво. Хотя бы потому, что русские воевали на одной стороне с французами, а Керенский готовил самоубийственное наступление на восточном фронте в поддержку как раз-таки французов, которых «боши» снова давили.
Композитор Сати пообещал (тоже с переходом на личности, вполне так контркультурно) начистить хлебальник одному из самых ярых критиков – Жану Пуэгу. Попал за это на бабло и даже на восемь суток в тюрьму. Весь срок, правда, не отсидел. Благодаря протекции министра внутренних дел (а там всему правительству стало неудобно перед русскими), часть срока Сати заменили на условный.
Русские в России тоже обиделись. Потому что за этих удивительных людей льешь кровь, а они в центре Парижа – антирусский погром с медиаистерикой устраивают. Поэтому, думается, во время заключения Брестского мира за «прекрасную» Францию никто особо не переживал. Свежо ещё было.
***
Самое удивительное в том, что французы-то столетней давности не были никакой культурной нацией. Моду им диктовали русские. Да-да! Именно русские и импрессионистов им открыли, и балеты показывали. А были французы колбасными мещанами, которые у Флобера в «Мадам Бовари» очень убедительно описаны.
Ну, а сейчас, сто лет спустя, в носу нам ковыряться запрещают. Вот такие дела, золотые мои.
Балет «Парад» стал провозвестником будущего стиля «индастриал». Потому что на музыку Сати сценарист Кокто добавил звучание пишущих машинок, пустых бутылок и прочее хулиганство. Сам Кокто, кстати, время от времени мотался на такси на фронт – он там служил в санитарном поезде. Отжигал и Пикассо. В то время он переживал «геометрический» период и изобрёл для артистов балета кубистические костюмы, в которых не то, что танцевать – шевелиться было трудно. Во время репетиций испанский панк Пабло познакомился с балериной Ольгой Хохловой – впоследствии своей первой женой и матерью детей-пикассят.
***
Премьера состоялась 18 мая 1917 года и чуть не обернулась побоищем. Вот что воспоминает побывавший на премьере мощнейший денди и тусовщик Илья Эренбург (проходку ему дал Пикассо, у жадного Дягилева было не допроситься):
«Люди, сидевшие в партере, бросились к сцене, в ярости кричали: «Занавес!» В это время на сцену вышла лошадь с кубистической мордой и начала исполнять цирковые номера — становилась на колени, танцевала, раскланивалась. Зрители, видимо, решили, что актеры издеваются над их протестами, и совсем потеряли голову, вопили: «Смерть русским!», «Пикассо — бош!», «Русские — боши!»
Беспорядки удалось унять, но тут вступила пресса, разразившись целым букетом антирусских статей. С полным переходом на личности. Ну, собственно, они и сейчас примерно так про нас пишут. Ничего особо не изменилось. Это было, согласитесь, не очень красиво. Хотя бы потому, что русские воевали на одной стороне с французами, а Керенский готовил самоубийственное наступление на восточном фронте в поддержку как раз-таки французов, которых «боши» снова давили.
Композитор Сати пообещал (тоже с переходом на личности, вполне так контркультурно) начистить хлебальник одному из самых ярых критиков – Жану Пуэгу. Попал за это на бабло и даже на восемь суток в тюрьму. Весь срок, правда, не отсидел. Благодаря протекции министра внутренних дел (а там всему правительству стало неудобно перед русскими), часть срока Сати заменили на условный.
Русские в России тоже обиделись. Потому что за этих удивительных людей льешь кровь, а они в центре Парижа – антирусский погром с медиаистерикой устраивают. Поэтому, думается, во время заключения Брестского мира за «прекрасную» Францию никто особо не переживал. Свежо ещё было.
***
Самое удивительное в том, что французы-то столетней давности не были никакой культурной нацией. Моду им диктовали русские. Да-да! Именно русские и импрессионистов им открыли, и балеты показывали. А были французы колбасными мещанами, которые у Флобера в «Мадам Бовари» очень убедительно описаны.
Ну, а сейчас, сто лет спустя, в носу нам ковыряться запрещают. Вот такие дела, золотые мои.
Костя Макаров продрал глаза на серое утро, в дверь отчаянно стучали.
- Письмо! Письмо принес! Расписаться надо.
Серый конверт был потерт и замаслен, углы обтрепались. Почтальон сунул под нос Косте тетрадку с ручкой, пиши, мол, фамилие свое.
Откуда здесь почтальон, как выпавший из мультфильма, простоквашинский? Здесь же края золотоискателей, Магадан. Костя живет в деревянном срубе, вросшим в землю, для тепла так устроено.
Машинально оторвав края конверта, вытащил лист бумаги в пятнах с сильным селедочным запахом. Эх, селедки бы сейчас! Или рассолу хоть огуречного.
Зачерпнул ковшом воды из деревянного ушата, отхлебнул. Льдинки застучали по зубам, заломило зубы от холода.
На коричневой оберточной бумаге выделялись крупные буквы химического карандаша, местами расплываясь в кляксы:
"Приезжай, милый дедушка! Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется..."
Костя Макаров, сорока лет от роду, никогда не был женат и детей у него не было.
Поэтому он, мало сказать, что удивился.
- Это ошибка какая-то, - сказал он, поворачиваясь к почтальону из Простоквашино. Но того и след простыл, выйдя из избы Костя и следов не обнаружил.
Зато напротив избы сосед щерился на закатное солнце, наполовину разрезанное горизонтом.
У соседа пыхтел-дымил трактор, прицепленные к трактору сани были доверху набиты хворостом.
- Лошади, слышь ко, передохли все, мор на них случился, студенно очень. А отец-то мой рубит, а я отвожу.
В лесу раздавался топор дровосека.
"Это дятел", - подумал Костя.
Тем временем солнце окончательно скрылось, утонуло в реке, лента полярного сияния опустилась на сани с хворостом.
Костя, чтобы прекратить всякие сомнения, вытащил из-за пазухи топор, прикрученный к телу, отвинтив заглушку.
Подбирался к соседу долго, истово, ползком. Аккуратно прицелившись, отрубил подметки валенок соседа и удобно устроился на них. Поехал с горки на лыжах, ветер свистел в ушах!
Большой пень на пути остановил реактивное движение и Константин с размаху грянулся в прорубь.
- Тятя, тятя, мы тут сетью выловили, посмотри, что с ним делать?
Над Костей склонилась Рыжая борода и два хитрых глаза. По бокам Рыжей бороды два отрока босых да румяных, калачи трескают.
- Что, что. Это же Ванькин дедушка, проводите его к мальцу, заждался он, который год напрасные письма шлет на деревню дедушке, уж, поди, сам до седых мудей дожил, а все пишет, надеется.
Захватили отроки Константина под руки и потащили к печке, втолкнули в устье и закрыли заслонкой.
В трубе загудело, жар опалил, пот прошиб до семи струй, сознание угасло.
- И долго ты лежать будешь, забулдыга? Ванька из школы пришел, мне козу доить надо, окотилась коза намедни. А ты мальцу уроки помогай сделать, а то нам пособие выплачивать не станут скоро, одни колы у Ваньки по литературе-то!
Семья кормилась на пособие школьника Ванятки да молоко коза Настасья давала три дня после окота. А дальше живи, как охота!
Константин ухватил Ваньку за рыжую шевелюру и стал пытать, что по литературе-то задано.
А надо было ответить, сколько Коней родила Белая Кобылица Ивану.
- Ну и дурак же ты, Ванька! Два коня, конечно. На продажу. Два златогривых коня.
Ты так и отвечай, а если тебе пособие не заплатят в школе на семью, то отведаешь ты у меня ремня отеческого!
- Письмо! Письмо принес! Расписаться надо.
Серый конверт был потерт и замаслен, углы обтрепались. Почтальон сунул под нос Косте тетрадку с ручкой, пиши, мол, фамилие свое.
Откуда здесь почтальон, как выпавший из мультфильма, простоквашинский? Здесь же края золотоискателей, Магадан. Костя живет в деревянном срубе, вросшим в землю, для тепла так устроено.
Машинально оторвав края конверта, вытащил лист бумаги в пятнах с сильным селедочным запахом. Эх, селедки бы сейчас! Или рассолу хоть огуречного.
Зачерпнул ковшом воды из деревянного ушата, отхлебнул. Льдинки застучали по зубам, заломило зубы от холода.
На коричневой оберточной бумаге выделялись крупные буквы химического карандаша, местами расплываясь в кляксы:
"Приезжай, милый дедушка! Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется..."
Костя Макаров, сорока лет от роду, никогда не был женат и детей у него не было.
Поэтому он, мало сказать, что удивился.
- Это ошибка какая-то, - сказал он, поворачиваясь к почтальону из Простоквашино. Но того и след простыл, выйдя из избы Костя и следов не обнаружил.
Зато напротив избы сосед щерился на закатное солнце, наполовину разрезанное горизонтом.
У соседа пыхтел-дымил трактор, прицепленные к трактору сани были доверху набиты хворостом.
- Лошади, слышь ко, передохли все, мор на них случился, студенно очень. А отец-то мой рубит, а я отвожу.
В лесу раздавался топор дровосека.
"Это дятел", - подумал Костя.
Тем временем солнце окончательно скрылось, утонуло в реке, лента полярного сияния опустилась на сани с хворостом.
Костя, чтобы прекратить всякие сомнения, вытащил из-за пазухи топор, прикрученный к телу, отвинтив заглушку.
Подбирался к соседу долго, истово, ползком. Аккуратно прицелившись, отрубил подметки валенок соседа и удобно устроился на них. Поехал с горки на лыжах, ветер свистел в ушах!
Большой пень на пути остановил реактивное движение и Константин с размаху грянулся в прорубь.
- Тятя, тятя, мы тут сетью выловили, посмотри, что с ним делать?
Над Костей склонилась Рыжая борода и два хитрых глаза. По бокам Рыжей бороды два отрока босых да румяных, калачи трескают.
- Что, что. Это же Ванькин дедушка, проводите его к мальцу, заждался он, который год напрасные письма шлет на деревню дедушке, уж, поди, сам до седых мудей дожил, а все пишет, надеется.
Захватили отроки Константина под руки и потащили к печке, втолкнули в устье и закрыли заслонкой.
В трубе загудело, жар опалил, пот прошиб до семи струй, сознание угасло.
- И долго ты лежать будешь, забулдыга? Ванька из школы пришел, мне козу доить надо, окотилась коза намедни. А ты мальцу уроки помогай сделать, а то нам пособие выплачивать не станут скоро, одни колы у Ваньки по литературе-то!
Семья кормилась на пособие школьника Ванятки да молоко коза Настасья давала три дня после окота. А дальше живи, как охота!
Константин ухватил Ваньку за рыжую шевелюру и стал пытать, что по литературе-то задано.
А надо было ответить, сколько Коней родила Белая Кобылица Ивану.
- Ну и дурак же ты, Ванька! Два коня, конечно. На продажу. Два златогривых коня.
Ты так и отвечай, а если тебе пособие не заплатят в школе на семью, то отведаешь ты у меня ремня отеческого!
На следующий день Ванятка пришел без пособия, с шишкой на голове. Неверный ответ оказался.
И тогда Константин сам пошел в школу разбираться с училкой, прикрутив для верности топор к телу по обычаю народному.
Ехидина училка, яга Марья Ивановна, говорила, что не два, а три коня родила Ивану Белая Кобылица, два златогривых и одного Горбунка. Все они кони и есть, потому что их родила кобылица.
Тут Констанина озарило, инда засмеялся он!
Не родила Кобылица Белая трех коней, ой, не родила! Двух коней от жеребца-отца, а Горбунок-конек с длинными ушами от осла вышел. Поэтому он мулом будет. Мулом, а не конем! И хоть как ты его не назови, хоть Коньком, но мул он и есть мул. Поэтому сей же час выдавай пособие детское на ученика Ваньку, пора домой, к празднику готовиться, Новый год на носу.
Пособие мелочью в двенадцать копеек - по числу дней в году - выдала яга Марья Ивановна, искусница. Каждая копейка чистого серебра с ковригу хлеба. Покатил денежки по дороге Константин Макаров в дом у себе, а навстречу ему Ванятка бежит, радуется, коза скачет, собака Каштанка подпрыгивает.
Елку нарядили, бубликов наварили, стали Ванятку понуждать селедку к ужину очистить.
Чистит Ванятка селедку, плачет, а в руке Константина бумага коричневая, а на ней буквы проступают:
«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру...»
И тогда Константин сам пошел в школу разбираться с училкой, прикрутив для верности топор к телу по обычаю народному.
Ехидина училка, яга Марья Ивановна, говорила, что не два, а три коня родила Ивану Белая Кобылица, два златогривых и одного Горбунка. Все они кони и есть, потому что их родила кобылица.
Тут Констанина озарило, инда засмеялся он!
Не родила Кобылица Белая трех коней, ой, не родила! Двух коней от жеребца-отца, а Горбунок-конек с длинными ушами от осла вышел. Поэтому он мулом будет. Мулом, а не конем! И хоть как ты его не назови, хоть Коньком, но мул он и есть мул. Поэтому сей же час выдавай пособие детское на ученика Ваньку, пора домой, к празднику готовиться, Новый год на носу.
Пособие мелочью в двенадцать копеек - по числу дней в году - выдала яга Марья Ивановна, искусница. Каждая копейка чистого серебра с ковригу хлеба. Покатил денежки по дороге Константин Макаров в дом у себе, а навстречу ему Ванятка бежит, радуется, коза скачет, собака Каштанка подпрыгивает.
Елку нарядили, бубликов наварили, стали Ванятку понуждать селедку к ужину очистить.
Чистит Ванятка селедку, плачет, а в руке Константина бумага коричневая, а на ней буквы проступают:
«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру...»
Сажи с пеплом намело в этом декабре - тьма тьмущая. Кленовые пальмы покачивали серыми шапками. То тут, то там вспыхивали на ветках осиновых елей синие тушки вспархивающих луней.
Сонный ветер колыхал мутное марево смога, кое-где пробитого алыми копьями четырёх солнц.
По крутым, скользким граням пирамидальных кратеров, хохоча и радостно взвизгивая, скатывались детишки, и там, на глубине, упираясь в остроконечное дно, скапливались в пыхтящую и сопящую тёмную массу.
По мере наполнения кратеров, юркие зелёные стрекозы Службы спасения выдёргивали беззубых чернопопиков из коварных капканов.
Предапокалипсическое оживление охватило многих обитателей планеты Экибастуз. По широким проспектам вышагивали павлины - мавлоны и, оглашая окрестности резкими гортанными звуками, клевали заботливо разбросанные по земле мёкки. Из крупных треугольных нор вылезали пушистые крони и грели свои сизые холки под горячими солнечными лучами. Лазурное пространство морей пересекали яростными прыжками сумчатые ежи - камикадзе. В оранжевых джунглях увлечённо выстукивали брачную песнь полосатые пони - долбоносы..
Глок любил это беспечное время - канун Апокалипсиса, и всегда старался вернуться из командировки домой в конце декабря. Вот и сегодня, снимая скафандр с уставшего за год тела, он с обожанием смотрел на свою пятилетнюю дочь Куздру, расчерневшуюся на горячем воздухе, накатавшуюся вволю в пирамидальных кратерах:
- Ну что, милая, поели, помылись, а теперь пора спать.
- Пап, а почитай мне снеги!
- Померанцева?
- Ага! Моё любимое.
Глок бережно достал из секретного кармана боевой телогрейки потрёпанный пергамент и тихим, полным благоговения, голосом начал:
Год за годом похороним в саркофагах пирамид.
Белый снег потусторонний сердце чёрное томит.
День проходит валко - шатко, но к двенадцати - бренчит
Колокольцами лошадка, филин ухает в ночи,
С неба тёмного срываясь, освежая мир иной,
Белозадый мчится заяц, в бледной дымке кружевной..
Измотавшись в быстром беге, уши в трубочки смотав,
Тело тёплое на снеги положив, уснёт, а там...
Глок поцеловал уснувшую дочь, спрятал пергамент в карман, надел чистый, скрипящий скафандр и осторожно, стараясь не разбудить Куздру, вышел на улицу.
Межгалактический пиратский корабль "Яклич" был готов к полёту, переливался разноцветными огнями и тарахтел в ночь пламенным мотором.
- Пора, - подумал, как отрезал, Глок, взбежал по серебристому трапу, и скрылся в овальном люке летательного аппарата.
А Куздра видела сказочный цветной сон, в котором она, золотоволосая и белокожая, кормила с руки хлебными крошками странных сизых птиц, а под её голыми пятками похрустывали прохладные, колючие белые снеги...
Сонный ветер колыхал мутное марево смога, кое-где пробитого алыми копьями четырёх солнц.
По крутым, скользким граням пирамидальных кратеров, хохоча и радостно взвизгивая, скатывались детишки, и там, на глубине, упираясь в остроконечное дно, скапливались в пыхтящую и сопящую тёмную массу.
По мере наполнения кратеров, юркие зелёные стрекозы Службы спасения выдёргивали беззубых чернопопиков из коварных капканов.
Предапокалипсическое оживление охватило многих обитателей планеты Экибастуз. По широким проспектам вышагивали павлины - мавлоны и, оглашая окрестности резкими гортанными звуками, клевали заботливо разбросанные по земле мёкки. Из крупных треугольных нор вылезали пушистые крони и грели свои сизые холки под горячими солнечными лучами. Лазурное пространство морей пересекали яростными прыжками сумчатые ежи - камикадзе. В оранжевых джунглях увлечённо выстукивали брачную песнь полосатые пони - долбоносы..
Глок любил это беспечное время - канун Апокалипсиса, и всегда старался вернуться из командировки домой в конце декабря. Вот и сегодня, снимая скафандр с уставшего за год тела, он с обожанием смотрел на свою пятилетнюю дочь Куздру, расчерневшуюся на горячем воздухе, накатавшуюся вволю в пирамидальных кратерах:
- Ну что, милая, поели, помылись, а теперь пора спать.
- Пап, а почитай мне снеги!
- Померанцева?
- Ага! Моё любимое.
Глок бережно достал из секретного кармана боевой телогрейки потрёпанный пергамент и тихим, полным благоговения, голосом начал:
Год за годом похороним в саркофагах пирамид.
Белый снег потусторонний сердце чёрное томит.
День проходит валко - шатко, но к двенадцати - бренчит
Колокольцами лошадка, филин ухает в ночи,
С неба тёмного срываясь, освежая мир иной,
Белозадый мчится заяц, в бледной дымке кружевной..
Измотавшись в быстром беге, уши в трубочки смотав,
Тело тёплое на снеги положив, уснёт, а там...
Глок поцеловал уснувшую дочь, спрятал пергамент в карман, надел чистый, скрипящий скафандр и осторожно, стараясь не разбудить Куздру, вышел на улицу.
Межгалактический пиратский корабль "Яклич" был готов к полёту, переливался разноцветными огнями и тарахтел в ночь пламенным мотором.
- Пора, - подумал, как отрезал, Глок, взбежал по серебристому трапу, и скрылся в овальном люке летательного аппарата.
А Куздра видела сказочный цветной сон, в котором она, золотоволосая и белокожая, кормила с руки хлебными крошками странных сизых птиц, а под её голыми пятками похрустывали прохладные, колючие белые снеги...
إيوردان
В камуфляжные пятна опять на экранах сложатся пиксели
Очереди автоматные многократно звукорежиссер приглушит в миксе
И снова голос закадровый невероятную правду нам о врагах наших расскажет
Слова свои складные тоном прохладным читая с бумажек
И ни на одном из девайсов не откроются неудобные ссылки
Как веки бойца, спешащего к маме домой в коробке из цинка
С ухмылкой директор кровавого цирка билетные корешки считает
Но ледники растают, ледники растают
Голый король обещает всем подданным на зиму теплые вещи
С открытыми ртами народ рукоплещет в восторге от пламенной речи его
От холода губы все в трещинах, на ветру дрожат голые плечи
Но дар убеждения - сила и все третий год ждут обещанного
Он обвиняет врага и в стучащих зубах, и в узорах на окнах
Мол из-за врага не спешат возвращаться назад перелетные стаи
И, чем дольше он говорит, тем сильней и страшней натиск ветров холодных
Но ледники растают, ледники растают
Ледники растают — восполнится Иордан
О, все помирятся, وعليكم السلام לום עליכם.
(Shalom aleichem, Wa alaykumu salam)
/Иван "Noize MC" Алексеев, Саша Соколова/
В камуфляжные пятна опять на экранах сложатся пиксели
Очереди автоматные многократно звукорежиссер приглушит в миксе
И снова голос закадровый невероятную правду нам о врагах наших расскажет
Слова свои складные тоном прохладным читая с бумажек
И ни на одном из девайсов не откроются неудобные ссылки
Как веки бойца, спешащего к маме домой в коробке из цинка
С ухмылкой директор кровавого цирка билетные корешки считает
Но ледники растают, ледники растают
Голый король обещает всем подданным на зиму теплые вещи
С открытыми ртами народ рукоплещет в восторге от пламенной речи его
От холода губы все в трещинах, на ветру дрожат голые плечи
Но дар убеждения - сила и все третий год ждут обещанного
Он обвиняет врага и в стучащих зубах, и в узорах на окнах
Мол из-за врага не спешат возвращаться назад перелетные стаи
И, чем дольше он говорит, тем сильней и страшней натиск ветров холодных
Но ледники растают, ледники растают
Ледники растают — восполнится Иордан
О, все помирятся, وعليكم السلام לום עליכם.
(Shalom aleichem, Wa alaykumu salam)
/Иван "Noize MC" Алексеев, Саша Соколова/
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
Daron Malakian and Scars On Broadway - Guns Are Loaded (Official Video)
Ночной дожор
Как же болит горло. Съем ещё одну таблетку. Я взял в руку пластиковую бутылку, открутил крышку, схватил упаковку обезболивающих и вывалил таблетки себе в руку. Вода, лекарство, глоток, горькое послевкусие. За последние три недели этот ритуал стал таким же привычным, как чистка зубов.
Ангина — это моя Ахиллесова пята с детства. Температура под сорок, дикая лихорадка, головная боль, скорая помощь и медсёстры с уколами. Раньше, болезнь даровала хотя бы отсрочку от школы и все эти жертвы казались оправданными. А сейчас? Сейчас это всего лишь резкое и неприятное напоминание о том, что следует укреплять иммунитет. Да, сию минутку, я как раз спортом хотел заняться. Завтра. Правда, повторяю себе это каждый день.
Вроде бы боль притупилась. Уже неплохо. Самое время уснуть, пока она снова не вернулась. Сколько там на часах? Три двоеточие тридцать два ответил включенный телефон. Господи, уже так поздно. Мой режим сна в последнее время не ахти.
Надо лечь в кровать. Точнее на диван, который походит на кровать. Он в меру твёрдый и в меру мягкий. Обычный, среднестатистический раскладной диван. Ложусь, накрываюсь одеялом и… Мысли, ваш выход.
Они у меня очень буйные. Ещё их всегда много. Когда я весь день отвлекаюсь от них, меня ничего не беспокоит. Но каждый раз, когда наступает тихий час, весь этот ворох скачущих, порой бредовых и страшных идей, начинает активно напоминать о себе. Блин, может я с ума схожу? Темнота в комнате гнетущая. Всё же я неправильно поступил сегодня. Надо бы дорисовать картину. Какую следующую книгу прочесть? Почему мы обижаем тех, кого любим? Может смерть дарует нам смысл жизни?
Хватит! Потише. Задолбало это назойливое гудение. Я спать хочу, помолчите… Минута тишины. Реально тихо стало. Что, сработало? … Чёрт, такое ощущение, будто кто-то за дверью стоит. Словно услышал, что я не лежу беспамятным бревном, а думаю. А может он там действительно стоит и подслушивает меня? Хочет мои гениальные идеи украсть? Стоп. А кто там вообще стоять может? Воображение рисует мне рогатого, черного человека, будто бы раскрашенного углём, с кристально белыми глазами, который стоит у двери, затаив дыхание, и слушает. А еще у этого шпика есть брат, который тоже любит слушать то, о чём я думаю. Обычно он стоит за окном, но его никогда не видно. Да, этим чертям надо отдать должное, в маскировке им нет равных. Блин, о чём это я?
Их не существует, это всего лишь воображение разыгралось. Я перевернулся на бок в поисках более удобной позы. Черти какие-то. Бред всё это. Надо уснуть. Спи. Спи…
Продолжение следует
Как же болит горло. Съем ещё одну таблетку. Я взял в руку пластиковую бутылку, открутил крышку, схватил упаковку обезболивающих и вывалил таблетки себе в руку. Вода, лекарство, глоток, горькое послевкусие. За последние три недели этот ритуал стал таким же привычным, как чистка зубов.
Ангина — это моя Ахиллесова пята с детства. Температура под сорок, дикая лихорадка, головная боль, скорая помощь и медсёстры с уколами. Раньше, болезнь даровала хотя бы отсрочку от школы и все эти жертвы казались оправданными. А сейчас? Сейчас это всего лишь резкое и неприятное напоминание о том, что следует укреплять иммунитет. Да, сию минутку, я как раз спортом хотел заняться. Завтра. Правда, повторяю себе это каждый день.
Вроде бы боль притупилась. Уже неплохо. Самое время уснуть, пока она снова не вернулась. Сколько там на часах? Три двоеточие тридцать два ответил включенный телефон. Господи, уже так поздно. Мой режим сна в последнее время не ахти.
Надо лечь в кровать. Точнее на диван, который походит на кровать. Он в меру твёрдый и в меру мягкий. Обычный, среднестатистический раскладной диван. Ложусь, накрываюсь одеялом и… Мысли, ваш выход.
Они у меня очень буйные. Ещё их всегда много. Когда я весь день отвлекаюсь от них, меня ничего не беспокоит. Но каждый раз, когда наступает тихий час, весь этот ворох скачущих, порой бредовых и страшных идей, начинает активно напоминать о себе. Блин, может я с ума схожу? Темнота в комнате гнетущая. Всё же я неправильно поступил сегодня. Надо бы дорисовать картину. Какую следующую книгу прочесть? Почему мы обижаем тех, кого любим? Может смерть дарует нам смысл жизни?
Хватит! Потише. Задолбало это назойливое гудение. Я спать хочу, помолчите… Минута тишины. Реально тихо стало. Что, сработало? … Чёрт, такое ощущение, будто кто-то за дверью стоит. Словно услышал, что я не лежу беспамятным бревном, а думаю. А может он там действительно стоит и подслушивает меня? Хочет мои гениальные идеи украсть? Стоп. А кто там вообще стоять может? Воображение рисует мне рогатого, черного человека, будто бы раскрашенного углём, с кристально белыми глазами, который стоит у двери, затаив дыхание, и слушает. А еще у этого шпика есть брат, который тоже любит слушать то, о чём я думаю. Обычно он стоит за окном, но его никогда не видно. Да, этим чертям надо отдать должное, в маскировке им нет равных. Блин, о чём это я?
Их не существует, это всего лишь воображение разыгралось. Я перевернулся на бок в поисках более удобной позы. Черти какие-то. Бред всё это. Надо уснуть. Спи. Спи…
Продолжение следует
Ночной дожор
Продолжение
Сука. Свет с улицы бесит. Я привстал с диванной кровати и закрыл жалюзи. Лёг обратно. Я темноты не боюсь. Я же уже взрослый мальчик. Когда я был маленьким мне было страшно спать одному. Помню, как ночью бегал к родителям под одеяло, чтобы они меня защитили от монстров и чудовищ. Затем, ближе к годам двенадцати ко мне пришло полное понимание того, что спать одному – это плёвое дело. Ведь, в комнате настолько скучно, что кроме меня в ней никого нет. А сейчас… Сейчас что-то с мозгами не так. Может я возвращаюсь в детство? Хотя, складывается такое ощущение, что на меня уставились сотни глаз и ушей, которые всё слушают и гадают, когда же я их обнаружу. Сука!
Не тут-то было, уроды! Я быстро схватил со стола большой фонарик и включил его. Вместо ожидаемых сотен глаз на меня смотрел обычный потолок. Ещё два шкафа, один для одежды, другой для книг. Корешки с именами известных писателей грустно бликовали от света фонаря. Я направил конус света на стол. Он был завален изрисованной бумагой, карандашами и лекарствами, а посередине лежал маленький ноутбук. Какое же жалкое зрелище.
Я выключил фонарь и вернул его на стол. Лёг обратно на кровать, укутался в тёплое одеяло и принялся думать. Чего это я хернёй такой занимаюсь? Если уж думать, то о чём-то хорошем. Сразу на ум приходят голые бабы. Так, а если думать о чём-то хорошем и осмысленном? Вот, тогда появляется мольберт, краски, кисточки, карандашики и рисуночки.
Творцом быть нелегко, но это единственное, что даёт мне силы вставать по утрам – создавать что-то новое, что-то прекрасное, эпичное и ранее не придуманное. Хотя, в последнее время мои работы приобретают всё более мрачный и тревожный характер. Раньше много рисовал красками, пастелью, даже пробовал масло. В последнее время я плотно перешёл на графику, рисуя только простыми карандашами. Они погружают меня в этот мёртвый, глухой и пустой мир, в котором есть только белый цвет и пятьдесят оттенков серого. Худые голые люди, тёмные переулки, солдаты с бронетехникой, всякие монстры, метящие мне прямо в сердце. Недавно зарисовал сороконожку, которая спиралью летит по космосу. Размеров она получилась немалых, а на её голове сидел какой-то престарелый шейх с сеткой. В эту сетку он ловил пролетающие мимо планеты, будто мелкую рыбёшку. Другой же свободной рукой он закидывал свой улов прямо в открытую пасть сороконожки… Пасть сороконожки?! Ну что за мрачный бред?
Окончание следует
Продолжение
Сука. Свет с улицы бесит. Я привстал с диванной кровати и закрыл жалюзи. Лёг обратно. Я темноты не боюсь. Я же уже взрослый мальчик. Когда я был маленьким мне было страшно спать одному. Помню, как ночью бегал к родителям под одеяло, чтобы они меня защитили от монстров и чудовищ. Затем, ближе к годам двенадцати ко мне пришло полное понимание того, что спать одному – это плёвое дело. Ведь, в комнате настолько скучно, что кроме меня в ней никого нет. А сейчас… Сейчас что-то с мозгами не так. Может я возвращаюсь в детство? Хотя, складывается такое ощущение, что на меня уставились сотни глаз и ушей, которые всё слушают и гадают, когда же я их обнаружу. Сука!
Не тут-то было, уроды! Я быстро схватил со стола большой фонарик и включил его. Вместо ожидаемых сотен глаз на меня смотрел обычный потолок. Ещё два шкафа, один для одежды, другой для книг. Корешки с именами известных писателей грустно бликовали от света фонаря. Я направил конус света на стол. Он был завален изрисованной бумагой, карандашами и лекарствами, а посередине лежал маленький ноутбук. Какое же жалкое зрелище.
Я выключил фонарь и вернул его на стол. Лёг обратно на кровать, укутался в тёплое одеяло и принялся думать. Чего это я хернёй такой занимаюсь? Если уж думать, то о чём-то хорошем. Сразу на ум приходят голые бабы. Так, а если думать о чём-то хорошем и осмысленном? Вот, тогда появляется мольберт, краски, кисточки, карандашики и рисуночки.
Творцом быть нелегко, но это единственное, что даёт мне силы вставать по утрам – создавать что-то новое, что-то прекрасное, эпичное и ранее не придуманное. Хотя, в последнее время мои работы приобретают всё более мрачный и тревожный характер. Раньше много рисовал красками, пастелью, даже пробовал масло. В последнее время я плотно перешёл на графику, рисуя только простыми карандашами. Они погружают меня в этот мёртвый, глухой и пустой мир, в котором есть только белый цвет и пятьдесят оттенков серого. Худые голые люди, тёмные переулки, солдаты с бронетехникой, всякие монстры, метящие мне прямо в сердце. Недавно зарисовал сороконожку, которая спиралью летит по космосу. Размеров она получилась немалых, а на её голове сидел какой-то престарелый шейх с сеткой. В эту сетку он ловил пролетающие мимо планеты, будто мелкую рыбёшку. Другой же свободной рукой он закидывал свой улов прямо в открытую пасть сороконожки… Пасть сороконожки?! Ну что за мрачный бред?
Окончание следует
Ночной дожор
Окончание
Когда я покинул свет и погрузился во тьму? Или почему мой свет стал тьмой? Когда это произошло? В какой момент я свернул не туда? Что со мной не та… Грохот. На кухне. Моё сердце на секунду остановилось.
Воры? Навряд ли, у нас воровать нечего. Шуршание, перешагивание с одной ноги на другую, сопение, хлопки шкафчиков. Ну да, всё сходится. Это папа. Ему тоже в последнее время нездоровится. У него бессонница, стресс, и, следовательно, надо заесть всё это дело какой-нибудь вкусняшкой.
Как же я его понимаю. Так хочется отдохнуть, расслабиться и погрузиться наконец-то в мир снов и сказок. А не выходит. Как не ложись на этой дрянной кровати, не спится. Так бесит, аж зубы скрипят. Ладно, ладно, всё, успокойся. Раз овечка, два овечка, три овечка… Стук, хлоп. Четыре овечка, пять овечка… Сопение, хрум-хрум. Шесть овечка... За дверью что-то громко упало. Будто бы металлическая миска. Это невыносимо! Чёртов шум!
Я, конечно, люблю папу и понимаю, что у него проблемы, но я тоже человек, как никак. К тому же на этот раз отец, похоже, чересчур прожорлив. Ответом на мои мысли были звуки вскрытия холодильника. Так нельзя. Ни я уснуть не могу, ни он. Надо его быстренько утихомирить и положить в постель. Лишний вес ему ни к чему.
Я привстал с кровати и смог вслепую добраться до двери. Она бесшумно отворилась, и я сразу же завернул направо. Ведь мою комнату и кухню разделяет лишь одна тоненькая стена.
- Пап, сколько можно жрать? Бегом марш в кровать, тебе же рано вставать! – С этими словами я нажал на кнопку выключателя и зажег свет.
И охуел. Перед открытой дверцей холодильника стоял точно не мой папа. Два больших и удивлённых глаза уставились на меня. Две маленькие ручки вместе с открытым ртом в районе туловища застыли. Грушевидное толстое тело с короткими ногами, гигантскими глазищами, большим носом и четырьмя руками неприятно вздрогнуло. Две нижние конечности все еще держали сосиски и сыр, а другие две гораздо большего размера уже облокачивались на холодильник. Самым ужасным в его образе была кровь, размазанная по всему телу, в особенности в районе живота, там, где находился рот.
Я не мог кричать, не мог бежать. Моё тело застыло. Я лишь взглянул на майку и трусы, которые лежали на полу. Они были мокрыми, будто бы их только что постирали. Я не верил тому, что вижу. Это неправда, это ложь, такого не бывает. Это бред! Его не существует!
Но этот монстр не умел читать мысли. Он лишь провёл правой верхней рукой возле носа, а левой дотянулся до меня и обхватил крепкими пальцами вокруг туловища. Я всё так же не мог пошевелиться, даже тогда, когда моя голова оказалась между его зубами.
Сопение. Хрум-хрум…
Окончание
Когда я покинул свет и погрузился во тьму? Или почему мой свет стал тьмой? Когда это произошло? В какой момент я свернул не туда? Что со мной не та… Грохот. На кухне. Моё сердце на секунду остановилось.
Воры? Навряд ли, у нас воровать нечего. Шуршание, перешагивание с одной ноги на другую, сопение, хлопки шкафчиков. Ну да, всё сходится. Это папа. Ему тоже в последнее время нездоровится. У него бессонница, стресс, и, следовательно, надо заесть всё это дело какой-нибудь вкусняшкой.
Как же я его понимаю. Так хочется отдохнуть, расслабиться и погрузиться наконец-то в мир снов и сказок. А не выходит. Как не ложись на этой дрянной кровати, не спится. Так бесит, аж зубы скрипят. Ладно, ладно, всё, успокойся. Раз овечка, два овечка, три овечка… Стук, хлоп. Четыре овечка, пять овечка… Сопение, хрум-хрум. Шесть овечка... За дверью что-то громко упало. Будто бы металлическая миска. Это невыносимо! Чёртов шум!
Я, конечно, люблю папу и понимаю, что у него проблемы, но я тоже человек, как никак. К тому же на этот раз отец, похоже, чересчур прожорлив. Ответом на мои мысли были звуки вскрытия холодильника. Так нельзя. Ни я уснуть не могу, ни он. Надо его быстренько утихомирить и положить в постель. Лишний вес ему ни к чему.
Я привстал с кровати и смог вслепую добраться до двери. Она бесшумно отворилась, и я сразу же завернул направо. Ведь мою комнату и кухню разделяет лишь одна тоненькая стена.
- Пап, сколько можно жрать? Бегом марш в кровать, тебе же рано вставать! – С этими словами я нажал на кнопку выключателя и зажег свет.
И охуел. Перед открытой дверцей холодильника стоял точно не мой папа. Два больших и удивлённых глаза уставились на меня. Две маленькие ручки вместе с открытым ртом в районе туловища застыли. Грушевидное толстое тело с короткими ногами, гигантскими глазищами, большим носом и четырьмя руками неприятно вздрогнуло. Две нижние конечности все еще держали сосиски и сыр, а другие две гораздо большего размера уже облокачивались на холодильник. Самым ужасным в его образе была кровь, размазанная по всему телу, в особенности в районе живота, там, где находился рот.
Я не мог кричать, не мог бежать. Моё тело застыло. Я лишь взглянул на майку и трусы, которые лежали на полу. Они были мокрыми, будто бы их только что постирали. Я не верил тому, что вижу. Это неправда, это ложь, такого не бывает. Это бред! Его не существует!
Но этот монстр не умел читать мысли. Он лишь провёл правой верхней рукой возле носа, а левой дотянулся до меня и обхватил крепкими пальцами вокруг туловища. Я всё так же не мог пошевелиться, даже тогда, когда моя голова оказалась между его зубами.
Сопение. Хрум-хрум…