Три недели на стыке ненавистного февраля и унылого марта провела в Бразилии. Бразилия была мечтой и фиксацией уже очень долго. Примерно с тех пор, как жила с бразильцами в лиссабонской квартире 7 лет назад, где мы объединившись против клопов (тоже живших в лиссабонской квартире), сыпали вокруг кроватей куркуму, пили зелёное вино и говорили про Бразилию. Потом она мне снилась по ночам, я представляла ее в сложные рабочие минутки, года три слушала только самбу (теперь, кажется, ещё три только ее буду слушать), смотрела странные бразильские фильмы, читала долбанутые блоги.
В Бразилии было райски: валяться с адским вирусом повезло всего 5 дней из 21, в нашем душе застряла колибри, обокрасть пытались всего один раз, и тот неудачно, из каждого сортира доносились песни, которые я знаю наизусть, ни один кокос не упал на голову, и вообще было солнце, веселье и благодать, иногда казалось, что я это всё себе придумала и если и не придумала, то точно не заслужила, но рассказ не о том.

Весело и расслабленно, с бразильскими ритмами в голове и остатками привезённой маракуйи в желудке напялила вдруг белую рубашку (на ее фоне загар лучше виден) и отправилась на работу по первой берлинской весне.
Пришла заранее, залихватски отрепетировала нехитрую презентацию, которую задолжала ещё до каникул, и налепила на лицо дежурную улыбочку «как я рада тут быть и вас всех снова видеть». В комнату для докладов зашла вся команда хирургической реанимации, строгая седовласая зав.отделением вплыла самой последней, оглядела помещение, остановила пристальный взгляд на мне и грустно воскликнула: «Ох, Лиза, как ты неважно выглядишь! Ты после долгой болезни?»

В больницу с мая не хожу - скоро полгода как ращу у себя внутри маленькую чувичку. На работе последние месяцы так мучилась, волоклась туда и страдала: почти год продержалась, прыгая с ночных смен на утренние, потом на промежуточные и начиная весь цикл сначала. Смеяться и писать больничные байки не хотелось, хотелось уволиться, но сил не было на такой, требующий активной деятельности, шаг. Зрение упало, ноги стали кривовато ходить, у всех в беременность спина начинает болеть, а у меня - прошла.

В Германии больничная работа считается токсичной и опасной для женщин с девичками внутри (для всех остальных как бы норм: чем токсичнее и бесправнее - тем лучше): как только берешь себя в кулак и аутишься начальнику - доступ в реанимацию тебе закрыт, и начинается череда бесконечной бюрократической канители.

Считала, что много всякого сложного умею и могу, но более одинокого, тяжкого, счастливого времени чем “лучшее время в жизни” еще не выдавалось. Через месяц-полтора безработицы вдруг пропали гудение в голове и вечный джетлаг от меняющихся смен, потом ушёл период рвоты, сна и слез, неизменно сменяющих друг друга, а больничная рутина внезапно вернулась и стала являться каждую ночь. Снилось, что я в лесу, делаю clamshell thoracotomy первый раз в жизни, и пациент выживает несмотря на распиленную грудную клетку, снились простые манипуляции, снились бывшие пациенты, снилось, что главврач мне звонит и просит выйти на три ночные, “кроме тебя реально некому, я уже всех обзвонил, не парься про живот, я тебе оставлю форму 6го размера, никто не заметит”, снились повторами те 2 минуты, которые переодеваюсь в хирургичку перед своим шкафчиком. Когда прямо передо мной женщину на велосипеде подрезала тачка, и я невольно стала первым медиком на месте происшествия (все хорошо закончилось), я дико неприлично летала на счастливом адреналине весь оставшийся день.

Видела пару раз своих коллег: они плохо слушали, смотрели в пустоту маленькими красными глазами над большими черными синяками - все разы смалодушничала и так и не призналась, что скучаю по тому, от чего они воют.
Друзьям и знакомым с важным видом подробно рассказываю, как плохо и бесчеловечно устроена больничная система, а ночью возвращаюсь на свою теперь вымышленную работу.

Больница ужасно портит своим сходством с муравейником: когда там находишься, чувствуешь себя причастным и полезным, даже когда просто рядом постоял или в столовке посидел. K этому, оказывается, привыкаешь настолько, что внезапно лишившись, совершенно уже не можешь вспомнить, кто и что ты есть и что из себя представляешь сама по себе.

Недели бегут, научная работа не пишется, только чувичка тихо гладит изнутри, давая индульгенцию на любые терзания.
Оказалось, нет ничего круче и сложнее чем растить в себе нового человека, и нет ничего тревожнее (если помнить столько болезней). И сколько его не гони, не уходит чувство, что кто-то вручил тебе новое ебанутое хобби, заполонившее вдруг собой всю твою и так совсем не плохую жизнь, но совершенно забыл поинтересоваться, просил ты об этом или нет.

Буквы со словами перестали даваться. Не пишу ни тут, ни нигде. Подписчики улетучиваются, пустые блокноты виновато попадаются под руку, заметки в телефоне полнятся только невыполненными списками. А мой берлинский карантин меняет свои форму с содержанием уже который год подряд.

Весь тягуче-невыносимый опыт беременности и счастливый - недолгого родительства пока что лучше всего описываются моим любимым отзывом на одну берлинскую кинки вечеринку: «Мы с девушкой много часов прождали на холоде. Когда, наконец, подошла наша очередь, баунсер на входе спросил нас: вы готовы? Мы сказали: ДА. Но мы не были готовы».

Про пустоту только что родившей головы пишут в учебнике, который мы читали курсе так на третьем. И вполне ожидаемая, она временами ощущается неожиданно болезненно. Нейронных связей не хватает понять, скучается ли по своей больнице или по любой, или же просто хочется хоть какого-то намека на мозговую деятельность. Временная переквалификация из заебанного реаниматолога в мамашу и еду дается нелегко и небыстро (а я так люблю, когда быстро...)
Предложка соцсетей, семья и друзья твердят со всех сторон, что всё ок, всё супер, всё так и надо, за что им большое спасибо.
Тем временем от первой улыбки моей DIY девчонки вштырило первосортным счастьем посильнее чем от первой удачной реанимации, а это что-нибудь да значит, даже если (особенно, когда) мозг с тобой распрощался.


спасибо за внимание, всем привет.

Не такой я планировала камбэк. Больница Шарите упорно отказывается покидать мою жизнь и несмотря на все усилия является в нее снова и снова. Люблю конечно новые ощущения, но всему есть предел.
После пары дней в неотложке очутились с Юнком в отделении нейропедиатрии - коллекции очень бедных малышей и разных медицинских диковинок, где никто никогда не мечтает оказаться. Метаморфозу из студентки и врачки в пациентку я со временем и растущим количеством болячек кое-как научилась переживать, и то не очень: когда рожала Юну, и мне делали эпидуралку, я знала каждый шаг и миллиметр невидимой мне манипуляции, происходящей в моем позвоночнике. Будучи в окситоциновом кайфе, единственное, о чем волновалась, это чтобы это непременно делал врач на ступень выше моего больничного статуса: «Я бы просто не хотела сама себе делать анестезию»,- тщетно пыталась объяснить свой скандализм окружающим.

Превращение в маму пациентки проходит еще более болезненно. Чувства какие-то совсем животные. Успокаивает, когда знаешь, где в больнице выключатели, где папки с историями болезни лежат, когда пересменок, когда - обход, что - наркоз, а что - седация, почему так гремит МРТ. Меня не унывают больничные интерьеры, заземляют звуки мониторов и капанье капельницы, не воротит от больничного кофе, хотя в обычной жизни я кофе-снобка и плачу за свои кислые зерна легкой обжарки адские деньги.

Не успокаивает, когда знаешь, что МРТ не доделали, потому что рабочий день закончился, и что медбрат имел в виду, когда вроде бы незаметно качнул головой своему коллеге, когда тело, в которое колят иголки, ты родил сам всего несколько месяцев назад, и уколы эти ужасно больные, колят тебя в самую глубокую глубь.

Радует, что Юне все в кайф, она посмеялась над нашими планами не знакомить ее с сахаром и экранами до двух лет и уже второй день живет на капельнице с глюкозой, нежно хохочет и пялится во все скрины, попадающиеся на ее пути. Любит моё лицо и гель для УЗИ, и стетоскоп, и всех чужих людей, и ряд других странных, бессмысленных вещей.

Иммерсивный опыт последних недель, в котором я, уже уехав из Берлина, снова в нем застряла и хожу почти каждый день в свою больницу, ем в ее столовке, киваю знакомым лицам, проплывающим мимо, но я здесь не студентка, и не врачка, и не пациентка, пока что не думает заканчиваться.

Пока старперы и главные умы лучшей берлинской больницы продолжают чесать свои лысые головы над МРТ загадочной ножки моей загадочной дочери, поделюсь наблюдениями другого толка.

Самым сложным в общении с врачами и другим мед. персоналом оказалось сохранение тонкого баланса между «я чувствую вашу боль» и «меня не наебать». Лавируя от компромисса к компромиссу, мы с ними выстроили общение, почти полное взаимоуважения и понимания, в котором я не лезу без спроса в шкафы и историю болезни, а они не обещают того, чего не могут выполнить и поменьше заставляют ждать.

Ключевым словом в этом соглашении все-таки оказалось «почти».

Оказавшись в зазеркалье, на многое смотришь по-другому: то в панике, то в грусти, то с любопытством, а то и с восхищением.

Только сложно ждать, ОЧЕНЬ сложно ждать. Ждать очереди, ждать в очереди, ждать врача, ждать звонка. Как будто кто-то вписал в долбаную випасану, не спросив активного согласия. Глядя в широкие зрачки микки мауса под наркотой, нарисованного на стенке комнаты ожидания детского МРТ, я все думала: сколько таких нервотрепательных ожиданий происходило за стенкой операционной, в которой я делала кому-то наркоз?

Как сделать так, чтобы мамы, папы, дети и взрослые меньше ждали в этих и других больничных стенках?

Ответ кстати есть: нанять больше врачей и платить им больше денег.

Поэтому для полноты ощущений в срочном порядке вчера переобулась назад из истеричной мамаши в мед.работницу и пошла на забастовку.

(Это вторая врачебная забастовка в Берлине за последние 30 лет. Первая была в прошлом году: тогда казалось, что мы чего-то добились, но дирекция больницы нехило обвела всех вокруг пальца: прирост их зарплаты за 3 года +56%, наш – -12%. Все бонусы, которые в прошлом году казались прорывом, в этом году при подписании нового коллективного договора собираются отменить).

Толпа моих коллег радостно визжала и трепала Юну за щеки, справа пробежал ее лечащий нейропедиатр, слева радостно замахала радиологиня, три дня назад утешавшая мои злые слёзы в подсобке мрт.

Шарики зашли за ролики, мы все вместе прогулялись до главного вокзала, грустновато покричали WIR SIND MEDIZIN и разошлись.

Все порывает сюда вернуться, но почему-то пока плохо выходит: в Берлине числюсь только по бумажкам, карантин уже давно ни при чем, а больничная моя субличность покинула чат скоро полтора года как.

В городе Лозанна дикий ливень, нет еще девяти утра, а я уже в «районном доме» типа дворце пионеров. Жмурюсь от чересчур яркого для этого времени суток света, по полу среди гор раскиданных игрушек ползают сопливые дети, вокруг стоят их родители и неловко мнутся с ноги на ногу, еще не открыв глаза. Если бы еще в прошлом году кто-то заикнулся, что так будет выглядеть мое утро, я бы очень долго смеялась. Или плакала. Уж лучше десять ранних смен подряд, чем такое. А сейчас ничего - стою со всеми, тоже мнусь.

Моя социальная дочь еще не ходит, но ее четверенек вполне хватило, чтобы уползти и даже не оглянуться, бросив меня в пучине неловкого смолтока на ломаном французском. «Привет, ты кто? Первый раз тут? Чем занимаешься?»,- сдаётся первым чей-то папа по правую руку, нарушив такое уютное неловкое молчание. Чуть было не ляпаю: «Я усыпляю людей» - эта фраза обычно неплохо работала социальным крючком на берлинских вечеринках, хоть за ней и следовало неминуемое разочарование, когда оказывалось, что рабочий арсенал у меня не с собой.

Но кого я обманываю, уже десять месяцев подряд я день за днем усыпляю только одну наглую лысую девицу, и то самым что бы то ни было аналоговым и мучительным способом. Хотя не буду кривить душой, нередко вспоминаю добрым словом пропофол за его безотказное и моментальное действие.

«Я мама Юны»,- выдавливаю из себя одно из своих новых определений и тем самым признаюсь в родстве с девчонкой, которая отобрала у каждого ребенка в комнате по игрушке и сидит, ликуя, у горы добычи.

Гумдевочка, старшая сестра, студентка-медичка, ковидная интернка, здравствуйте-сегодня-я-ваш-анестезиолог, маленькая врачка в большой реанимации, «простите, но я здесь ничего не решаю», беремка с запретом на работу и вечно недописанной научной работой, мама Юны, «это вы мама девочки с загадочной ножкой?» - какую бы выбрать сегодня?

Думала, больница так часто снится, потому что меня там замучили, использовали и не ценили, потому что дежурная кушетка для маленьких реаниматологов стала вторым домом, и это нездорово (и нездорОво). Но спустя почти год становления этой новой, совсем на другой лад не выспавшейся личности, стало ясно, что скучаю по больнице почти каждый долбаный день. По рассветам после ночной смены, по хирургичке, по столовке, по узкой кушетке, по мерзотному кофе по ощущению надобности и прочим.

Бережу эту рану, захаживая в разные больницы в виде родителя мини-пациентки, но это не моя тарелка: сижу в очереди со всеми вместе, не открываю любую дверь магнитным ключом, хожу кругами, пока кто-то другой делает моей дочери наркоз (это мой майндфулнесс, а у вас какой?), а не делаю наркоз, пока кто-то другой ходит туда-сюда.

Стало мечтаться вернуться и все перевернуть. Долго ни о чем мечтать не привыкла, поэтому надеюсь скоро порадовать себя новой работой и новой больницей в новой стране и новой себе.

Вдруг и писать - снова запишется, да и представиться, может, захочется как-то по-другому.

Страсбургский памятник угадайте кому?


Донорам органов


подарок лучшего из подписчиков

Отнесла увольнительное письмо в больницу Шарите. Сняла со связки ключей магнитный транспондер, открывающий все двери, стерла записную книжку в больничном телефоне, над которым смеялись все небольничные друзья, отклеила фамилию со шкафчика, выкинула старые распечатки для студентов, купила последнюю булку по потертому пропуску. Первый раз я нервно прыгала по этим коридорам ровно 5 лет назад, в самый разгар первой ковидной волны, и как-будто бы по больничным меркам это всего ничего, а по моим - огого. Да и время такое, что год - не год, и пять - не пять.

На память осталась хроника селфи из больничного лифта (слабость и отрада ночных смен), брелок для ключей с эмблемой больницы, недописанный PhD, несколько теплых сообщений в ответ на прощание в рабочей рассылке. Одно из самых странных тягучих прощаний, что бывают: длится уже то ли год, то ли два, скомкалось не на шутку Юной, ножкой, Швейцарией, горой скучных бумажек, берлинской серотой.

С трудом сгребла в ментальную охапку все прощальные сувениры, навалилась в последний раз на тяжелую крутящуюся дверь, подмигнула очередному и неизменно полуголому пациенту в каталке, вечно пытающемуся раскурить сигу на ветру, бушующем у входа в неотложку, суховатый кусок последней булки встал поперек горла, капюшон затянулся покрепче, а я, замирая от ужаса, потопала навстречу дальнейшим приключениям в берлинскую зимнюю серость, к которой сколько лет в ней не проведи, не привыкнуть никогда.

Одно из удивительных свойств работы в больнице — она дарит тебе ощущение, что ты муравей в муравейнике, никому не важен и не нужен. Но стоит только попытаться отдалиться — например, заболеть или уйти пораньше — как она тут же вешает на тебя каменный груз вины и ответственности: перед больными, а главное — перед самоотверженными и сильными (не такими, как ты) коллегами. Косые взгляды в твоей голове подчёркивают: ты предатель, и своим отсутствием разваливаешь привычный ход дел всего этого многотысячного конвейера.

Но я уже не новичок. А теперь ещё и мать. И ни один из дней на моей новой, пока что гораздо более жёсткой, чем старая, работе даже рядом не стоял по уровню сложности с родительскими буднями.

Сегодня осталась дома. Перекладываю карточки с животными с места на место, смеюсь над шутками человека, чей словарный запас пока не превышает двадцати слов. Голова гудит, глаз слегка дёргается, и я ловлю себя на мысли: а не легче ли было бы всё-таки провести этот день в прохладе операционной?

За окном нашего нового дома течет река, улицы блестят своей чистотой, и пока что ну очень скучается по родным берлинским помойкам.

Каменный груз за полуоправданный больничный, конечно, немного тяготит, но не отравляет этот солнечный день. И, наконец, получается прервать молчание и хоть что-то сюда написать.

Завела этот канал почти что в шутку: в другом времени, в другом городе, в другой больнице и в другой себе. И вот уже долго мучаюсь — ни бросить его нормально не могу, ни переназвать, ни делать вид, что всё по-старому.

Переехала в чересчур чистый город с немелодичным названием (Цюрих), вышла на работу в новую больницу, обратилась по этому поводу за помощью к чату gpt. Он предложил 80 вариантов переназвания канала — одно уёбищнее другого. Потом уже стало стыдно тратить воду, и легче было продолжить строчить заметки в стол телефон.

Нехило меня расшатал (шутка, сделал в 100 раз сильнее) досуг с младенцем длиной в год с небольшим, если переехав в новую страну и немного походив по местным больницам, я вдруг очнулась на фабрике похлеще берлинской.

Университетский госпиталь, 40 операционных, 300 анестезиологов — и снова ты в этой нелепой ситуации: пока все друзья-немедики считают, что ты спасаешь жизни, грозная медсестра отчитывает тебя как голимую школьницу за неправильно наклеенный пластырь. В этот раз — на швейцарском немецком.

«Запомни одно: никогда и никому здесь не показывай эмоций. Одна минута слабости может стоить тебе карьеры. Это джунгли, а ты ещё и женщина — нам это совсем нельзя. Если что — держишь спину прямо и тихим голосом спрашиваешь: “Ты закончил?”, а порыдать можешь потом в туалете. Ну или тут прямо, просто дверь закрой и реви. Главное — не при них. Никто из них не заслужил видеть твои слёзы».

Нет, это не цитата из фильма про бокс — это мотивационная речь одной из главных врачек на моей новой работе. В голове кричу: what the actual fuck, а на деле тихо слушаю этот монолог, вспоминаю лицо своей дочери и медитативно разматываю клубок из проводов у головы ещё спящего пациента.
Кстати, интересно, хоть кто-то понимает, сколько времени в день у анестезиологов уходит на распутывание проводов? Точно сильно больше, чем вы себе представляете.

Больше года жила в ритме “впервые”: первые роды, первый день, первый месяц, первая улыбка, переворот, зуб, слово, шаг. Кормление, отлучение и всё остальное, от чего у меня сердце замирает и тает душа, а у большинства собеседников тут же отключается внимание, и глаза начинают искать выход.

Сейчас пошли другие майлстоуны. После долгого перерыва приятно торкает от: первого рассвета по дороге в больницу, первой интубации, первого центрального венного, первого сложного наркоза в торакальной хирургии, первой бронхоскопии в одиночку, первой сигареты после смены, и даже первых слёз в больничном сортире.

У всех свои кинки в этой жизни — у меня, по-видимому, дешёвый больничный адреналин и токсик на рабочем месте.

Sad but true.

А из хороших больничных свойств - это когда в 6:18 утра садишься в трамвай вся в соплях, синяках под глазами и общем расстройстве, и думаешь только о том, как сейчас странно живется, мало спится и туго думается, что работа эта бесчеловечна и тупа своими рутинными кругами, что убиваться тут не за что, а лучше бы валяться в кровати со своей девчонкой или даже гулять на детской площадке (хоть ты их и на дух не переносишь, но сейчас вдруг начинает казаться, что очень любишь).
В такие моменты любая больница из года в год неизменно слышит твое нытье и подкидывает такой день, когда все трубки и иголки идеально входят туда, куда нужно с первого раза, провода не путаются, разговоры ладятся, хирурги не ворчат, и чувствуешь себя не слоном-идиотом, а четкой росомахой.
Рассвет светится, дорожка стелется, и даже этот новый город не раздражает, а нежно радует.