Вдали, за перевалом, на западе, выли волки.
— Они поют, — предпочёл сказать Мунье, — их как минимум восемь.
Откуда он мог это знать? Я слышал только одно и то же стенание. Мунье завыл. Минут через десять один волк ответил. Тогда произошло то, что я до сих пор считаю одним из самых прекрасных диалогов между двумя живыми существами, уверенными, что они никогда не побратаются. «Почему мы разделились (séparés)?» — говорил Мунье. «Что тебе от меня нужно?» — говорил волк.
Мунье запел. Волк ответил. Мунье замолчал, волк продолжил. И вдруг один из них появился на самом высоком перевале. Мунье пропел в последний раз, и волк помчался вниз по склону в нашу сторону. Набитый средневековой литературой — историями о Жеводанском звере¹ и артуровскими романами, — я отнюдь не испытывал радости при виде волка, несущегося на меня. Я успокаивал себя, глядя на Мунье. Он выглядел не более встревоженным, чем стюардесса Air France в зоне турбулентности.
— Он резко остановится прямо перед нами, — прошептал он как раз перед тем, как волк замер в пятидесяти метрах от нас.
Он свернул в сторону, обойдя нас по длинной дуге, двигаясь рысью на одном с нами уровне и держа голову повёрнутой в нашу сторону, приведя яков в возбуждение.
(Sylvain Tesson. La panthère des neiges)
¹ Жевода́нский зверь — прозвище волкоподобного существа, зверя-людоеда, терроризировавшего север французского графства Жеводан.
— Они поют, — предпочёл сказать Мунье, — их как минимум восемь.
Откуда он мог это знать? Я слышал только одно и то же стенание. Мунье завыл. Минут через десять один волк ответил. Тогда произошло то, что я до сих пор считаю одним из самых прекрасных диалогов между двумя живыми существами, уверенными, что они никогда не побратаются. «Почему мы разделились (séparés)?» — говорил Мунье. «Что тебе от меня нужно?» — говорил волк.
Мунье запел. Волк ответил. Мунье замолчал, волк продолжил. И вдруг один из них появился на самом высоком перевале. Мунье пропел в последний раз, и волк помчался вниз по склону в нашу сторону. Набитый средневековой литературой — историями о Жеводанском звере¹ и артуровскими романами, — я отнюдь не испытывал радости при виде волка, несущегося на меня. Я успокаивал себя, глядя на Мунье. Он выглядел не более встревоженным, чем стюардесса Air France в зоне турбулентности.
— Он резко остановится прямо перед нами, — прошептал он как раз перед тем, как волк замер в пятидесяти метрах от нас.
Он свернул в сторону, обойдя нас по длинной дуге, двигаясь рысью на одном с нами уровне и держа голову повёрнутой в нашу сторону, приведя яков в возбуждение.
(Sylvain Tesson. La panthère des neiges)
¹ Жевода́нский зверь — прозвище волкоподобного существа, зверя-людоеда, терроризировавшего север французского графства Жеводан.
«Я БЫЛ ЯРОСТНЫМ КОНСЕРВАТОРОМ НЕ ПО ЛЮБВИ К КОНСЕРВАТИЗМУ, НО ПО НЕНАВИСТИ К ЛИБЕРАЛИЗМУ»
Да, мир пошлости, отвечу я на Ваши слова о Риме времен теперешних и 30—40 дет назад; это — опустошения культурные, которые наносит Европе либерализм. К великому счастью, его эра кончилась. Да, батюшка, я стал любить декадентов; они своими «фиолетовыми руками»¹ сделали то, чего не мог сделать Катков своими громами, Страхов своею рассудительностью, образованностью и тихою борьбою². Потянуло новым в воздухе; мы входим в эпоху «тривиум» и «квадривиум»³, т. е. III—VI—VIII века по Р. Х. Всё сумеречное и неясное нам нравится, всё Аракчеевски-Спенсеровски-ясное — противно под самою язвительною для них формою: оно не опасно, не враждебно, оно просто скучно. Собственно, я был яростным консерватором не по любви к консерватизму, но по ненависти к либерализму — Викт(ору)-Эм мануилу) и его «средненькому», «сладенькому с кислотцой», против этой отвратительно-культурно-политической маниловщины с ее «школками имени Виктора-Эм(мануила)», «больницами имени Гумберта». Но, видя, что «фиолетовые» руки восторжествовали и либерализм сам «спасается куда можно», — я становлюсь внутренно свободным. Да, больше сумрака, больше неясности! больше поэтического, больше святого! К чёрту политика и да здравствует арфа; о, если бы не проклятый холодный север: я бы вышел со службы и стал lazzarone⁴. А тут дрова, квартира, «стол» — и ведешь скотски-жульнический вид существования. Ибо «госуд(арственную) службу» я считаю положительным злоупотреблением: право, люди жили бы лучше и легче без государственных о них забот; главное — они были бы человекообразнее и подбористее, а то теперь, возложив всё на государство, — превратились в совершенных свиней. Общество тоже тянется за государством и его «деловитостью» и потеряло уютность и теплоту прежнего быта.
(Василий Розанов. Из письма Петру Перцову / Начало декабря 1897)
¹ Аллюзия на строку из стихотворения В. Я. Брюсова «Творчество» (1895): «Фиолетовые руки на эмалевой стене...»
² Ср. в позднейшем, от 9 января 1913 г., письме Розанова к П. А. Флоренскому: «Вы пришли в счастливую пору, когда брюсовское „на таких-то зеленых латаниях — тень стен" и проч. повалило эту „ослиную самость" позитивизма, как говорит мой друг Женя Иванов (30 л.), „повалило именно БЕССМЫСЛИЦЕЙ и НЕПОНЯТНОСТЬЮ, Но с — МУЗЫКОЙ". Завыл Спенсер в могиле, когда „объявился Балтрушайтис", люди сняли штаны и стали ходить на четвереньках. „Вот вам позитивизм". Это было отлично. Лет на 15 все стали говорить „нечленораздельно", и за 15 лет просто забыли, что „человек происходит по мартышке Дарвина". Это было превосходно» (Литературные изгнанники. Кн. 2. С. 291—292).
³ Тривиум и квадривиум — учебные циклы средневековой школы. Первый включал в себя изучение грамматики, риторики и диалектики, второй — музыку, арифметику, геометрию и астрономию.
⁴ Бездельник, оборванец (ит.).
Иллюстрация: Леон Бакст. Портрет В.В. Розанова, 1901
Да, мир пошлости, отвечу я на Ваши слова о Риме времен теперешних и 30—40 дет назад; это — опустошения культурные, которые наносит Европе либерализм. К великому счастью, его эра кончилась. Да, батюшка, я стал любить декадентов; они своими «фиолетовыми руками»¹ сделали то, чего не мог сделать Катков своими громами, Страхов своею рассудительностью, образованностью и тихою борьбою². Потянуло новым в воздухе; мы входим в эпоху «тривиум» и «квадривиум»³, т. е. III—VI—VIII века по Р. Х. Всё сумеречное и неясное нам нравится, всё Аракчеевски-Спенсеровски-ясное — противно под самою язвительною для них формою: оно не опасно, не враждебно, оно просто скучно. Собственно, я был яростным консерватором не по любви к консерватизму, но по ненависти к либерализму — Викт(ору)-Эм мануилу) и его «средненькому», «сладенькому с кислотцой», против этой отвратительно-культурно-политической маниловщины с ее «школками имени Виктора-Эм(мануила)», «больницами имени Гумберта». Но, видя, что «фиолетовые» руки восторжествовали и либерализм сам «спасается куда можно», — я становлюсь внутренно свободным. Да, больше сумрака, больше неясности! больше поэтического, больше святого! К чёрту политика и да здравствует арфа; о, если бы не проклятый холодный север: я бы вышел со службы и стал lazzarone⁴. А тут дрова, квартира, «стол» — и ведешь скотски-жульнический вид существования. Ибо «госуд(арственную) службу» я считаю положительным злоупотреблением: право, люди жили бы лучше и легче без государственных о них забот; главное — они были бы человекообразнее и подбористее, а то теперь, возложив всё на государство, — превратились в совершенных свиней. Общество тоже тянется за государством и его «деловитостью» и потеряло уютность и теплоту прежнего быта.
(Василий Розанов. Из письма Петру Перцову / Начало декабря 1897)
¹ Аллюзия на строку из стихотворения В. Я. Брюсова «Творчество» (1895): «Фиолетовые руки на эмалевой стене...»
² Ср. в позднейшем, от 9 января 1913 г., письме Розанова к П. А. Флоренскому: «Вы пришли в счастливую пору, когда брюсовское „на таких-то зеленых латаниях — тень стен" и проч. повалило эту „ослиную самость" позитивизма, как говорит мой друг Женя Иванов (30 л.), „повалило именно БЕССМЫСЛИЦЕЙ и НЕПОНЯТНОСТЬЮ, Но с — МУЗЫКОЙ". Завыл Спенсер в могиле, когда „объявился Балтрушайтис", люди сняли штаны и стали ходить на четвереньках. „Вот вам позитивизм". Это было отлично. Лет на 15 все стали говорить „нечленораздельно", и за 15 лет просто забыли, что „человек происходит по мартышке Дарвина". Это было превосходно» (Литературные изгнанники. Кн. 2. С. 291—292).
³ Тривиум и квадривиум — учебные циклы средневековой школы. Первый включал в себя изучение грамматики, риторики и диалектики, второй — музыку, арифметику, геометрию и астрономию.
⁴ Бездельник, оборванец (ит.).
Иллюстрация: Леон Бакст. Портрет В.В. Розанова, 1901
О, как ты сдерживаешься,
чтобы не закричать,
не взвыть,
не выдать себя –
ничем –
посреди топота
спешащих жить, –
поскальзывающихся,
встающих,
оскаливающихся,
жующих,
сталкивающихся –
лоб в лоб –
толп, толп!
(Ян Сатуновский)
чтобы не закричать,
не взвыть,
не выдать себя –
ничем –
посреди топота
спешащих жить, –
поскальзывающихся,
встающих,
оскаливающихся,
жующих,
сталкивающихся –
лоб в лоб –
толп, толп!
(Ян Сатуновский)
Схватка того, кто я сей миг, с тем, кем я был,
Того, кому светильник потушить пора настанет
С тем, кто его для света пробудил,
Того, кто красками вокруг плескал,
С тем, кто, сочетая, их объединит,
Того, кто не был виден в зеркалах,
С тем, кто и в мареве себя увидит.
Сошлись два голоса моих,
слова, что находил, схватились
с теми, что сейчас меня находят,
те состоянья тишины, что говорили о любви,
с самой любовью, тишина которой ее голос,
и свет вчерашний вечера любого
с неповторимым светом вечера сегодня.
Схватка того, кто есть сейчас я, и того, кем был,
с тем, кем я стану иль не стану завтра,
того, кто метит всё ещё свои следы,
с тем, кто пока что всё их удаляет,
того, кто день свой неустанно подгонял,
с тем, кто, таясь, его удержит,
того, кто прибыл ниоткуда, был нигде,
с тем, кто и сейчас нигде и ниоткуда.
(Roberto Juarroz)
Пер. Сергей Батонов
Того, кому светильник потушить пора настанет
С тем, кто его для света пробудил,
Того, кто красками вокруг плескал,
С тем, кто, сочетая, их объединит,
Того, кто не был виден в зеркалах,
С тем, кто и в мареве себя увидит.
Сошлись два голоса моих,
слова, что находил, схватились
с теми, что сейчас меня находят,
те состоянья тишины, что говорили о любви,
с самой любовью, тишина которой ее голос,
и свет вчерашний вечера любого
с неповторимым светом вечера сегодня.
Схватка того, кто есть сейчас я, и того, кем был,
с тем, кем я стану иль не стану завтра,
того, кто метит всё ещё свои следы,
с тем, кто пока что всё их удаляет,
того, кто день свой неустанно подгонял,
с тем, кто, таясь, его удержит,
того, кто прибыл ниоткуда, был нигде,
с тем, кто и сейчас нигде и ниоткуда.
(Roberto Juarroz)
Пер. Сергей Батонов
Forwarded from Книжный Скорпион
Chelifer cancroides
По какой-то непостижимой причине любителей книг в целом ряде культур принято именовать «книжными червями». Это в сущности довольно нелепо, ведь так называют насекомых-паразитов, портящих книги. Зато скромного героя, стоящего на страже книжных полок и сражающегося с этими вредителями, едва ли кто-то вспоминает. Книжный (ложно)скорпион (лат. Chelifer cancroides) тоже живет в переплётах и среди страниц, но, несмотря на свой устрашающий вид, не причиняет никакого урона ни книгам, ни их владельцам. Напротив, он охотится на личинок и жучков, атакующих библиотеки, и совершенно неопасен для людей.
Называя канал в честь этого маленького славного воина и подлинного любителя книг мы воздаём ему должную хвалу.
По какой-то непостижимой причине любителей книг в целом ряде культур принято именовать «книжными червями». Это в сущности довольно нелепо, ведь так называют насекомых-паразитов, портящих книги. Зато скромного героя, стоящего на страже книжных полок и сражающегося с этими вредителями, едва ли кто-то вспоминает. Книжный (ложно)скорпион (лат. Chelifer cancroides) тоже живет в переплётах и среди страниц, но, несмотря на свой устрашающий вид, не причиняет никакого урона ни книгам, ни их владельцам. Напротив, он охотится на личинок и жучков, атакующих библиотеки, и совершенно неопасен для людей.
Называя канал в честь этого маленького славного воина и подлинного любителя книг мы воздаём ему должную хвалу.
Под вечер я вдруг засыпаю обморочной глубины сном. Я сплю яростно, со всем напряжением существа, я сам ощущаю свой сон, как работу. В первые секунды этого сна я чувствую, как мой мозг во все лопатки удирает от яви с ее голосами, запахами, сумятицей ненужных дневных впечатлений. Затем я — на дне глубочайшей, черной ямы, где меня уже никому и ничему не достичь. И я так же, физически отчетливо, наслаждаюсь этой недосягаемостью. Затем — чертовщина мучительных снов. Сны в эти вечерние часы всегда скверные, подражающие чему-то реально пережитому и как-то гадко оголяющие сердцевину переживания. Их тема — почти всегда бессилие. Я догоняю — и не могу догнать, я говорю — меня не слышат, я хочу ударить — но рука не подымается.
Когда сон исчерпывает себя, я перехожу на полуявь. Я слышу все, что делается вокруг: голоса, звонки телефона, пёсий лай, грохот посуды в Вериных руках, но даже если происходящее требует моего вмешательства, я не в силах подняться с тахты. Да мне и не хочется этого. Странное ощущение покоя и счастья владеет мною в эти минуты. Счастье оттого, что слышишь шум жизни и остаешься в благостной непричастности к нему. Тут примешь всё, даже смерть близких, в эти минуты ты выше всех привязанностей. Затем — невыносимая печаль пробуждения.
(Юрий Нагибин. Дневник / 1953)
Иллюстрация: Nuri Bilge Ceylan. Mayis sikintisi, 1999
Когда сон исчерпывает себя, я перехожу на полуявь. Я слышу все, что делается вокруг: голоса, звонки телефона, пёсий лай, грохот посуды в Вериных руках, но даже если происходящее требует моего вмешательства, я не в силах подняться с тахты. Да мне и не хочется этого. Странное ощущение покоя и счастья владеет мною в эти минуты. Счастье оттого, что слышишь шум жизни и остаешься в благостной непричастности к нему. Тут примешь всё, даже смерть близких, в эти минуты ты выше всех привязанностей. Затем — невыносимая печаль пробуждения.
(Юрий Нагибин. Дневник / 1953)
Иллюстрация: Nuri Bilge Ceylan. Mayis sikintisi, 1999
У таинственной двери
Моего бытия
Бродят птицы и звери —
И взираются, веря,
Будто я – это я.
Полны сонных бездоний,
Ни к чему не спеша;
Только я посторонний,
И всех бед неотклонней
Катастрофа – душа.
Рассевается дрема —
И я счастлив почти;
А смотреть из проема
Хуже всякого слома
И страстного пути.
(Fernando Pessoa)
Пер. Геннадий Зельдович
Моего бытия
Бродят птицы и звери —
И взираются, веря,
Будто я – это я.
Полны сонных бездоний,
Ни к чему не спеша;
Только я посторонний,
И всех бед неотклонней
Катастрофа – душа.
Рассевается дрема —
И я счастлив почти;
А смотреть из проема
Хуже всякого слома
И страстного пути.
(Fernando Pessoa)
Пер. Геннадий Зельдович
«НАХОДЯСЬ В ЛОНЕ СИМВОЛА»
Когда я говорю «чистая мысль», то слово «мысль» я уже употребляю в числе целого ряда явлений, к которым применимо это прилагательное, — чистая воля, чистая вера, чистая любовь и т. д. «Чистое» есть нечто, на что человек явно не способен, поэтому — существуют символы. Только сопрягаясь с ними, мы можем давать в себе рождаться определенным состояниям, которые естественным путем в нас не могли бы родиться.
Я очень просто это поясню. Например, способен ли человек в своей жизни на поступок, происходящий из чистого добра? Когда нет никакой задней мысли о выгоде. Ну так же как чистая любовь — это полностью бескорыстная любовь. Или чистая жертвенность, очищенная от неминуемых движений человеческой психики, человеческих желаний и т. д. Я вам приведу пример библейского описания жертвы: герой по приказу Господа жертвует своим сыном. Он настолько верит в Бога и настолько чиста эта вера, что он отдает своего сына на заклание и должен убить его сам. Но своей верой он спасает его, потому что, когда он уже занес меч над головой сына, рука Всевышнего остановила его. Это описывается как совершаемое человеком, но возможно ли это в действительности? Мог ли человек, совершая этот акт, не иметь в голове мысль о том, что все это делается не по-настоящему? И в последнюю секунду все-таки что-то не случится — Бог вмешается. Здесь, конечно же, описывается некий символический акт, в пространстве соотнесенности с которым я, как эмпирический человек, буду порождать в себе состояния, которых не было бы без символа. То есть того, что называется чистыми объектами: чистой мыслью, чистой верой, — это некие конструктивные машины, порождающие нечто вопреки действиям сил природы. Ведь естественно быть эгоистом, думать прежде всего о себе, естественно стремиться к выгоде и т. д. А те состояния, которые мы считаем человеческими, рождаются в лоне изображенных, созданных символов. Эти символы, казалось бы, описывают конкретные акты — скажем, символ жертвы описывает жертву: так оно происходило и человек это сделал; а в действительности это не описание, а символ. Человек эмпирически не способен на это, но делает, находясь в лоне символа чистой мысли или символа чистого добра и т. д.
(Мераб Мамардашвили. Эстетика мышления)
Иллюстрация: Edward John Poynter. Faithful Unto Death, 1865
По словам Эдварда Пойнтера, сюжет картины «Верный до смерти» подсказали ему найденные в 1763 году в эдикуле у Геркуланумских ворот в Помпеях останки, которые, как тогда считалось, принадлежали стражнику, погибшему на посту при извержении Везувия.
«Терпеливо и без надежды стоять на проигранных позициях — таков наш долг. Стоять, как тот римский солдат, чьи кости нашли перед воротами Помпеи, погибшего, потому что ему забыли отдать приказ об отходе во время извержения Везувия. Вот величие, вот что значит быть человеком расы. Этот полный чести конец есть единственное, чего нельзя отнять у человека» (Oswald Spengler. Der Mensch und die Technik).
Когда я говорю «чистая мысль», то слово «мысль» я уже употребляю в числе целого ряда явлений, к которым применимо это прилагательное, — чистая воля, чистая вера, чистая любовь и т. д. «Чистое» есть нечто, на что человек явно не способен, поэтому — существуют символы. Только сопрягаясь с ними, мы можем давать в себе рождаться определенным состояниям, которые естественным путем в нас не могли бы родиться.
Я очень просто это поясню. Например, способен ли человек в своей жизни на поступок, происходящий из чистого добра? Когда нет никакой задней мысли о выгоде. Ну так же как чистая любовь — это полностью бескорыстная любовь. Или чистая жертвенность, очищенная от неминуемых движений человеческой психики, человеческих желаний и т. д. Я вам приведу пример библейского описания жертвы: герой по приказу Господа жертвует своим сыном. Он настолько верит в Бога и настолько чиста эта вера, что он отдает своего сына на заклание и должен убить его сам. Но своей верой он спасает его, потому что, когда он уже занес меч над головой сына, рука Всевышнего остановила его. Это описывается как совершаемое человеком, но возможно ли это в действительности? Мог ли человек, совершая этот акт, не иметь в голове мысль о том, что все это делается не по-настоящему? И в последнюю секунду все-таки что-то не случится — Бог вмешается. Здесь, конечно же, описывается некий символический акт, в пространстве соотнесенности с которым я, как эмпирический человек, буду порождать в себе состояния, которых не было бы без символа. То есть того, что называется чистыми объектами: чистой мыслью, чистой верой, — это некие конструктивные машины, порождающие нечто вопреки действиям сил природы. Ведь естественно быть эгоистом, думать прежде всего о себе, естественно стремиться к выгоде и т. д. А те состояния, которые мы считаем человеческими, рождаются в лоне изображенных, созданных символов. Эти символы, казалось бы, описывают конкретные акты — скажем, символ жертвы описывает жертву: так оно происходило и человек это сделал; а в действительности это не описание, а символ. Человек эмпирически не способен на это, но делает, находясь в лоне символа чистой мысли или символа чистого добра и т. д.
(Мераб Мамардашвили. Эстетика мышления)
Иллюстрация: Edward John Poynter. Faithful Unto Death, 1865
По словам Эдварда Пойнтера, сюжет картины «Верный до смерти» подсказали ему найденные в 1763 году в эдикуле у Геркуланумских ворот в Помпеях останки, которые, как тогда считалось, принадлежали стражнику, погибшему на посту при извержении Везувия.
«Терпеливо и без надежды стоять на проигранных позициях — таков наш долг. Стоять, как тот римский солдат, чьи кости нашли перед воротами Помпеи, погибшего, потому что ему забыли отдать приказ об отходе во время извержения Везувия. Вот величие, вот что значит быть человеком расы. Этот полный чести конец есть единственное, чего нельзя отнять у человека» (Oswald Spengler. Der Mensch und die Technik).
Не жизни я боюсь,
Не смерть меня пугает,
Не то, что нет друзей
И я совсем один.
Мне страшно, если ты,
Безжалостно сжигая
Рожденное в беде,
Промолвишь: «Уходи».
И мне опять шагать
Куда-то, спотыкаясь
О собственную тень,
Согбенную от лет,
И убеждать себя,
Что «жизнь моя такая»,
И в пустоту хрипеть,
Как узнику в петле.
Всю жизнь ищу людей,
Людей – не обелиски.
Я шел через пески
И глыбы вечных льдин.
И страшно, если вдруг
Когда-то самый близкий
Легко и без гримас
Роняет: «Уходи».
(Михаил Сопин)
Не смерть меня пугает,
Не то, что нет друзей
И я совсем один.
Мне страшно, если ты,
Безжалостно сжигая
Рожденное в беде,
Промолвишь: «Уходи».
И мне опять шагать
Куда-то, спотыкаясь
О собственную тень,
Согбенную от лет,
И убеждать себя,
Что «жизнь моя такая»,
И в пустоту хрипеть,
Как узнику в петле.
Всю жизнь ищу людей,
Людей – не обелиски.
Я шел через пески
И глыбы вечных льдин.
И страшно, если вдруг
Когда-то самый близкий
Легко и без гримас
Роняет: «Уходи».
(Михаил Сопин)
Неудивительно, что количественный прогресс в науке предопределяет понижение качественного уровня. Это происходит от того, что человеческий ум ограничен; ничему не под силу раздвинуть его границы. Скандал в том, что тщеславие ученых и сказка о прогрессе заставляют смотреть на это понижение как на подъем.
(Simone Weil. Cahiers 1933-1942 / Carnet inédit I. Marseille, mi-septembre 1940 — janvier 1941)
(Simone Weil. Cahiers 1933-1942 / Carnet inédit I. Marseille, mi-septembre 1940 — janvier 1941)
Лежу и днями смотрю на картинку Хрущево и все не нагляжусь, и кажется, так много в ней чего-то, и мое духовное питание этой картинкой никогда не кончится. Когда же опомнишься и подумаешь: «Что же такое дорогое представлено в этой картинке?», то ясно видишь: да ничего, грязный пруд, на месте которого теперь, говорят, капуста растет, два кирпичных столба от ворот, тощая акация, даль черноземная в полях и оврагах. И ничего, ничего для постороннего глаза: совершенное ничто, и в нем где-то потерянная и забытая могила русского нигилиста Базарова. Для себя же неисчерпаемое богатство, и каждую минуту все новое: вот сейчас вижу на ограде возле столбика маленького, тонкого, гибкого, изящного зверька, я никогда не видал такого существа, я не знаю, как он называется, для чего он живет, чем в жизни своей занимается, для чего он сейчас появился и откуда взялся. А может быть, мне это кажется только, и он не живой? Так одно мгновение – и он тоже с тем же глядит на меня.
Я, маленький, стою изумленный против него, и он мгновение сидит растерянный против меня. Вот это мгновение остановилось, и я вижу его теперь через семьдесят лет! и теперь даже знаю, что зверек этот – горностай. И таких мгновений, остановленных в картине моего детства, нет конца. А для других в этой картинке нет ничего, только чудесный цвет земли и неба в первые дни Мая.
Так вот и вся жизнь моя: ничтожна до крайности, если я смотрю на нее общим глазом, и бесконечно богатая, если я ее вспоминаю как жизнь единственного в свете и неповторимого в своем первенстве существа.
(Михаил Пришвин. Дневник / 21 апреля 1953)
Иллюстрация: Хрущево-Левшино, сентябрь 1978 года
Я, маленький, стою изумленный против него, и он мгновение сидит растерянный против меня. Вот это мгновение остановилось, и я вижу его теперь через семьдесят лет! и теперь даже знаю, что зверек этот – горностай. И таких мгновений, остановленных в картине моего детства, нет конца. А для других в этой картинке нет ничего, только чудесный цвет земли и неба в первые дни Мая.
Так вот и вся жизнь моя: ничтожна до крайности, если я смотрю на нее общим глазом, и бесконечно богатая, если я ее вспоминаю как жизнь единственного в свете и неповторимого в своем первенстве существа.
(Михаил Пришвин. Дневник / 21 апреля 1953)
Иллюстрация: Хрущево-Левшино, сентябрь 1978 года
я тоже когда-то была луной над долиной.
там маленькая газель звала меня ночами.
и ночь напролёт, в себе дотла сжигая терпение,
я смотрела на тень между двух бровей её.
глаз не сводила она с лица моего лунного,
не шелохнувшись ждала и вокруг ничего не видела.
день внезапно настал, раздался вздох тени.
та луна умерла, и я осталась газелью.
моё терпение здесь, я жду в чужой долине.
ночь, ах ночь, сожги меня своими очами.
(Reza Zahed)
Пер. Юлтан Садыкова
там маленькая газель звала меня ночами.
и ночь напролёт, в себе дотла сжигая терпение,
я смотрела на тень между двух бровей её.
глаз не сводила она с лица моего лунного,
не шелохнувшись ждала и вокруг ничего не видела.
день внезапно настал, раздался вздох тени.
та луна умерла, и я осталась газелью.
моё терпение здесь, я жду в чужой долине.
ночь, ах ночь, сожги меня своими очами.
(Reza Zahed)
Пер. Юлтан Садыкова
Вечера в городе сменяют друг друга, как лампы, зажигающиеся с одинаковым напряжением, — заменяют ту, что перегорает, и всё остаётся прежним. Средний уровень видимости поддерживается. Но этого постоянства достаточно, чтобы вечерняя толпа была охвачена зрелищем (spectacle) и улавливала в нём некий идеал — идеал существования, в котором царят здоровье, элегантность, приятные сюрпризы и постоянное желание, без каких-либо усилий, как мы видим на экране все величественное и опасное в этом мире — без опасности, без реальности.
(Henri Thomas. La nuit de Londres)
Иллюстрация: John Atkinson Grimshaw. A Street at Night, 1883
(Henri Thomas. La nuit de Londres)
Иллюстрация: John Atkinson Grimshaw. A Street at Night, 1883
О ТРУДНОСТЯХ ПЕРЕВОСПИТАНИЯ
Воистину великолепны
великие замыслы:
рай на земле,
всеобщее братство,
перманентная ломка…
Все это было б вполне достижимо,
если б не люди.
Люди только мешают:
путаются под ногами,
вечно чего-то хотят.
От них одни неприятности.
Надо идти на штурм – спасать человечество,
а они идут к парикмахеру.
Сегодня на карту поставлено
все наше будущее,
а они говорят: –
недурно бы выпить пива!
Вместо того чтоб бороться
за правое дело,
они ведут борьбу
с эпидемией гриппа,
со спазмами,
с корью!
В час, когда решаются судьбы мира,
им нужен почтовый ящик
или постель для любви.
В канун золотого века
они стирают пеленки,
варят суп…
Ну скажите,
Можно ли с ними построить могучее государство?
Все рассыпается в прах!
Обыватели,
ходячие пережитки прошлого,
скопище жалких посредственностей,
лишенных мысли!
Как с ними быть?
Ведь нельзя же их всех уничтожить!
Нельзя же их уговаривать целыми днями!
Если бы не они,
если б не люди,
какая настала бы жизнь!
Если бы не было их,
о, тогда бы,
тогда…
Тогда бы и я не мешал вам своими стихами!
(Hans Magnus Enzensberger)
Пер. Вячеслав Куприянов
Воистину великолепны
великие замыслы:
рай на земле,
всеобщее братство,
перманентная ломка…
Все это было б вполне достижимо,
если б не люди.
Люди только мешают:
путаются под ногами,
вечно чего-то хотят.
От них одни неприятности.
Надо идти на штурм – спасать человечество,
а они идут к парикмахеру.
Сегодня на карту поставлено
все наше будущее,
а они говорят: –
недурно бы выпить пива!
Вместо того чтоб бороться
за правое дело,
они ведут борьбу
с эпидемией гриппа,
со спазмами,
с корью!
В час, когда решаются судьбы мира,
им нужен почтовый ящик
или постель для любви.
В канун золотого века
они стирают пеленки,
варят суп…
Ну скажите,
Можно ли с ними построить могучее государство?
Все рассыпается в прах!
Обыватели,
ходячие пережитки прошлого,
скопище жалких посредственностей,
лишенных мысли!
Как с ними быть?
Ведь нельзя же их всех уничтожить!
Нельзя же их уговаривать целыми днями!
Если бы не они,
если б не люди,
какая настала бы жизнь!
Если бы не было их,
о, тогда бы,
тогда…
Тогда бы и я не мешал вам своими стихами!
(Hans Magnus Enzensberger)
Пер. Вячеслав Куприянов
Мир это не обязательно много вещей, к нему есть прямой переход и от одной вещи. Отсюда сомнительность приглашения познавать много, чтобы составить в конце концов картину мира. Можно знать массу вещей и не стать ближе к целому. Как бы еще не хуже, гонясь за многим мы только затемняем себе целое, оно начинает нам мерещиться суммой, мы забываем детскую память о том какого рода вещь целое. Целое больше похоже не на границу, а на горизонт. Горизонт тоже похож на границу, можно даже довольно точно заранее измерить, сколько километров до горизонта, но пройти вот эти километры не будет значить дойти до горизонта. Кто прошел много или всё, не ближе к горизонту, чем кто не сделал к нему ни шагу.
(Владимир Бибихин. Узнай себя)
Иллюстрация: Mario Giacomelli. Metamorfosi della terra, 1955-1980
(Владимир Бибихин. Узнай себя)
Иллюстрация: Mario Giacomelli. Metamorfosi della terra, 1955-1980
Что это за птицы летят? Светится пыль
на металлических перьях.
Что это за рыбы плывут? Не ты ль
мне говорил, что чешуя их как соль?
Серая моль порхает по комнате. Крылья
рисовой пудрой посыпаны столь
густо, что, если ее раздавить,
можно себе серебристые сделать румяна.
– Позволь, – ты говоришь, – легче к дичку дорогому привить
ветку от райского дерева! Но легче ловить
рыбу руками и птиц взглядом упорным,
легче кривить душой, травам кланяться сорным
или безумным себя объявить.
Солнце на небе пылает, как свежая рана.
Сделан надрез на коре, вынут жука изумруд,
в кожу вживлённый мою. Небесная падает манна.
Те, кто пускается в путь, – те никогда не умрут.
(Светлана Кекова)
на металлических перьях.
Что это за рыбы плывут? Не ты ль
мне говорил, что чешуя их как соль?
Серая моль порхает по комнате. Крылья
рисовой пудрой посыпаны столь
густо, что, если ее раздавить,
можно себе серебристые сделать румяна.
– Позволь, – ты говоришь, – легче к дичку дорогому привить
ветку от райского дерева! Но легче ловить
рыбу руками и птиц взглядом упорным,
легче кривить душой, травам кланяться сорным
или безумным себя объявить.
Солнце на небе пылает, как свежая рана.
Сделан надрез на коре, вынут жука изумруд,
в кожу вживлённый мою. Небесная падает манна.
Те, кто пускается в путь, – те никогда не умрут.
(Светлана Кекова)
Forwarded from зелёный человек
«Проявляй мягкость, ибо мягкость непременно украшает всё, в чём присутствует»
'Аиша сказала «Я ехала на верблюде, который начал упрямиться, и я начала бить его. Пророк [Мухаммад], мир ему и благословение Аллаха, сказал: “Ты должна проявить мягкость, ибо мягкость непременно украшает всё, в чём присутствует, а всё, что её лишено, становится безобразным (или: "а ее отсутствие, в чем бы оно ни выражалось, поистине очерняет/порочит")"».
(Muḥammad al-Bukhārī. Al-Adab al-Mufrad / 475)
Аль-Микдам ибн Шурайх передаёт со слов своего отца: «Я спросил ‘Аишу, да будет доволен ею Аллах, о путешествиях в пустыню, и она сказала: “Посланник Аллаха, мир ему и благословение Аллаха, ездил к этим холмам. Однажды он отправился туда снова и послал ко мне необъезженную верблюдицу из числа верблюдов, собранных в качестве закята, и сказал мне: "О ‘Аиша! Проявляй мягкость, ибо мягкость непременно украшает всё, в чём присутствует, а всё, что её лишено, становится безобразным"”».
(Abū Dāwūd al-Sijistānī. Sunan / 4808)
'Аиша сказала «Я ехала на верблюде, который начал упрямиться, и я начала бить его. Пророк [Мухаммад], мир ему и благословение Аллаха, сказал: “Ты должна проявить мягкость, ибо мягкость непременно украшает всё, в чём присутствует, а всё, что её лишено, становится безобразным (или: "а ее отсутствие, в чем бы оно ни выражалось, поистине очерняет/порочит")"».
(Muḥammad al-Bukhārī. Al-Adab al-Mufrad / 475)
Аль-Микдам ибн Шурайх передаёт со слов своего отца: «Я спросил ‘Аишу, да будет доволен ею Аллах, о путешествиях в пустыню, и она сказала: “Посланник Аллаха, мир ему и благословение Аллаха, ездил к этим холмам. Однажды он отправился туда снова и послал ко мне необъезженную верблюдицу из числа верблюдов, собранных в качестве закята, и сказал мне: "О ‘Аиша! Проявляй мягкость, ибо мягкость непременно украшает всё, в чём присутствует, а всё, что её лишено, становится безобразным"”».
(Abū Dāwūd al-Sijistānī. Sunan / 4808)