отдала себя без остатку, по кирпичику
в кладку в кладку
в дом, в устройство, во стены, в крышу

— жено!..
— мамочка!..

— слышу... слышу!

(Экю Август)

Иллюстрация: Василий Суриков. Молодая женщина в молитве, 1879

Видишь, как дым забивается под крышу, как будто чего-то боится? Когда он всё же выбирается наружу, то перед ним открывается всё небо, в котором можно растаять без следа. Но дым не знает об этом, вот он и забивается под крышу и дрожит. То же самое происходит с людьми. Они дрожат как листья на ветру, боясь и того, что знают, и того, чего не знают.

(Ingmar Bergman. Jungfrukällan)

Иллюстрация: Felix Nussbaum. Fear (Self-Portrait with his Niece Marianne), 1941

ПРОЩАНИЕ СТРЕЛКА

До свидания...
в небе звездные посевы,
в сердце взорван вечер хмурый и безлюдный,
слишком трудно смыть слезу мужскую гневом,
на губах не чуять правды слишком трудно.
Небо землю пьет, забрызганное грязью,
взвихрясь, синие деревья задевает,
это трудно - жить без собственного счастья,
только счастье героизма воспевая.
Далека ты, бесконечная дорога,
здесь слезами в глине борозды прорыты,
так идешь ты, заполняя бездны громом,
меж камнями, что седою мглой обвиты.
Так далёко эти тёмные окопы,
мысль на проволоке виснет в черном дыме,
рот кровавит, призывая ночь и копоть...
Слишком трудно возвратиться к вам живыми...
Слишком трудно...
легче сделаться героем...
Это счастье, что стрелок дожить не может
до того, когда нам памятник поставят
и убийца на него цветы положит.

(Krzysztof Kamil Baczyński)

Пер. Марина Павлова

«ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО ДЕЛАЕТ ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ ЖИЗНЬ ВЫСОКОЙ, — ЭТО СПОСОБНОСТЬ ПОЛЮБИТЬ ЧУЖУЮ ЖИЗНЬ БОЛЬШЕ СОБСТВЕННОЙ»

В близости смерти мир стал очень населенным и добрым для Верони. Вернулись и покойный Богачев, и маманька; Ксения Алексеевна каждое утро поит ее вкусным, густым кофе. У ней самой множество забот: пришел Юра — надо готовить обед; хорошо поднялось тесто — надо ставить лепешки. В эти последние дни жизнь возвращается к ней в благости воображаемых забот, дел, вечной ее самоотдаче другим, в мнимой хорошести этих других, во всем, чем она жила, чему служила до последней ненадорванной жилки, до последнего сосудика, доносившего кровь в ее бедный, больной мозг.

Я всегда считал Верину жизнь высокой. Единственное, что делает человеческую жизнь высокой, — это способность полюбить чужую жизнь больше собственной. Так прожила Вера, и вся наша сухость, душевная бедность, грубость, жестокость не могли ничего умалить в ее подвиге. И сейчас, в полном распаде своего существа, она опять служит нам, она снова на посту, в последней муке опять забыв о себе.

(Юрий Нагибин. Дневник / 1954)

Тошнит от сладких песен,
а от горьких я задыхаюсь —
лишь тишина не мучает,
и молчание становится лучшими
песнями и стихами.

(Дмитрий Григорьев)

Как нам выбраться из самих себя? Иногда случается то, что заставляет нас больше не находиться взаперти: любовь без меры. Тишина без противоположности. Созерцание лика безграничности, состоящего из неба и земли.

(Christian Bobin. Lettres d'or)

Иллюстрация: Павел Чистяков. Джованина, сидящая на подоконнике, 1864

«Самый сильный аргумент в пользу возрождения философии заключается в следующем: с человеком, лишённым философии, будут творится страшные вещи. Он будет практичен, он будет прогрессивен, он будет культивировать эффективность, он будет верить в эволюцию, он будет делать только самую простую работу, он будет посвящать себя делам, а не словам. Подгоняемый ударами слепой глупости и случайностями судьбы, он будет идти к жалкой смерти, не имея никакого утешения»

Гилберт Кит Честертон «Возрождение философии — почему?»

​​СЫН

I. Смерть

Скажите лжецам и глупцам —
Настало их подлое время,
Скажите безумным скупцам,
Казна — бесполезное бремя.

Скажите подруге моей —
Растерзан я на сто частей;
В песках раскаленных степей
Сгорело пшеничное семя.

Базар мой расхищен, я пьян,
Я болен, я гибну от ран.
Слепит меня горный туман
И грузом ложится на темя.

Мой сын не дождался меня:
Он мертв. Из Хивы я три дня
Скакал, и язвило коня
Мое сумасшедшее стремя

Ты смотришь на лик восковой,
Фраги, в этот час роковой
Молчи. Твой язык огневой
Печалит родимое племя.

II. Слезы

Меня настиг мучитель-рок,
Тяжелая пора настала.
Я сына не сберег, друзья.
Душа моя, что рана стала.

Оставила весна мой дол,
Повержен золотой престол,
Ветвь нежная, покинув ствол,
Добычей урагана стала.

Смерть невозможно обмануть.
Какой удар я принял в грудь!
Плоть жалкая моя тонуть,
Как челн средь океана, стала

Терпенья нет, и воли нет,
Желанья жить в юдоли нет,
Мне вести ниотколе нет,
Пустыней жизнь так рано стала.

В огне скорбей и злых тревог
Трепещет сердце-мотылек;
Я сгорбился, я изнемог,
Слеза моя багряной стала.

Пью жгучей горечи настой.
Как жить у горя под пятой?
Мне все тщетой и нищетой
Без моего султана стало.

Махтумкули, от слез больной,
Взывает: сжальтесь надо мной!
По воле рока в час дневной
Какая темнота настала!

III. Странствие

Душа моя пылает,
Метнувшись наугад.
Муфти Коран читает,
От Бога ждет наград.

У тех — дитя родится,
У тех — растет юница:
А тополь серебриться,
И рвется ветер в сад.

Лицо старуха прячет
И втихомолку плачет;
Джигит за славой скачет
Куда глаза глядят.

Те служат на чужбине
Наживу и гордыне,
А те свой дух в пустыне
Охотой веселят.

В дому нужда гнездится,
И слезы льет вдовица,
А в дверь мулла стучится:
То подать, то зекят.

Судьба грозит разлукой,
И вера стала мукой;
Завистник длиннорукий
На хлеб твой пялит взгляд.

Муж на коня садится
И мчится, словно птица,
Туда, где кровь струится
И стаи стрел свистят.

Махтумкули едино —
Гора или долина,
А руки ищут сына,
Обнять его хотят...

IV. Якуб, ищущий Юсупа

Якуб, рыдающий, тоскую,
Бреду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Не слезы лью, а кровь живую,
В бреду воззвав: «Юсуп, Юсуп!»

Заплакав, небосвод просторный
Со мною жребий делит черный.
Меджнун — глотаю холод горный,
Во льду воззвав: «Юсуп, Юсуп!»

Вокруг меня тьма-темь ущелий,
Тень пала, тучи налетели;
Двенадцать гор и семь ущелий
Пройду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»

Не шлет Юсуп вестей домашним,
И предан я слезам всегдашним,
Счет городам и встречным башням
Веду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»

Вороний грай мне пал на душу,
Я помрачил моря и сушу.
Фархад — я горную разрушу
Гряду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»

Быть может, он — на дне колодца?
Не он ли лунным светом льется?
Иль в Кербале Юсуп найдется?
Иду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»

Он стал игрой молвы случайной.
Лечу от розы к розе чайной:
В каком краю разгадку тайны
Найду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»

Махтумкули! Твой друг безвинно
Томится скорбью, кличет сына.
Отвечу песней соловьиной,
В саду воззвав: «Юсуп, Юсуп!»

(Magtymguly Pyragy)

Пер. Арсений Тарковский

Иллюстрация: Отец оплакивает убитого ребёнка, Газа, Палестина, 2023

Бытие никогда не умещается в существующее – в том числе и в то, что получило существование силой литературного текста. Оно всегда «вытеснено», «утоплено» по отношению к последнему. Великие произведения как раз и отличаются тем, что в них есть голос, есть латентный текст в отличие от явного содержания. И критика – его неотъемлемая часть, способ жизни, находится внутри бесконечности текста (не давая никогда окончательного разъяснения), в «тайне времени», посвященности в которую Чаадаев когда-то горячо желал Пушкину, и доносит до нас (при удаче, конечно) фрагменты этой «неизвестной Родины» (Пруст) – единственной родины художника.

(Мераб Мамардашвили. Литературная критика как акт чтения)

Я сказал тебе:
«Наши деревья стареют,
давай посадим ещё одно,
грушу иль вишню,
а может быть даже персик...»

Ты отвечала с улыбкой:
«Порою ты забываешь,
какие твои лета, —
не исключено, не успеешь
вкусить от его плодов...»

Пришлось звать на помощь Лютера:
«Даже если б я знал,
что завтра конец света,
я бы ещё сегодня
яблоньку посадил».

Убедил ли тебя мудрый Мартин,
этого я не знаю.
Но теперь ты в раздумье молчала.
Улыбаться был мой черёд.

(Вальдемар Вебер)

Со слов Анаса ибн Малика (да будет доволен им Аллах) сообщается, что Посланник Аллаха (да благословит его Аллах и приветствует) сказал: «Если будет наступать Судный день, а в руке у кого-либо из вас будет росток, то если он успеет посадить его прежде, чем Час настанет, пусть сделает это».

(Aḥmad ibn Ḥanbal. Musnad, 12491)

​​«КРОВАВОЕ БЕЗУМИЕ, ПРИЧИНА КОТОРОГО – ОБРАЗ МЫСЛЕЙ»

Я сказал им: «Не стыдитесь ненавидеть». И они приговорили к смерти сто тысяч человек. Смертники сидели по тюрьмам с досками на груди, словно меченый скот в стаде. Я обошел тюрьмы, я смотрел на узников. Люди как люди. Я не нашел отличий. Я вслушивался, наблюдал, смотрел. Видел, что в тюрьме, как на свободе, делятся хлебом, суетятся вокруг больного ребенка, укачивают его, не спят ночей. Видел, что и в тюрьмах, как на свободе, мучаются одиночеством, если остались одни. Плачут, когда в толще стен вдруг узнали любовь.

Я вспомнил рассказы моих тюремщиков. И попросил привести ко мне преступника, чей нож еще вчера обагряла кровь. Я допрашивал его сам. Я вглядывался, но не в него, он уже обречен смерти, — в непостижимое в человеке.

Жизнь берет свое где только может. В трещине скалы вырос мох. Первый суховей пустыни уничтожит его. Но мох спрячет свои семена, они будут жить. Кто скажет, что он здесь вырос напрасно?

Смертник объяснил, что над ним смеялись, что уязвляли его гордость, его самолюбие... Самолюбие обреченного смерти...

Я видел: озябнув, узники жались друг к другу. Те же овцы, такие же, что и повсюду на земле.

Тогда я решил посмотреть на судей, созвал их и спросил:

— Почему вы отделили вот этих от всех остальных? Почему у них на груди доски смертников?

— Такова справедливость, — отвечали они.

Я размышлял: да, такова справедливость. Справедливость для судей — это уничтожение того, кто нарушил общепринятое. Но общепринятое нарушает и негр. И принцесса, если ты чернорабочий. И художник, если ты чужд художеству...

Я сказал судьям:

— Мне хотелось бы, чтобы вам показалась справедливостью их свобода. Попробуйте понять меня. Представьте: вот узники захватили тюрьму и власть, теперь они будут вынуждены посадить вас в тюрьму и уничтожить, я не думаю, что от таких мер царство улучшится.

Так я въяве увидел кровавое безумие, причина которого — образ мыслей

(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)

Иллюстрация: Тело Рубина Стейси, свисающее с дерева в Форт-Лодердейле, Флорида, 19 июля 1935 года. Его линчевала толпа за то, что он якобы напал на белую женщину.

Ты так спешишь писать
Как будто боишься не поспеть за жизнью
А если так скорей к своим истокам
Поторопись
Поторопись и передай
Тебе доставшуюся долю
Чудесного
И доброты и мятежа
Ты в самом деле можешь не поспеть за жизнью
Невыразимой жизнью
Единственной с которой ты согласен слиться
В которой ежедневно
Тебе отказывают существа и вещи
И от которой в беспощадной битве тебе то здесь то там
Урвать клочок-другой порою удаётся
А вне её один лишь тлен
И если в пору тяжкого труда ты встретишь смерть
Прими её как принимает потный
Затылок
Ласку
Прохладного платка
Склонись пред ней
И смейся если хочешь
И ей отдай свою покорность
Не отдавай оружья
Ты создан был для редкостных мгновений
Преобразись исчезни
Без сожалений
Смирись с необходимостью суровой
На том углу за ближним поворотом
Быть может жизнь твоя
Исчезнет

Роись во прахе
Никто не в силах ваш союз расторгнуть
С жизнью.

(René Char)

Пер. Морис Ваксмахер

Иллюстрация: René Char, chez lui aux Busclats. L’Isle-sur-la-Sorgue, 1986

Убирал сено. Потом приехали Зиновьевы. Очень мне тяжело с людьми мертвыми. А они так сознательно, нарочно мертвы.

(Лев Толстой. Дневник / 6 июля 1890)

Мистическое очарование очевидного
вот оно тебе улыбается
даже тогда когда оборачивается к тебе спиной
улыбается потому что знает
больше чем показывает
улыбается
потому что ты еще что-то видишь

А вот оно плачет
чтобы скрыть от тебя за слезами
какую-то горькую для тебя правду

или плачет оттого что ты его в упор не видишь
закрываешься от него натруженными руками
страницами увлекательных книжек
экранами дисплеями
собственными фотоснимками
якобы доказательствами твоего бытия
зеркальными отражениями
якобы доказательствами твоей очевидности

(Вячеслав Куриянов)

Иллюстрация: Steven Zaillian. Ripley, 2024

​​Я, в принципе, лишь собрал, упорядочил и заострил то, что сегодня обязательно надо знать о психическом пространстве, даже если оно, — и именно потому, что оно — зачастую звучит слегка эзотерически и сомнамбулически; я делал это с таким ощущением, что закладываю промежуточный архив, в котором будут храниться ценные данные во времена десятилетий забвения, которые мы переживаем сейчас и конца которым не видно. Если вспомнить, что мы в 1960-е и 1970-е годы считали делом ближайшего будущего, чего, как мы полагали, вот-вот достигнем, если припомнить, какие открытия и прорывы предвещали тогда, то от сегодняшних отношений просто утрачиваешь дар речи: это — уникальное отупление и оглушение, наподобие наркоза, неомещанство в социальной сфере, неосхоластика в теоретической сфере, наступление идиотизма в сфере массмедиа, злой рессентимент у старшего поколения, ставшее злым честолюбие у многих представителей молодежи; это — время, лишенное духовности. Из тех немногих, кто хранит огонь, большинство сидит по своим туннелям в изоляции друг от друга. Самое меньшее, что позволительно сказать, — время ныне неблагоприятно для крупных обобщений и подведения великих итогов. Собственно, моя книга (Сферы: Микросферология) — это не соответствующая циклу инвестиция в интеллект современных и последующих читателей, которые заинтересуются тем, что знали до них.

(Peter Sloterdijk. Die Sonne und der Tod: Dialogische Untersuchungen)

ПОЖЕЛАНИЕ

Надо стихотворенья
писать на бумаге неба
вместо рекламы пива
или стиральной пасты.
Тогда бы кое-кто понял,
что, кроме атомной бомбы,
еще стихи создаются
и плата за них небольшая —
большая затрата мысли.
И сила стиха взрывная
тогда разрядится раньше,
чем атомный дьявол в бомбе.

(Stefan Scherpner)

Пер. Владимир Корнилов