Помню, как девятилетним пацаном я с ужасом смотрел на громаду жизни, тускло дымящую и угрожающую, и только щупальца желаний хватали и тащили меня вперёд. А впрочем, если быть до конца правдивым, то не столько желания побуждали идти вперёд, сколько инерционное движение безгласной толпы, внутри которой я по неизбежности был.
(Николай Болдырев. Абхазские заметки)
(Николай Болдырев. Абхазские заметки)
«ОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ПРЕДЕЛЬНОЕ НЕСЧАСТЬЕ ОСТАВЛЯЕТ МЕНЕЕ ЗНАЧИТЕЛЬНЫЙ СЛЕД, ЧЕМ ПРОСТЕЙШАЯ РАНА»
Верил ли я когда-нибудь, что ужаснейшее испытание может служить свидетельством глубочайшей мудрости? В 1936 году мы вместе с Марселем Арланом¹ встретили Артура Кёстлера², освобожденного из франкистской тюрьмы, где он провел несколько месяцев в камере смертников. «Всегда одно и то же , — сказал мне Арлан, когда мы расстались с Кёстлером, — думаешь, что они являются носителями некоего откровения, а потом оказывается, что они говорят, как будто с ними ничего не произошло...» Я вспоминаю также одного боевого товарища моего отца, навестившего нас в 1920 году. Он пришел в сопровождении своей жены, и все время, пока длилась церемония чаепития, мы присутствовали при полуприкрытой семейной сцене. «А ведь знаешь , — сказал мне отец, после того как его проводил , — это такой славный и такой храбрый человек, один из самых храбрых офицеров, каких я только знал...» Между тем храбрость в танковых войсках 1918 года была не редкостью. Я был свидетелем, как мой дядя, унтер-офицер огнеметной части, женившийся по возвращении с войны на женщине, которая ждала его двадцать лет, превращался по воскресеньям в счастливейшего человека благодаря стаканчику «Бирра». Героические бойцы, лишившиеся одновременно с униформами того, чем они были, командиры ударных отрядов, ставшие вновь бакалейщиками и хозяевами бистро, после первой мировой войны встречались не так уж редко. Потому что храбрость как бы привносилась в них извне. Храбрость стоит того, чего стоит человек, но при этом не надо забывать о привносимом ею ореоле — готовность жертвовать собой никогда не бывает низкой. Все эти люди оказались лишенными того опыта, который сообщала им окружавшая их смерть, равно как и того опыта, которым одаривала их жизнь.
Меня настойчиво преследует не воспоминание о несчастьях или о проявлениях мужества, а мысли о лукавом всесилии жизни, способной стереть все, за исключением разве что тех случаев, когда воспоминание о лагере сливается воедино с евангельскими страстями, едва тело перестает быть исключительно инструментом страдания. По окончании войны ее герои обуржуазились, и мир сделал ненужной их физическую отвагу, рассеял друзей, вернул их к женам и детям, к общественной жизни, заменившей безответственность солдата. Жизнь прикрыла этих выживших людей так же, как земля прикрыла покойников. В лагерях умерло восемьдесят процентов политических заключенных; почти все остальные рано или поздно показали примеры действительного либо пассивного мужества. Однако то, что волнует меня, не укладывается в военные категории. Над миром в течение нескольких лет нависала явная, осязаемая тень Сатаны, но даже те, на кого она тогда легла, сейчас об этом словно забыли. Может быть, от этой забывчивости зависит их способность к выживанию?.. Когда-то я считал, что опыт узников лагерей смерти оставил более глубокие отпечатки, чем даже угроза смерти. А оказывается, что предельное несчастье оставляет менее значительный след, чем простейшая рана.
(André Malraux. Antimémoires)
¹ Арлан Марсель (1899—1986) — французский писатель, литературный и художественный критик, друг Мальро.
² Кёстлер Артур (1905—1983) — английский писатель венгерского происхождения. В годы войны в Испании своими яркими антифашистскими публикациями заслужил ненависть франкистов. В феврале 1937 г. был схвачен фашистами и приговорен к расстрелу, которого избежал благодаря вмешательству международной общественности.
Верил ли я когда-нибудь, что ужаснейшее испытание может служить свидетельством глубочайшей мудрости? В 1936 году мы вместе с Марселем Арланом¹ встретили Артура Кёстлера², освобожденного из франкистской тюрьмы, где он провел несколько месяцев в камере смертников. «Всегда одно и то же , — сказал мне Арлан, когда мы расстались с Кёстлером, — думаешь, что они являются носителями некоего откровения, а потом оказывается, что они говорят, как будто с ними ничего не произошло...» Я вспоминаю также одного боевого товарища моего отца, навестившего нас в 1920 году. Он пришел в сопровождении своей жены, и все время, пока длилась церемония чаепития, мы присутствовали при полуприкрытой семейной сцене. «А ведь знаешь , — сказал мне отец, после того как его проводил , — это такой славный и такой храбрый человек, один из самых храбрых офицеров, каких я только знал...» Между тем храбрость в танковых войсках 1918 года была не редкостью. Я был свидетелем, как мой дядя, унтер-офицер огнеметной части, женившийся по возвращении с войны на женщине, которая ждала его двадцать лет, превращался по воскресеньям в счастливейшего человека благодаря стаканчику «Бирра». Героические бойцы, лишившиеся одновременно с униформами того, чем они были, командиры ударных отрядов, ставшие вновь бакалейщиками и хозяевами бистро, после первой мировой войны встречались не так уж редко. Потому что храбрость как бы привносилась в них извне. Храбрость стоит того, чего стоит человек, но при этом не надо забывать о привносимом ею ореоле — готовность жертвовать собой никогда не бывает низкой. Все эти люди оказались лишенными того опыта, который сообщала им окружавшая их смерть, равно как и того опыта, которым одаривала их жизнь.
Меня настойчиво преследует не воспоминание о несчастьях или о проявлениях мужества, а мысли о лукавом всесилии жизни, способной стереть все, за исключением разве что тех случаев, когда воспоминание о лагере сливается воедино с евангельскими страстями, едва тело перестает быть исключительно инструментом страдания. По окончании войны ее герои обуржуазились, и мир сделал ненужной их физическую отвагу, рассеял друзей, вернул их к женам и детям, к общественной жизни, заменившей безответственность солдата. Жизнь прикрыла этих выживших людей так же, как земля прикрыла покойников. В лагерях умерло восемьдесят процентов политических заключенных; почти все остальные рано или поздно показали примеры действительного либо пассивного мужества. Однако то, что волнует меня, не укладывается в военные категории. Над миром в течение нескольких лет нависала явная, осязаемая тень Сатаны, но даже те, на кого она тогда легла, сейчас об этом словно забыли. Может быть, от этой забывчивости зависит их способность к выживанию?.. Когда-то я считал, что опыт узников лагерей смерти оставил более глубокие отпечатки, чем даже угроза смерти. А оказывается, что предельное несчастье оставляет менее значительный след, чем простейшая рана.
(André Malraux. Antimémoires)
¹ Арлан Марсель (1899—1986) — французский писатель, литературный и художественный критик, друг Мальро.
² Кёстлер Артур (1905—1983) — английский писатель венгерского происхождения. В годы войны в Испании своими яркими антифашистскими публикациями заслужил ненависть франкистов. В феврале 1937 г. был схвачен фашистами и приговорен к расстрелу, которого избежал благодаря вмешательству международной общественности.
ДАЛЁКОЕ
Всё от тебя далеко теперь. Глина под твоими ногами
это родина давняя от которой ты убегаешь*
Далёк уже тот солнечный луч у тебя в зрачках
а кровь свою замечаешь лишь когда она покидает тебя
Далёк тот крик что грудь тебе раздирал
Кто звал тебя «своим братом» призывает тебя в иные места
Рука твоя в руках у любимого это разлука
И сердце собственное твое бьет в барабан расставанья
Далека та вода что рот тебе увлажняла
Слово что рвáлось тотчáс омыть твою душу
стекает уже по каналу зеркал отдаленных
(Смерть ты легко меня обнаружишь среди миллиона таких же
Те кто пока далёк от тебя о тебе узнáют как я сейчас.
…Как о стране, известной прежде только по картам)
(Josefina Pla)
Пер. Елена Багдаева
Иллюстрация: Julian de la Herreria and Josefina Pla
* Речь идет об умершем к тому времени муже Хосефины Пла — Хулиане де ла Эррерия, который был известным парагвайским художником и керамистом.
Всё от тебя далеко теперь. Глина под твоими ногами
это родина давняя от которой ты убегаешь*
Далёк уже тот солнечный луч у тебя в зрачках
а кровь свою замечаешь лишь когда она покидает тебя
Далёк тот крик что грудь тебе раздирал
Кто звал тебя «своим братом» призывает тебя в иные места
Рука твоя в руках у любимого это разлука
И сердце собственное твое бьет в барабан расставанья
Далека та вода что рот тебе увлажняла
Слово что рвáлось тотчáс омыть твою душу
стекает уже по каналу зеркал отдаленных
(Смерть ты легко меня обнаружишь среди миллиона таких же
Те кто пока далёк от тебя о тебе узнáют как я сейчас.
…Как о стране, известной прежде только по картам)
(Josefina Pla)
Пер. Елена Багдаева
Иллюстрация: Julian de la Herreria and Josefina Pla
* Речь идет об умершем к тому времени муже Хосефины Пла — Хулиане де ла Эррерия, который был известным парагвайским художником и керамистом.
Только оканчивая жизнь, видишь, что вся твоя жизнь была поучением, в котором ты был невнимательным учеником.
Так я стою перед своим невыученным уроком. Учитель вышел. «Собирай книги и уходи». И рад был бы, чтобы кто-нибудь «наказал», «оставил без обеда». Но никто не накажет. Ты — вообще никому не нужен. Завтра будет «урок». Но для другого. И другие будут заниматься. Тобой никогда более не займутся.
(Василий Розанов. Миниатюры)
Так я стою перед своим невыученным уроком. Учитель вышел. «Собирай книги и уходи». И рад был бы, чтобы кто-нибудь «наказал», «оставил без обеда». Но никто не накажет. Ты — вообще никому не нужен. Завтра будет «урок». Но для другого. И другие будут заниматься. Тобой никогда более не займутся.
(Василий Розанов. Миниатюры)
«ВЫСВОБОЖДАЮЩЕЕ ДОПУЩЕНИЕ БЫТИЯ»
Затем истину связал со свободой Хайдеггер в знаменитом тексте «О сущности истины»: «сущность истины есть свобода». Что тут понимается под свободой? Хайдеггер дает важнейшее определение: «свобода есть экзистентное, высвобождающее допущение бытия сущего». Хайдеггер пишет о том, что сущее открывается, когда человек находится в согласованности с ним, когда он сам открывается ему. Трудно привести более яркий аргумент против понимания сознания как власти над сущим. Как раз полный отказ от власти, высвобождающее допущение бытия! Освободить сущее от себя, созерцать его в его непотаенности, быть крайне бережным и осторожным. Согласовать себя с сущим, а не сущее с собой. Удивляться, как пишет Гутнер. Не распространять собственное понимание и интерпретацию на сущее, не пытаться его «переварить», как сказал бы Сартр. Попытаться так принимать сущее, чтобы своим познанием не уничтожить его. Чтобы в нем оставалась тайна, чтобы его можно было познавать бесконечно.
(Елена Косилова. Бессилие)
Затем истину связал со свободой Хайдеггер в знаменитом тексте «О сущности истины»: «сущность истины есть свобода». Что тут понимается под свободой? Хайдеггер дает важнейшее определение: «свобода есть экзистентное, высвобождающее допущение бытия сущего». Хайдеггер пишет о том, что сущее открывается, когда человек находится в согласованности с ним, когда он сам открывается ему. Трудно привести более яркий аргумент против понимания сознания как власти над сущим. Как раз полный отказ от власти, высвобождающее допущение бытия! Освободить сущее от себя, созерцать его в его непотаенности, быть крайне бережным и осторожным. Согласовать себя с сущим, а не сущее с собой. Удивляться, как пишет Гутнер. Не распространять собственное понимание и интерпретацию на сущее, не пытаться его «переварить», как сказал бы Сартр. Попытаться так принимать сущее, чтобы своим познанием не уничтожить его. Чтобы в нем оставалась тайна, чтобы его можно было познавать бесконечно.
(Елена Косилова. Бессилие)
ЛУНА
Как все, что больше не живет,
таинственно прекрасно:
умерший человек, пожухлый лист
и корочка луны.
Об этой тайне знают все цветы,
и лес ее оберегает,
что движется луна вокруг земли
по кругу смерти.
И ткет луна чудесный свой узор,
что все живое опояшет.
И нить волшебную свою прядет
для паутинной пряжи.
Она серпом срезает все цветы
ночами поздними.
И с нескончаемой тоской
они все ждут тот поцелуй луны
от запоздалой осени.
(Edith Södergran)
Пер. Наталья Озерова
Иллюстрация: Исаак Бродский. Новолуние, 1912
Как все, что больше не живет,
таинственно прекрасно:
умерший человек, пожухлый лист
и корочка луны.
Об этой тайне знают все цветы,
и лес ее оберегает,
что движется луна вокруг земли
по кругу смерти.
И ткет луна чудесный свой узор,
что все живое опояшет.
И нить волшебную свою прядет
для паутинной пряжи.
Она серпом срезает все цветы
ночами поздними.
И с нескончаемой тоской
они все ждут тот поцелуй луны
от запоздалой осени.
(Edith Södergran)
Пер. Наталья Озерова
Иллюстрация: Исаак Бродский. Новолуние, 1912
«ПРИУГОТОВЛЯТЬ БУДУЩЕЕ — ЗНАЧИТ ВСЕРЬЁЗ ЗАНИМАТЬСЯ НАСТОЯЩИМ»
Твоё прошлое — это медленное рождение тебя, точно так же, как всё происходящее в царстве, вплоть до сегодняшнего дня, — рождение царства. Сожалеть о прожитом так же нелепо, как мечтать родиться в другом времени, в другом месте, мечтать остаться навсегда ребёнком, и этими нелепыми желаниями отравлять себе жизнь. Только безумец может метаться и скрипеть зубами, глядя в прошлое; прошлое — гранит: оно было. Прими этот день, он дан тебе, чтобы ты не боролся с непоправимым. Непоправимое не имеет никакого значения, прошлое никогда ничего не значит. Ведь не существует цели, которая может быть достигнута, периода, который завершился бы, эпохи, которая кончилась, — делят и обозначают границы только историки, — так откуда нам знать, о чём стоит жалеть на этом пути, — пути, который не кончен и никогда не кончится? Смысл не в том, чтобы нажить запасы, сесть и не спеша ими пользоваться, смысл в неостывающих стремлениях, пути и переменах. Путь побеждённого, что копит силы под сапогом победителя, удачливее, чем у хозяина, который потребляет припас вчерашней победы и близится к смерти.
Ты спросишь меня, к чему же тогда стремиться, если нет никакого смысла в цели? Я открою тебе тайну, которую прячут нехитрые, заурядные слова, которую мало-помалу открывала мне мудрость жизни, знай: приуготовлять будущее — значит всерьёз заниматься настоящим. Тот, кто устремлён к будущему, а оно не более чем его собственная фантазия, истает в дыме утопических иллюзий.
Подлинное творчество — это разгадывание настоящего в разноречивых словах и несхожих обликах дня.
(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)
Иллюстрация: Andreas Achenbach. Rolandsbogen, 1834
Твоё прошлое — это медленное рождение тебя, точно так же, как всё происходящее в царстве, вплоть до сегодняшнего дня, — рождение царства. Сожалеть о прожитом так же нелепо, как мечтать родиться в другом времени, в другом месте, мечтать остаться навсегда ребёнком, и этими нелепыми желаниями отравлять себе жизнь. Только безумец может метаться и скрипеть зубами, глядя в прошлое; прошлое — гранит: оно было. Прими этот день, он дан тебе, чтобы ты не боролся с непоправимым. Непоправимое не имеет никакого значения, прошлое никогда ничего не значит. Ведь не существует цели, которая может быть достигнута, периода, который завершился бы, эпохи, которая кончилась, — делят и обозначают границы только историки, — так откуда нам знать, о чём стоит жалеть на этом пути, — пути, который не кончен и никогда не кончится? Смысл не в том, чтобы нажить запасы, сесть и не спеша ими пользоваться, смысл в неостывающих стремлениях, пути и переменах. Путь побеждённого, что копит силы под сапогом победителя, удачливее, чем у хозяина, который потребляет припас вчерашней победы и близится к смерти.
Ты спросишь меня, к чему же тогда стремиться, если нет никакого смысла в цели? Я открою тебе тайну, которую прячут нехитрые, заурядные слова, которую мало-помалу открывала мне мудрость жизни, знай: приуготовлять будущее — значит всерьёз заниматься настоящим. Тот, кто устремлён к будущему, а оно не более чем его собственная фантазия, истает в дыме утопических иллюзий.
Подлинное творчество — это разгадывание настоящего в разноречивых словах и несхожих обликах дня.
(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)
Иллюстрация: Andreas Achenbach. Rolandsbogen, 1834
Мне кажется, что мир еще в лесах,
На камень камень, известь, доски, щебень.
Ты строишь дом. Ты обращаешь прах
В единый мир, где будут петь молебен.
Растут медлительные купола…
Неименуемый, Нездешний. Некто,
Ты нам открыт лишь чрез Твои дела,
Открыт нам, как Великий Архитектор.
На нерадивых Ты подъемлешь бич,
Бросаешь их из жизни в сумрак ночи.
Возьми меня, я только Твой кирпич,
Строй из меня, Непостижимый Зодчий.
1932
(Мария Скобцова)
Иллюстрация: Gustave Doré. Israël Cèdres Du Liban Destinés Au Temple, 1874
На камень камень, известь, доски, щебень.
Ты строишь дом. Ты обращаешь прах
В единый мир, где будут петь молебен.
Растут медлительные купола…
Неименуемый, Нездешний. Некто,
Ты нам открыт лишь чрез Твои дела,
Открыт нам, как Великий Архитектор.
На нерадивых Ты подъемлешь бич,
Бросаешь их из жизни в сумрак ночи.
Возьми меня, я только Твой кирпич,
Строй из меня, Непостижимый Зодчий.
1932
(Мария Скобцова)
Иллюстрация: Gustave Doré. Israël Cèdres Du Liban Destinés Au Temple, 1874
Мускулы цветка, что анемонам
помогают раскрываться по утрам,
чтобы в лоно их – свеченьем полифонным –
небо хлынуло, причастное мирам.
В тихое цветочное созвездье
бесконечного приятия распах
иногда такую полноту впускает вести,
что заката легкий взмах,
дав толчок, не может всё же
возвратить закинутые кромки лепестков:
о, давление миров на аромата ложе!
Мы – насильники, мы дольше длимся.
Но когда же наконец, в каком ряду веков,
вдруг раскроемся и отдадимся?
(Rainer Maria Rilke)
Пер. Николай Болдырев
Иллюстрация: George Hitchcock. Vanquished, 1895
помогают раскрываться по утрам,
чтобы в лоно их – свеченьем полифонным –
небо хлынуло, причастное мирам.
В тихое цветочное созвездье
бесконечного приятия распах
иногда такую полноту впускает вести,
что заката легкий взмах,
дав толчок, не может всё же
возвратить закинутые кромки лепестков:
о, давление миров на аромата ложе!
Мы – насильники, мы дольше длимся.
Но когда же наконец, в каком ряду веков,
вдруг раскроемся и отдадимся?
(Rainer Maria Rilke)
Пер. Николай Болдырев
Иллюстрация: George Hitchcock. Vanquished, 1895
В контексте книги «Лекции о Прусте» «жизнь» и есть, собственно, желание жизни, голод по жизни, воля к жизни, переживание ее неизменной недостаточности: «Жизнь <...> это единственное, к чему мы стремимся, даже когда живы». Можно было бы сказать еще определеннее: не даже, а именно тогда, когда мы живы, мы стремимся жить, то есть превосходить наличную интенсивность. Этот апофеоз жизни как динамизма и роста, конечно, напоминает вдохновенный образ жизни у Ницше и еще, совсем как будто из другой картины, — интуицию Альберта Швейцера: «Я жизнь, которая хочет жить в живом окружении жизни, которая хочет жить». Вторая тема швейцеровского изречения — о другом желании жить, которое окружает «жизнь, желающую жить» — остается в тени, и немудрено. В мертвом воздухе всеобщего рабства, из которого вырывалась мысль Мамардашвили, взгляд встречал прежде всего живущее, которое хочет не-жить, и больше того: хочет вовлечь в это свое стремление к тепловой смерти каждого. Шаг к свободе по необходимости был шагом вопреки окружающему, вон из его среды. Свободная жизнь захочет жить среди желающего жить, как совершенный человек в «Никомаховой этике» захочет иметь друга, но прежде придется переступить порог умертвляющих отношений с кем бы то ни было, прежде придется посметь быть одиноким, чтобы быть живым. Без этого «исторического» комментария мы не поймем инвектив дружбе как роду трусости, как способу сбежать от истины и глубины, так убежденно произносимых Мамардашвили.
(Ольга Седакова. Героика эстетизма)
(Ольга Седакова. Героика эстетизма)
август — солнце густое, тревожное
осень неизбежна
я с весны мастерю крылья
улететь с цыганами-птицами
не держи меня яблоня и шиповник
ни пшеница готовая на заклание
не держи меня сад возлюбленный
диким пряным своим поцелуем
и медовым сгущённым воздухом
мы крылатой солнечной песней
улетим на уста странников
(Софья Игла)
Иллюстрация: Neil Krug, 2009
осень неизбежна
я с весны мастерю крылья
улететь с цыганами-птицами
не держи меня яблоня и шиповник
ни пшеница готовая на заклание
не держи меня сад возлюбленный
диким пряным своим поцелуем
и медовым сгущённым воздухом
мы крылатой солнечной песней
улетим на уста странников
(Софья Игла)
Иллюстрация: Neil Krug, 2009
Двадцатый век обращается к глазам, и, поскольку зрение — одно из самых капризных чувств, он должен вопить, кричать яростными огнями, оглушающими красками, образами, отчаянными от чрезмерной жизнерадостности, образами, грязными от чрезмерной чистоты, лишенными всякой тени, как и всякой печали. Образами, которые безутешно жизнерадостны. Двадцатый век обращается к глазам, чтобы продавать, и, следовательно, он должен льстить глазу — льстить и ослеплять его одновременно. Ошеломлять его.
(Christian Bobin. Le Très-Bas)
Иллюстрация: George Grosz. Metropolis (Grossstadt), 1917
(Christian Bobin. Le Très-Bas)
Иллюстрация: George Grosz. Metropolis (Grossstadt), 1917
Forwarded from зелёный человек
Ганс_Йонас_Принцип_ответственности_Опыт_этики_для_технологической.pdf
18 MB
«Принцип ответственности: Опыт этики для технологической цивилизации»
Труд, посвященный новым этическим проблемам эпохи бурного технического прогресса, Йонас вынашивал долго. Конечно, бывший ученик Хайдеггера не мог не размышлять о существе техники. Но дело не только в этом. Опасности, порожденные убеждением в моральной нейтральности техники, не были для него только отвлеченной теоретической проблемой. Йонас потерял мать в Освенциме, участвовал в двух войнах, так что о разрушительной мощи технического разума знал не только из газетных статей. Многочисленные путешествия по миру позволили ему воочию убедиться в глобальном характере изменений, вызванных развитием производства и широким распространением идеологии потребления. Поэтому не случайно, что именно Йонас еще в начале шестидесятых, в период всеобщего воодушевления успехами технологий, одним из первых заговорил о смертельной опасности, таящейся в энтузиастической идеологии покорения природы, и заговорил не языком расплывчатой прекраснодушной экологической публицистики, а языком строгого философского анализа. И хотя в 1979 году, когда он подвел итоги этой работы в «Принципе ответственности», первой книге, написанной им по-немецки после многолетнего перерыва, технократический пыл сильно поубавился, нравственная позиция, отстаиваемая Йонасом в этой работе, все еще требовала (а во многом требует и поныне) мужественной решимости противостоять общераспространенным предубеждениям.
Это противостояние выражено уже в заглавии. В нем Йонас сознательно намекает на другую знаменитую философскую книгу, созданную в послевоенной Германии, — «Принцип надежды» Эрнста Блоха, одну из самых впечатляющих апологий утопического мышления. Согласно Блоху, именно утопический горизонт придает человеческому существованию смысл и цель. Йонас же считает необходимым напомнить, что при оценке будущего всегда важнее обращать внимание не на лучший, а на худший прогноз. То есть скорее пренебрегать прогрессом ради сведения риска к минимуму, нежели наоборот.
Потребность современной цивилизации в новой этике Йонас объясняет принципиальными изменениями в отношении современного человечества к собственному будущему. Во-первых, ни одна из цивилизаций прошлого не располагала техническими возможностями, ставящими под угрозу существование человечества как такового. Во-вторых, никогда прежде человеческие действия не имели столь долгосрочных и столь глобальных последствий. Это значит, что в моральной оценке последствий собственных поступков мы уже не можем руководствоваться только ответственностью перед современниками, но должны принимать во внимание и ответственность перед будущим человечеством.
Здесь-то и возникают сложнейшие этические проблемы. Очень трудно объяснить людям с помощью рациональных доводов, почему, собственно, они не должны руководствоваться в своих решениях девизом «После нас хоть потоп». Традиционная этика при обосновании обязанностей чаще всего прибегала к принципу взаимности: не делай другим того, чего не желаешь претерпеть от других сам. Но будущие поколения нам ничего сделать не могут, так что принцип взаимности тут не действует. О том, какими могли бы быть иные основания ответственности перед будущим, Йонас и написал свой трактат.
Главные достоинства «Принципа ответственности» — ясность и трезвость. Будучи мыслителем, чутким к религиозно-метафизической проблематике, Йонас сознавал, что в глазах современного читателя, к религии, как правило, безразличного, вес могут иметь только разумные аргументы без ссылок на метафизические принципы. Поэтому, не скрывая собственной симпатии к метафизике, он проявил чудеса интеллектуальной самодисциплины, тщательно отбирая только доводы, убедительные для любого здравомыслящего человека независимо от его мировоззренческой ориентации. Он пригоняет их друг к другу, как хороший каменщик кирпичи. Ведь для того, чтобы выдержать натиск времени, здание новой этики должно быть прочным.
(Петр Резвых)
Труд, посвященный новым этическим проблемам эпохи бурного технического прогресса, Йонас вынашивал долго. Конечно, бывший ученик Хайдеггера не мог не размышлять о существе техники. Но дело не только в этом. Опасности, порожденные убеждением в моральной нейтральности техники, не были для него только отвлеченной теоретической проблемой. Йонас потерял мать в Освенциме, участвовал в двух войнах, так что о разрушительной мощи технического разума знал не только из газетных статей. Многочисленные путешествия по миру позволили ему воочию убедиться в глобальном характере изменений, вызванных развитием производства и широким распространением идеологии потребления. Поэтому не случайно, что именно Йонас еще в начале шестидесятых, в период всеобщего воодушевления успехами технологий, одним из первых заговорил о смертельной опасности, таящейся в энтузиастической идеологии покорения природы, и заговорил не языком расплывчатой прекраснодушной экологической публицистики, а языком строгого философского анализа. И хотя в 1979 году, когда он подвел итоги этой работы в «Принципе ответственности», первой книге, написанной им по-немецки после многолетнего перерыва, технократический пыл сильно поубавился, нравственная позиция, отстаиваемая Йонасом в этой работе, все еще требовала (а во многом требует и поныне) мужественной решимости противостоять общераспространенным предубеждениям.
Это противостояние выражено уже в заглавии. В нем Йонас сознательно намекает на другую знаменитую философскую книгу, созданную в послевоенной Германии, — «Принцип надежды» Эрнста Блоха, одну из самых впечатляющих апологий утопического мышления. Согласно Блоху, именно утопический горизонт придает человеческому существованию смысл и цель. Йонас же считает необходимым напомнить, что при оценке будущего всегда важнее обращать внимание не на лучший, а на худший прогноз. То есть скорее пренебрегать прогрессом ради сведения риска к минимуму, нежели наоборот.
Потребность современной цивилизации в новой этике Йонас объясняет принципиальными изменениями в отношении современного человечества к собственному будущему. Во-первых, ни одна из цивилизаций прошлого не располагала техническими возможностями, ставящими под угрозу существование человечества как такового. Во-вторых, никогда прежде человеческие действия не имели столь долгосрочных и столь глобальных последствий. Это значит, что в моральной оценке последствий собственных поступков мы уже не можем руководствоваться только ответственностью перед современниками, но должны принимать во внимание и ответственность перед будущим человечеством.
Здесь-то и возникают сложнейшие этические проблемы. Очень трудно объяснить людям с помощью рациональных доводов, почему, собственно, они не должны руководствоваться в своих решениях девизом «После нас хоть потоп». Традиционная этика при обосновании обязанностей чаще всего прибегала к принципу взаимности: не делай другим того, чего не желаешь претерпеть от других сам. Но будущие поколения нам ничего сделать не могут, так что принцип взаимности тут не действует. О том, какими могли бы быть иные основания ответственности перед будущим, Йонас и написал свой трактат.
Главные достоинства «Принципа ответственности» — ясность и трезвость. Будучи мыслителем, чутким к религиозно-метафизической проблематике, Йонас сознавал, что в глазах современного читателя, к религии, как правило, безразличного, вес могут иметь только разумные аргументы без ссылок на метафизические принципы. Поэтому, не скрывая собственной симпатии к метафизике, он проявил чудеса интеллектуальной самодисциплины, тщательно отбирая только доводы, убедительные для любого здравомыслящего человека независимо от его мировоззренческой ориентации. Он пригоняет их друг к другу, как хороший каменщик кирпичи. Ведь для того, чтобы выдержать натиск времени, здание новой этики должно быть прочным.
(Петр Резвых)
Когда бы сбросить с плеч тяжёлый груз,
Который сердце вынести не в силах,
Когда б себя пустить на волю ветра,
Избавиться от роковой улыбки,
Той, что упрямо на губах играет,
И слёзы лить... Пусть это будут слёзы,
Но лишь бы не смеяться, потому что
Не камень ты, и потому что горя
Не одолеть, и просто невозможно
Всегда быть образцом для подражанья.
Хоть время требует решений твёрдых,
И образцы нужны, как никогда,
И нас по праву стойкости примером
Избрали...
Но это правда, Боже, сколько сил
У нас берет любая перемена!
И разве мы её не согреваем
Своей улыбкой?
Впору стать бы камнем
Бесчувственным! А тут ещё улыбки!
Да, это страшно, избранными быть.
Нести проклятье, и ещё с улыбкой,
Когда повсюду трупы громоздятся,
Когда могильщики уже не в силах
Закапывать, когда железной хваткой
Сталь раскалённая сдавила грудь,
И уши, для того чтоб не оглохнуть,
Должны глухими быть; когда умы
Неукротимо взбешены, и даже
Те обезумели, кто мог сдержать их!
Нечеловеческие нужно силы,
Чтоб человеком быть в такие дни...
(Louis Fürnberg)
Пер. Василий Бетаки
Который сердце вынести не в силах,
Когда б себя пустить на волю ветра,
Избавиться от роковой улыбки,
Той, что упрямо на губах играет,
И слёзы лить... Пусть это будут слёзы,
Но лишь бы не смеяться, потому что
Не камень ты, и потому что горя
Не одолеть, и просто невозможно
Всегда быть образцом для подражанья.
Хоть время требует решений твёрдых,
И образцы нужны, как никогда,
И нас по праву стойкости примером
Избрали...
Но это правда, Боже, сколько сил
У нас берет любая перемена!
И разве мы её не согреваем
Своей улыбкой?
Впору стать бы камнем
Бесчувственным! А тут ещё улыбки!
Да, это страшно, избранными быть.
Нести проклятье, и ещё с улыбкой,
Когда повсюду трупы громоздятся,
Когда могильщики уже не в силах
Закапывать, когда железной хваткой
Сталь раскалённая сдавила грудь,
И уши, для того чтоб не оглохнуть,
Должны глухими быть; когда умы
Неукротимо взбешены, и даже
Те обезумели, кто мог сдержать их!
Нечеловеческие нужно силы,
Чтоб человеком быть в такие дни...
(Louis Fürnberg)
Пер. Василий Бетаки
Ночью оторвалось и полетело куда-то сердце. Я успел его поймать в самый последний миг, у границы небытия.
(Юрий Нагибин. Дневник / 1955)
(Юрий Нагибин. Дневник / 1955)
В эпоху тоталитаризма терапевтическая задача философии становится политической задачей, так как существующий универсум обыденного языка стремится к отвердению в послушный манипуляциям и легко внушаемый универсум. Тогда политика проявляется в философии не как специальная дисциплина или объект анализа и не как специальная политическая философия, но как стремление получить знание о неизувеченной действительности. Если лингвистический анализ не способствует такому пониманию; если он, напротив, способствует замыканию мышления в круге изувеченного универсума обыденного дискурса, он в лучшем случае совершенно непоследователен. А в худшем — это бегство в бесконфликтность, недействительность, туда, где возможна лишь академическая полемика.
(Herbert Marcuse. One-Dimensional Man: Studies in the Ideology of Advanced Industrial Society)
(Herbert Marcuse. One-Dimensional Man: Studies in the Ideology of Advanced Industrial Society)