Увидела вчера утром этот пост и сразу же побежала в библиотеку за книгой (Improvising Theory). Пока что прочла треть, но уже чувствую, что это будет из тех жизнеменяющих находок, которые вроде бы не по твоей теме, но отвечают ровно на те вопросы, которые ты к своей теме задаешь, и толкают тебя задавать еще больше вопросов.

Неуловимые методы

Полевую работу в антропологии часто окутывает флер мистики и неопределенности. "Сходить в поле" - главный ритуал племени антропологов, но ритуал загадочный, потому что представители племени сами не очень понимают, что он значит, что в нем нужно делать, куда и как идти. Точнее, считают что понимают, но могут с трудом объяснить, свято веря, что, пройдя его уже не будут прежними. Станут "настоящими". При этом, как именно нужно делать не очень понятно.

Разговор о том, как делать полевую работу в антропологии – штука мутная и странная. Тебя либо ведут в методологический супермаркет, где на полках лежат разные методы и обещают все объяснить и показать какие из них едят настоящие антропологи, а какие нет, либо ничего не объясняют – а-ля "этому нельзя научить, нырнешь в поле - сам поймешь". О том как понимать и как понять, что что-то понял - говорят уклончиво.

Многие антропологи ничего не знали, о том как работает магия этнографов, приехав в свои первые поля. Мэри Дуглас свой первый практический "совет" услышала в Конго от своего друга-антрополога – "Мэри, если ты куришь, пиши свои заметки на сигаретных пачках!". Эванс-Причард не считал нужным как-то особенно готовить своих студентов к полю и рассказывать им о том, как концептуализировать материал или чиркать заметки. Не он один. Маргарет Мид иронизировала над попытками Боаса за полчаса до отъездов в поле рассказать, что и как правильно делать, а Дэвид Шнайдер делился непониманием того, что дадут ему схемы и термины родства в поле. Классики тоже были незнайками-на-луне, но как именно они справлялись в моменте? Этнографии пишутся "в кабинете" по следам из полей и завеса над тем, что происходит с антропологом в реальном времени остается.

Лиза Малкки и Эллен Червонка попробовали приоткрыть эту завесу, сделав нестандартный ход – опубликовав собственную переписку, происходившую между исследовательницами во время того, как Червонка делала поле в Австралии для своего диссера. Эллен делала ход в поле, рассказывала об этом Лизе и между ними происходил обмен в котором формировалось знание и фиксировалось как во времени разворачивается ее этнография. Эллен не была антропологом, поэтому Малкки в моменте объясняла какие-то штуки для нее, попутно осмысляя их сама. Что значить наблюдать? Куда смотреть? Идти мне к нему на интервью или нет? Не косячу ли я сейчас? А так можно? Читая, создается впечатление вороха всего и попыток с ним справиться. Но это не только впечатление. Так оно и есть. И это ок. Так все и происходит, когда ты работаешь, тут же сомневаешься в собственных действиях и думаешь как сделать лучше.

Переписка - ресурс для того, чтобы заявить: делать этнографию, а вместе с ней и теорию - значит постоянно импровизировать. Для Малкки импровизация — не значит производства чего-то из ничего. Отнюдь. Она предлагает всерьез принять метафору этнографии как импровизации и антрополога как джазиста. Джазовые музыканты долго и упорно обучаются своему делу, практикуются, ошибаются, слушают других, неформально учат друг друга, цитируют части из известных композиций и переигрывают их на новый лад. И так по кругу. Хороший джаз – это удачно сделанный storytelling, зависящий от конкретного исполнителя, его настроения, умений и аудитории слушателей. Джазовая история может получится, а может провалиться. Как и полевая работа.

Ход Малкки и книжки в каком-то смысле терапевтический. Всем тревожным аспирантам шлет послание: брать риск, дерзать, ошибаться, не знать что делать, считать себя полным идиотом и снова не знать что делать, но что-то в итоге делать - что в джазе, что в этнографии - это ок. Можно и нужно думать и готовиться к своему "выступлению", но на самом деле никто не знает как надо. А если кто и говорит обратное, то ему не нужно верить и слушать. Уж лучше тогда совсем без советов.

Про свое главное читательское впечатление этой недели я уже написала (см. выше) — и наверняка напишу еще, а сегодня поделюсь документальным фильмом, который я вчера с большим удовольствием посмотрела: Pianoforte (2023) про участников XVIII конкурса пианистов имени Шопена.

На ютубе есть небольшое видео-закулисье, где озвучена основная проблема (хотя это не совсем удачное слово, т.к. это часть замысла) фильма: режиссер с командой выбирали главных "героев" заранее и у них не было никакой гарантии, что все они не вылетят из первого же раунда. Понятно, что есть какие-то фавориты (точнее, я предполагаю, что есть фавориты - я в этой кухне совсем не разбираюсь), но фильм совсем не о фаворитах/андердогах, а просто о людях, которые всю жизнь на это положили и для которых победа в этом конкретном конкурсе — это путь не просто к славе, а ко всему, что эту славу сопровождает. (Когда Мишель Кандотти говорит, что ей эта победа нужна не для денежного приза, а чтобы работу стабильную получить, я прямо всем телом почувствовала. Надеюсь, у нее сейчас все хорошо.) И, конечно, в итоге получается что-то вроде анти-катарсиса, когда первую премию получает участник, которого в кадре почти и не было.

Очень заметная линия в фильме — контраст в ученико-наставнических отношениях у двух участников. У Хао Рао — трогательная, почти материнская забота его преподавательницы. У Евы Геворгян — примерно то, что вы можете ожидать от (пост)советской школы в плане токсичности (чувство узнавания аж до боли в мышцах).

Вот разворот из английского перевода книги, где Ле Дёфф, комментируя Спинозу и его переводчиков, приходит к такому печальному выводу. (Я пролистывала свою статью, наткнулась на эту цитату и была очень удивлена, что она до сих пор не появлялась на этом канале. Это ж девиз половины всего, что я пишу.)

Эта неделя поделилась на две половины, ровно по середине четверга: в первой я чувствовала себя душераздирающе больной, а во второй — пусть и не совсем здоровая — наслаждалась жизнью в Мальмё, на конференции Historical Fictions Research Network.

HFRN — мое любимейшое сообщество, ни в какой другой научной компании общение не чувствуется настолько близким к общению в фандоме. (Как будто в подтверждение этой ассоциации в отеле через дорогу от университета в эти два дня проходил фурри-конвент. Мне пришлось провести мини-лекцию одному коллеге, который, очень осторожно выбирая слова, спросил: "Is this a fetish thing?") Это моя первая оффлайн-встреча с этими чудесными людьми, и я уже не могу дождаться следующей. В каком бы статусе я ни была через год, если жива буду — буду с ними.

Темой в этом году была "адаптация", и я говорила про то, как обходились со Sprawa Dantona на протяжении 20 века и как это вылилось в своеобразную дискурсивную "полонизацию" Французской революции. Не знаю, вылеплю ли я из этого статью (мой писательский график на ближайшие полгода уже заполнен), но меня давно манит перспектива столетия пьесы, в 2029 году, к которой было бы здорово сделать что-нибудь большое (читай — монографию про сто лет адаптаций).

Одной из двух keynote была Ylva Grufstedt (простите, я сегодня слишком уставшая, чтобы транскрибировать имена), которая в Мальмё занимается исследованием преподавания истории, а в своей лекции рассказывала про то, как видеоигры работают с прошлым. Про это у нее есть книга, Shaping the Past: Counterfactual History and Game Design Practice in Digital Strategy Games, где в качестве кейс стади выступают Europa Universalis IV и Hearts of Iron IV (и она проводила интервью с разработчиками!).

Еще одна интересная презентация про видеоигры была от Tobias Winnerling, который обсуждал "исторические" категории в одной популярной базе данных (забыла ее название, разумеется). Сам early modernist (ранненововременщик?) по бэкграунду, он показывал, как условные игровые средние века активно пересекаются с категорией фэнтези, в то время как игры про раннее новое время (которых, к тому же, намного меньше) практически никогда не бывают фэнтезийными (или, во всяком случае, не категоризируются как таковые). И еще он очень остроумно заметил, что у нас есть medevialisms (тропы, в том числе визуальные, маркирующие средневековье — и при этом далеко не всегда соотносящиеся с реальным средневековьем), но нет early modernisms.

Juliette Harrisson (у нее есть ютуб-канал!) рассказывала про адаптацию fake history на примере House of the Dragon и The Rings of Power. Для меня важнее всего в ее рассуждениях идея того, как многочисленные не-исторические сериалы-фильмы-книги отражают наши реальные паттерны исторического мышления и историописания. (Мне тут же вспомнилось, как костюмы в House of the Dragon критиковали с точки зрения исторического развития: т.е. людям казалось неубедительным, что эволюция одежды в Вестеросе могла идти от того, что мы увидели в HotD к тому, что было в Game of Thrones.)

Наконец, во время еще одной презентации я поняла, что мне очень надо перечитать Мельмота Сары Перри. Найти бы еще время.

(Продолжение поста выше про принадлежность к месту; часть, в которой меньше цитат и больше автоэтнографии.)

Представление себя в академическом сеттинге — момент, в котором я максимально сильно чувствую свою непривязанность, déracinement. Меня спрашивают: where are you from? — и практически всегда в ответе я переформулирую вопрос: I am based in Tallinn. В зависимости от направления беседы, всплывает вторая фраза: but I am originally from...

С одной стороны, это все история про экономику академического трудоустройства и (фактически вынужденную) миграцию. Но это еще и про самоощущение. Я как будто не могу сказать, что я from Estonia, хотя я спокойно говорю про returning home, когда возвращаюсь из командировки обратно в Таллинн. Идентификационные маркеры 6 и 7 из поста выше в моем восприятии языка различаются. И что это говорит обо мне?

Я задумывалась об условиях этого from: оно навсегда (для меня) эссенциалистски привязано к месту рождению (к прописке, ха!) или все же оно может смениться. Я задумывалась о трех компонентах: продолжительности жизни в одном месте, моих перспектив в этом месте и — неизбежно — паспорте. Я живу в Эстонии пять с половиной лет, и этого очевидно недостаточно. Предположим, я получу постоянный контракт здесь — начнет ли меняться мое ощущение? И наконец: если я чудом сменю гражданство, станет ли это решающим фактором в моем from?

А пока у меня нет возможности проверить эмпирически влияние всех трех факторов, я не могу не подозревать себя в определенной двуличности. Я картинно страдаю из-за непривязанности и романтизирую возможность принадлежать к месту (к счастью, я достаточно self-aware, чтобы признавать романтизацию и, насколько возможно, противостоять ей на интеллектуальном уровне), но я точно так же готова все упаковать и бежать туда, где лучше кормят (практические проблемы, связанные с переездом, оставим за скобками). Возможно, мой déracinement — результат моего же бездействия, моей неготовности to commit — не только к земле, но и к сообществу, community.

(Вместо выводов — какие уж здесь выводы, одни слезы — оставлю здесь ссылку на свеженький сборник A Declaration of Duties toward Humankind: A Critical Companion to Simone Weil's The Need for Roots. Может быть, когда нибудь я перестану просто читать Вейль и начну наконец-то действовать.)