свободу навальному

(я здесь не пишу о политике, но личное = политическое, сами знаете)

и вот подходящий (к сожалению) эпизод подкаста

https://podcasts.apple.com/ru/podcast/%D1%87%D0%B8%D1%82%D0%B0%D1%82%D0%B5%D0%BB%D1%8C/id1320744366?i=1000423746748

Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть свобода

В. Некрасов

не так давно я составляла список из главных, на мой взгляд, текстов XXI века для проекта «Полки». вроде как предоставила свой «автопортрет» размашистыми штрихами. а вот вам ещё один, честный, совсем укромный — при переезде вместились только жизненно важные книги (прочая библиотека настигнет позже). вот они:

Полина Барскова «Воздушная тревога»

Мария Степанова «Три статьи по поводу»

Владимир Бибихин/ Ольга Седакова «И слову слово отвечает»

Лев Данилкин «Клудж»

Осип Мандельштам «Слово и культура»

Елена Шварц «Стихи из зелёной тетради»

Дмитрий Воденников «Черновик»

Владимир Набоков «Дар»

Борис Пастернак / сборник стихов

Мэгги Нельсон «Аргонавты»

моя скромная оборона на все случаи жизни

Приносите в «Фаланстер» книги для политзаключенных. Не стоит недооценивать их роль для находящихся в заключении: мой родственник, философ Вадим Янков, учил в ГУЛАГе по учебникам древнегреческий. Напомню в связи с этим, как книги в лагере получал А. И. Доватур:

«Присылал мне Яков Маркович и мой двоюродный брат. Но я просил присылать такие вещи, где титульный лист по-русски, школьные издания; и я получал их. У меня „Илиада“ была, Юлий Цезарь, но вот Софокл „Царь Эдип“ — царь! — это мне не дали. Мне потом одна рассказывала, что она помещена в библиотеку центральную у них для вольных».

Юрий Олеша (извечное):

"Отдыхать, если речь идет о писателе, живущем на даче, не лучше ли всего таким способом, чтобы можно было перемежать работу за столом с выбеганием в сад или за калитку, перед которой степь. Чем лучше получается строка или целый кусок, тем немедленней хочется выбежать. Есть — для меня лично — какой-то закон: когда работа удается, усидеть на месте трудно. Странная неусидчивость заставляет встать и направиться в поиски еды, или к крану, напиться воды, или просто поговорить с кем-нибудь. Потом возвращаешься к строке и видишь, что оживление было ложным: строка плохая. Через секунду, впрочем, начинаешь думать, что все-таки строка не слишком плохая. Тогда вновь выходишь из комнаты уже в унынии, опять — кран и вода, но желудок оказывается переполненным ею, как в пытке, и, не отправив глотка внутрь, выпускаешь его вялой и тяжелой, как плеть, дугой. При этом наблюдаешь, как попадает вода на куст и как отмахиваются от нее листья. Наступает уныние, которое нельзя излечить ничем. Страница перечеркивается, берется новый лист и в правом углу пишется в десятый раз за сегодняшний день цифра 1".

несколько слов об "Адвенте" Ксении Букши; лучшей книги для первой недели не-дома и не придумаешь
(для журнала "Читаем вместе"// март, 2021)

Как кажется, новый роман петербургской писательницы Ксении Букши принадлежит все тому же мерцающему пространству, которое обжито персонажами ее предыдущих книг "Открывается внутрь" и "Чуров и Чурбанов"; более того, в "Адвенте" даже появляется некий педиатр Иван Саныч, разговаривающий в "мякенькой" чуровской манере. Радость узнавания, впрочем, не подразумевает повторения "слова в слово": несмотря на то, что законы здешнего заледеневшего мира остаются неизменными, фокус авторского внимания смещается к иным лейтмотивам и смыслам.

На сей раз Букша "проговаривает" рутинную жизнь молодой семьи — Кости, Ани и Стеши — в преддверии Рождества. Так, в течение двадцати четырех дней, отмеченных в адвент-календаре, каждому из героев предстоит завершить собственный "годовой круг", состоящий из череды одних и тех же ритуалов, и осмыслить "возможность выхода" из опостылевшего цикла:

"потому и были страшны Ане сейчас
эти повторяющиеся зимние дни
что вместо них были только свобода, смерть
их можно было выбрать в любой момент
вот и получается: делай, как заведённый,
одно и то же
одно и то же каждый день
но только до поры до времени
а когда она наступит, эта пора, это время
неизвестно, и кто примет решение — тоже
каждый из них двоих чувствовал это
и не был волен ни в другом
ни в себе"

В общем-то, ритмичное раскачивание между "автоматизированной" жизнью и освобождением/смертью, между бытовым порядком и "наружным" хаосом, между ослепительным прошлым и сумеречным настоящим (по этому принципу роман "распадается" на поэтические и прозаические отрывки) и представляет собой повседневное существование героев, чьи профессиональные контексты — музыка и математика — также высвечивают извечную перекличку противоречий.

Попытка эту таинственную гармонию распознать — своеобразное авторское исследование, в котором проскальзывает неброская рекомендация: мерцай, чтобы выжить в "дремучем мире". Иными словами, только за край загляни, "и сразу же возвращайся" — и так по кругу, "сменяя одно другим".

Между тем, один из вариантов безопасного "прыжка в сторону" — это смех. Младенческий, похожий на рвоту, звенящий, громогласный — в "Адвенте" он не только продолжает "портрет" персонажа, но и нередко является антиподом к монотонной реальности; способом всколыхнуть "дурную бесконечность":

"неуправляемый гогот, фееричный, неприличный
они долбились друг в друга, слипались от смеха
до тошноты, до полуобморока
Аня рыдала от хохота, согнувшись пополам
и, пытаясь разогнуться, видела сквозь слёзы,
как несутся мимо фонари
в радужно-фиолетовых коронах"

Впрочем, "заклятие смехом" кажется лишь подступом к свободе — ее проблески особенно заметны, когда наступает пауза между "тактами", между циклами; когда взгляд вдруг улавливает рождественскую картинку не "из себя", а из просторной звездной синевы, которой неведомы крайности и пределы.

написала — влюблённо — про «нищего круля» и «колдуна» Юрия Олешу (впрочем, лучше любой статьи — дневники его. вот где запрятана литература)

https://blog-russia.storytel.com/vspomnit-klassiku/dvoyakiy-pugayushchiy-oslepitelnyy-yuriy-olesha-i-ego-volshebstvo/?fbclid=IwAR2VBN1Zg1Qq51jclzlDg0s1kyUJQdnBcKv9q29M8MIlBmfNcWq1o2OCjAc

открытка для дорогих читательниц (💜)

В хосписе "Дом с маяком" сейчас происходит немыслимая по своей трогательности и важности история. Учительница математики Нинель Моисеевна Мишурис оставила хоспису в наследство свою квартиру на Октябрьском поле. Нинель Моисеевна умерла от ковида. Квартира перешла "Дому с маяком".

И было решено сделать там квартиру сопровождаемого проживания. Первые жители - два мальчика в очень тяжелом состоянии, должны въехать туда из интерната уже в апреле. Они никогда не жили в простом и семейном доме. Это так важно - успеть подарить им такое время, такой дом.

Дом Нинель Моисеевны решили не менять. Оставить ее вещи, фотографии в рамках, посуду и занавески. Потому что невозможно взять и разрушить целую жизнь, оставшуюся после такого замечательного человека. Но кое-что в этой квартире все-таки нужно поменять - ванну, чтобы можно было мыть там лежачих, а еще докупить медицинские кровати и кучу мед.штук. Для этого фонду надо собрать 450к.

Это весомая сумма. Но если собраться целой толпой и скинуть по чуть-чуть, то любая сумма собираема. Перевод с карты на реквизиты можно сделать тут: https://mayak.help/help

Важно указать в назначении платежа "квартира".

Нина Искренко пишет:

"В пустынном доме тела твоего
(не моего не моего) гуляет ветер
И некому с дозиметром и циркулем проверить
что скудно в доме и темно зело

И в темном озере колеблемых зеркал
гуляет одинокий выключатель
который возомнил что он не свету попечитель
а сам источник света Вот что возомнил

И где теперь добыть простых чернил
и слез простых и сильнодействующей крови
чтоб оправдать надеждой на здоровье
весь белый свет и всех кто рядом был

и всех кто неизменно будет рядом
с тобой с тобой с тобой А не со мной
Ты будешь и красивей и умней
а я
Ну вот
я просто буду рядом

я буду ртом печенкой и крестцом
на том конце где путь неочевиден
я буду родинкой и плюшевым медведем
а кто-то будет Сыном и отцом"

с таким настроением вороны летят из Утрехта в Амстердам:

#переводы

Сергей Жадан

* * *

Пока всё это не стало поэзией,
и прекрасное солнце этого утра не оказалось
в орфографических словарях,
пока и мы относимся к жизни,
будто к музыке, подслушанной
у тёплого золотого окна,
к музыке, под звуки которой темноволосая женщина
по утрам проверяет почту,

до тех пор и мы с вами, да — даже мы с вами,
причастны к этому действу,
к тайной переправе солнца через высокие липы,
у восточных околиц,
в обход коварного потока воздуха,
разносящего голоса радиоведущих,
словно простуду,

до тех пор и мы держимся за радиоволны,
как за религиозные убеждения,
до тех пор и мы верим кем-то оброненной ноте,
и знаем только одно:

не стоит переключать волны,
на которых ты держишься,
не стоит,
не стоит забывать мотивы,
делающие тебя сильнее,
не стоит,
не стоит, наконец, отказываться
от собственного голоса.

Только и радости у нас в этом мире,
что пение брошенных оперных теноров,
с ранеными сердцами,
будто с гнилыми апельсинами.
Только и обязанности у нас,
что делиться главным:
нашим голосом,
нашей отзывчивостью.

Поэтому пускай будет ещё одна весна.
Пускай нам будет стыдно за наш оптимизм.
Пускай стебли камыша,
словно антенны,
выхватывают из воздуха самое главное —
ритм и прощение,
пускай растут,
пускай ловят
симфоническую музыку
марта.

Перевела с украинского Ия Кива

(Артикуляция, №14, 2021)
#выбор_Дмитрия_Гуревича

//

они договорили в январе
в окне ороговевшем догорели
колдобины исколотых тарелок
орнамент на израненном ковре
они договорились добела
слова щемить
щека щеколда счастье
ощерилась заря и оплыла
в дворовой пасти
они до глаз натягивали шарф
чтоб лишнего друг другу не накликать
не смерть не зверь не тяжба не межа
но в полутьме отметины и блики

несколько слов о "Ране" Оксаны Васякиной — тексте, который стал событием для меня-читательницы
(для журнала "Читаем вместе" // апрель, 2021)

Дебютный роман поэтессы и эссеистки Оксаны Васякиной представляет собой задокументированный — распахнутый — процесс прощания и прощения; попытку "спаять" внутри себя любовь и смерть; "высветить" невидимое письмо в темном слепом пространстве. "Работа боли и времени" — пожалуй, так можно было бы обозначить одну из "траекторий" текста, осваиваемых автором. Впрочем, эту "работу" придется совершить и читателю, будто примеряющему на себя роль "соучастника" траурного путешествия; того, кто способен выдержать долгий взгляд.

"Рана" — роман, словно сотканный из ландшафтов. Тело и текст, память и путь, материн взгляд и его отсутствие — все это "места", принадлежащие разнородному, "петляющему" пространству, проторенному "телом-письмом". Так, проявленный нарратив, опоясанный мерцающими воспоминаниями, также ознаменован преодолением расстояния между Волжским и Усть-Илимском: рассказчица везет холодную, гладкую урну с прахом матери в сибирский укромный город, чтобы похоронить ее рядом с бабушкой и теткой. Ее ритуальное движение — "дорога матери" — сопровождается пристальным рассматриванием того, как устроен мир умирания:

"Смерть женщины разрушает мир окружающих ее людей. Происходит схлопывание, как если бы в один момент стены твоего дома обрушились, а ты осталась стоять в домашних тапочках, с книгой в одной руке и кухонным полотенцем в другой. Смерть женщины, даже жестокой женщины, — это не смерть мужчины. Женщина — оболочка и гарантия твоего мира. Это она длит тебя в будущее и оставляет место в прошлом для тебя. Она — условие твоего опыта и его интерпретации. Когда она умерла, я оказалась голой на дороге".

Приноровиться к бессмысленному пространству и присвоить, предъявить себе свое болезненное, желающее тело — сквозь обретаемое "черное тяжелое время" — одна из главных практик Васякиной, осуществляемых через женское письмо; через поиск посмертных, любовных слов. Подробная рефлексия о "веществе" письма, его свойствах и способах, обрамляет "израненное" повествование; высвечивает связь — паутину — между разрозненными культурными контекстами — от гравюр со святой Агатой до киноленты Алана Паркера:

"«Стена» научила меня тому, что мир — это сложная связная вещь, и его осмысление возможно лишь тогда, когда ты получаешь опыт и преобразуешь его. А поэзия и есть работа опыта и осмысления. Поэзия всегда живет в связке с памятью и забвением: с тех самых пор, когда Гомер начал перечислять корабли, а Симонид назвал имена погибших на пиру".

Скроенный на стыке нескольких — исследуемых — жанров, исповедальный текст Васякиной запечатлевает протяжный опыт горевания, возникший из немоты; свидетельствует приживание "разомкнутого" языка, производного от скупого, прохладного, материнского. Языка, наконец разрушающего "автоматизм" молчания и называющего своими именами и смерть, и цветок, и рану.

У членов редакции независимого издания DOXA, главного по поддержке и правовой защите студенчества в стране, обыски. Это один из самых важных для меня современных российских проектов, который изначально был собственно студенческим и появился в ВШЭ. В новом мире университета вне политики издание существует само по себе, и сейчас ему нужна максимальная поддержка: материальная и информационная. doxajournal.ru/donate

несколько слов о романе "Эшелон на Самарканд"
Гузель Яхиной (для журнала "Читаем вместе" // май, 2021)

В новом романе писательница и сценаристка Гузель Яхина продолжает исследовать первые десятилетия советской эпохи: ее — до сих пор неартикулированные — коллективные травмы. На сей раз Яхина закладывает в сюжет одну из катастроф 1920-х: голод в Поволжье. Перевезти из ада пятьсот беспризорников и сирот разных "цветов и мастей" в "град небесный" Туркестан — цель "одиссеи", исполненной страшных приключений на грани мистики.

Расхлябанный санитарный поезд, протянувшийся сквозь леса и горы, степи и пустыни, сопровождает "дружина", состоящая из фельдшера Буга, стайки социальных сестер и бессловесного поваренка; во главе ее — молодой фронтовик Деев и детский комиссар Белая: герои, чьи характеры и представления о мироустройстве категорически не совпадают. Впрочем, в "гирлянде" из шести вагонов есть место для всякого убеждения и верования, всякого сословного и национального бэкграунда — в этом смысле дорога как хронотоп становится точкой пересечения "различных судеб" и "контрастов". Объединенные временем и пространством, пассажиры эшелона приноравливаются жить бок о бок, проговаривая противоречия:

"Доброта вокруг другая — косая и грязная, как наши с тобой измазанные в навозе башмаки. И творят ее грязными руками — те, кто убивал и воровал. По тебе, дед, все они выходят нехороши. А по мне — добрые. Потому что
мечтают об этой чистой и несбыточной доброте — иначе не было бы у нас ни эшелона, ни лазарета, ни ночи этой в хлеву. Вот и вышло, дед: спорили мы с тобой крепко, чуть не подрались, — а сошлись на одном…".

Между тем, языковой калейдоскоп, используемый героями, является своего рода мультифункциональным "волшебным предметом"; способом вымолить у реальности дары, обезвредить собственных демонов, превратить вражду в краткосрочный мир или отпугнуть смерть. Так, например, с помощью рифм, шуток и "обрядов" дети изобретают безопасное пространство для "совместного чувствования"; чтобы добиться своего, Деев "замешивает" свою речь с военной "риторикой" и уличными "словечками"(и неоднократно, подобно Петру Гриневу из "Капитанской дочки", переживает "чудесное спасение"); каждую ночь сестра Фатима поет колыбельную, размыкающую границы между прошлым, настоящим и будущим:

"Эта песня отменяла всё. И то, что пять сотен детей были покинуты матерями: выброшены в снег, оставлены на ступенях приемников, позабыты на вокзалах. И то, что впереди эшелон ждали Голодная степь и пустыня. Что кухонные закрома были скудны, а угольный тендер пуст. Что в лазаретном вагоне еще дышали те, кому вряд ли можно было
помочь… Песня отменяла всё это, пусть и на несколько минут".

Как и предыдущие книги Яхиной, "Эшелон на Самарканд" — текст "визуальный"; написанный с точным "покадровым" видением: в особенно колоритных эпизодах (скажем, когда Сеня-чувашин видит гигантскую Вошь) фильм в голове неизбежен. Избавленный от дебютных сценарных "швов" и неясных жанровых экспериментов, новый роман кажется воплощением баланса между болезненной — достоверной — реальностью (вместо эпилога Яхина предлагает развернутый авторский комментарий) и реальностью сновидческой и смягченной; между утяжеляющей рефлексией и ослепительными приключениями; между кино и литературой.

несколько слов о "Стриме" Ивана Шипнигова –
тексте, утомившем и удивившем
(для журнала "Читаем вместе" // июнь, 2021)

Дебютный роман прозаика Ивана Шипнигова на бумаге еще не издан, однако вниманием жюри "Нацбеста" не обделен. Так, например, по словам писателя Романа Сенчина, "Стрим" представляет собой "энциклопедию современной московской жизни" — своеобразный художественный документ, свидетельствующий бытовые и языковые практики типических городских обитателей. В этом смысле автор романа предоставляет героям "площадку" для "стриминга": их исповедальная — более или менее правдоподобная — речь, целиком занимающая пространство текста, кажется дословной расшифровкой "прямого эфира", который "транслируется" то из "Пятерочки" на Добрынинской, то из Охотного ряда, то из небоскреба "Москва-Сити".

Трагикомические монологи, образующие подобие полифонического сюжета (и это не единственное "подмигивание" Достоевскому в романе), отражают бэкграунд, которому герои принадлежат. Молодой бухгалтер Алексей, считающий каждую копейку, продавщица Наташа из Краснодара, филологическая дева Анастасия, пенсионер Владимир Георгиевич или Витя из Выхино, живущий по "пацанскому" уставу, — хроники их повседневности, изложенные "сетевым", разнородным языком, представляют собой не что иное, как попытки обустроиться в суетливом муравейнике; продраться сквозь мутную реальность и обеспечить себе "достойную жизнь":

"А тут наоборот, у меня в голове такой типа волчок крутится крутится крутится постоянно и не падает. Кажется, если бы он остановился и упал то я бы сразу уснула как в детстве. А он крутится, и вокруг него крутятся мысли мысли мысли мысли. Мысли вообще не о чем. А как бы про все сразу. Про Славу, про Элеонору. Про хату в Алых Парусах, про ЦУМ. Слава же кроме хаты еще обещал что когда магазины у Элеоноры отожмет, то магазин в ЦУМЕ мой тоже будет. Ну так, туманно обещал. Как вилами на воде".

Сперва раздражающие чрезмерной "литературщиной" или косноязычием (что, вероятно, является запланированным эффектом), дневники эти — несмотря на их "обыкновенность" — способны увлечь и "подключить" к переживаниям героев, чья карикатурность оказывается не более, чем привычным для восприятия "аватаром". Так, за всяким шаблонным "профилем", кропотливо выверенным автором, теплится хаотичная, растрепанная жизнь, которая в конце концов проникает в "стрим" и размывает устойчивые "конструкты":

"Я же пока стараюсь по-новому взглянуть на этого человека. Собственно, я ищу в нем человека. Да, Алексей груб, неотесан, безграмотен и, как личность, в своем развитии стоит неизмеримо ниже меня. Это тоже, кажется, из «Собачьего сердца»... Но ведь в то время, как я настаиваю на фиктивном браке, Алексей желает настоящего союза. А это что-то да говорит о нем. По-своему Леша трогателен и в своем горячем чувстве, и в юношеской неуклюжести, с которой он это чувство выражает".

Насыщая роман "свежими" приметами современности (от пандемии до курсов по креативному письму) и раскачивая сюжет до социально-бытовой драмы, Шипнигов, тем не менее, вдруг смягчает тяжеловесные обстоятельства до "неплохой сказки", в которой и шариковы, и "элита" наконец оказываются на своем месте. Другое дело, что место это — сомнительно.

полка на соседней улице

🖤 новый!