Картины Ливия Щипачева «Русская березка на Луне» (1961), Марата Самсонова «Н. С. Хрущев и Ф. Кастро в березовой роще» (1963–1964) и Юрия Пименова «Подмосковная роща» (1960-е).


В это воскресенье будем обсуждать книгу про березку в русской культуре и авторы обращают внимание на возрастающее роль дерева как символа в позднем СССР и пытаются вписать это в более широкий культурно-политический контекст.

Сильно упрощая, пространства, в которых в позднем СССР расцвела русская национальная идентичность, можно представить как матрёшку. Внешняя оболочка — общий «поворот к русскому вопросу» в обществе, уставшем от потрясений первой половины ХХ века и воодушевлённом победой в войне. Внутри — официальный, государственно-консервативный разворот. Ещё глубже — неофициальная «русская партия», из которой извлекается «деревенская проза». И уже в этом контексте вложенных друг в друга феноменов органично размещается дискурс о берёзе — символе, который одновременно и интимно-частный, и общественно распознаваемый.
Масштаб этого дискурса хорошо виден по библиотечным следам. В фондах РГБ числится более двух тысяч артефактов с «берёзой» в заглавии, и львиная доля — именно позднесоветская. Это научные работы и художественные тексты, звукозаписи и изображения: эстампы, плакаты, спичечные этикетки и многое другое. Один лишь библиографический список «берёзовых» романов, повестей, пьес, сборников стихов и рассказов для взрослых и детей, изданных в 1950–1980-е годы, растягивается почти на два печатных листа. Примечательна и география: значительная часть таких изданий выходила в российской провинции, в союзных и автономных республиках, нередко была переведена на русский с языков народов СССР и часто принадлежала авторкам-женщинам.

Поэзия и песня образуют отдельный, весомый пласт. Современные антологии легко собирают сотни позиций: стихи о берёзе советских авторов, детские стихи, песни — вместе это впечатляющий массив, к которому добавляются подборки стихов «берёза и война» и новые, уже постсоветские тексты. Иными словами, в 1950–1980-е годы берёза буквально окружает читателя и слушателя — от школьного утренника до взрослого сборника лирики.

Повседневная визуальность подстраивается под тот же код. Из радиоточек льются задушевные песни о берёзах; по телевизору регулярно выступает женский ансамбль «Берёзка». В заводских, сельских и даже тюремных клубах «берёзки» становятся привычным элементом оформления фойе и любительских сцен. Настенные росписи и панно в санаториях и больницах — берёзовые рощи и опушки. В 1960-е самодеятельные певицы и танцовщицы щеголяют в платьях под «бересту». Кино поддерживает этот фон: «берёзки» на задниках самодеятельных концертов — от дома культуры в «Кубанских казаках» (1949) и цирка в «Арене смелых» (1953) до столичного детсада в хите проката «Джентльмены удачи» (1972) и тюремного клуба в «Калине красной» (1974). Берёзы склоняются над могилами и дорогами в больших экра-эпопеях — от сельской саги «Тени исчезают в полдень» (1971) до военной драмы «А зори здесь тихие…» (1972).

В результате в позднесоветские десятилетия берёзовый образ заполняет массовую культуру и превращается в универсальный символический код — «модуль», который легко встраивается в разные кодифицированные реальности (по В. Флюссеру): мужские и женские, городские и сельские, взрослые и детские, фронтовые и мирные, «русские» и «нерусские». Если в прежние эпохи исследователь искал берёзу как редкую метку, то теперь от неё невозможно увернуться: дискурс о берёзе накрывает, как снежная лавина. И в этой лавине есть важная смысловая доминанта — тихая, повседневная ностальгия по «своей» Родине, которую можно услышать в песне, увидеть на стене столовой, прочитать на книжной обложке и узнать по белой коре с редкими чёрными штрихами.

Сталин был женат на еврейке! С таким громким утверждением выходили немецкие газеты и журналы 1930-х годов.

И нет, речь не шла о неизвестных еврейских корнях грузинки Екатерины Сванидзе или русской Надежды Аллилуевой. Речь шла о другой женщине.

Ее звали Роза Каганович.

По разным версиям, она была то дочь, то сестра наркома транспорта Лазаря Моисеевича Кагановича.

Версии расходились и в деталях ее биографии. В одних ей было всего 21 год в 1939 году. В других к этому времени она уже успела возглавить отдел здравоохранения ГУЛАГа, войти в управление гуманитарной организацией «Красный полумесяц» и стать членом совета по рукодельному производству Московской области.

Одни статьи называли ее «женой Сталина», другие — его спутницей в «диком» сожительстве вне брака (in wilder Ehe).

Фигура Лазаря Кагановича и без того привлекала постоянное внимание немецкой прессы. И это неудивительно: нарком транспорта был, пожалуй, самым видным и влиятельным евреем в советском правительстве — возможно, за исключением Ягоды или Литвинова.

Чтобы доказать теорию о еврейско-большевистском заговоре, нацистские издания упорно пыталась доказать диспропорциональное влияние «династии Кагановича» на практически все сферы жизни в Советском Союзе. Добавить к этому семейную связь со Сталиным — и уже вся советская система казалась инструментом в руках евреев.

Но кем же на самом деле была Роза Каганович?

У Лазаря Моисеевича не было ни дочери, ни сестры с этим именем. Дочь Кагановича, Майя Лазаревна, родилась в 1923 году, не в 1918 году, и была еще несовершеннолетней в 1939 году. Сложно себе представить, чтобы в таком раннем возрасте она могла бы быть женой Сталина — тем более главой здравоохранения Гулага. А сестра Кагановича, Рахиль Моисеевна, умерла в 1926 году.

Доказательств существования еврейской жены Сталина или человека по имени Роза Каганович так и не нашлось. Однако идея этой вымышленной женщины будоражила воображение немецких читателей 1930-х годов — и стала частью еврейско-большевистского мифа, который привел Германию к войне с Советским Союзом.

Допустим, у вас есть парк. Хороший парк, приятный, ухоженный. Мамы с колясками, дети смеются, влюблённые целуются на лавочках, бабушки кормят голубей. Образцовый городской парк.

Одна беда: парк находится в Санкт-Петербурге. Поэтому с октября по апрель дорожки парка, состоящие из посыпаной мелким гравием сырой русской земли, превращаются в месиво, состоящее из влажной грязи, болотной воды, снега, льда, человеческих страданий и господнего гнева.

Что делать с тем, что хороший парк две трети года недоступен для живого человека? Возможно, стоило бы проложить в нём настоящие дорожки. Земля с гравием хороши, но всё-таки не в этом климате. И хотя бы основные маршруты могли бы быть выложены плиткой.

На что муниципальные власти Санкт-Петербурга тратят деньги? На то, чтобы вытащить из земли все поребрики в парке, выкопать ещё раз для них ямки и вкопать их обратно. Это важно успеть сделать в сентябре — вот-вот дорожки из земли и гравия рядом с поребриками превратятся в смертельные ловушки, по которым не пройдёт даже самый умелый иностранный специалист.