C арендованной дачи в прошлом августе собрались ехать домой. От мамы поступила ведь вполне простая просьба — выехать раньше всех, чтобы не стоять в пробке на въезд в город. А папа на это сказал да-да. А когда мама обратила папино внимание на то, что соседи уже выехали, папа сказал, что с ними не соревнуется. А когда мама, уже добавив истерические нотки, известила всех о том, что мы так никуда и никогда не уедем, папа спросил, долго ли ещё он должен ждать всех в заведённой машине.

Вот и развелись.

Раздвоения личности у меня не было, как и вопросов «Кто я?» «На каком языке говорить?» Второе «я» стало естественным, а русская часть отошла на второй план, ведь человеческая психика гибкая — люди могут жить, глубоко войдя в роль, и мозг привыкает к новому. Во время подготовки мы продумали 25 лет своей жизни, а дальше была реальная жизнь.

Излишне эмоциональные, тревожные. У человека может быть огромная мотивация и желание, но свойства характера и тип нервной системы не подходят.

От Арсеньева веет отстранённо-мертвецким отношением к прошлому — оно вспыхивает, копошится, но это копошение, исход которого предрешён, — дурашливая ангедония ко всему, что было любо-дорого. Потому что ясно: любит, конечно; но уже любить не может. Так маляры Средневековья писали львов, увидев тех от силы раз в жизни, а порой не зная их вообще.

Арсеньев забит революцией-эмиграцией, ему бесплодно и холодно; «в саду горит костёр рябины красной, но никого не может он согреть». Это всё о нём. Остаётся вспоминать, прикидывая, где залежалось чудо, способное вырвать из летаргии.