Об том, как коммунистические власти относились к бывшим легионерам и нацистам в Румынии и ГДР я уже писал, а вот фашистскую Италию обошел стороной. И это понятно, ведь в Италии не было установлено коммунистического правления. Тем не менее, итальянские коммунисты в послевоенное время были очень сильны, а генсек Итальянской Компартии Пальмиро Тольятти, - старинный деятель Коминтерна и преданный сталинец, - в 45-46 гг. даже был министром юстиции, получив в свои руки рычаги влияния на судебную систему нового постфашистского государства.

Как известно, с 1943 года в Италии шла война между антифашистскими партизанами и союзными войсками с одной стороны и итало-немецкими силами с другой. Неимоверное усиление Компартии, чьи бойцы (среди которых, кстати, попадались и бывшие сторонники Муссолини, ака "красные фашисты") составляли значительную часть партизанских соединений, а влияние распространялось на социалистов и левоцентристов из Партии Действия, наводило на мысли о том, что послевоенная Италия очевидно должна упасть в руки левых, грозившихся свергнуть монархию (Италия при Муссолини формально продолжала оставаться монархией) и установить тут “народную власть” по югославскому образцу (т.е. фактически коммунистическое правительство).

Так оно в общем-то наверное и задумывалось, однако последнее слово оставалось за Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Который на ночной встрече с 3 на 4 марта 1944 года с готовым отбыть на родину Тольятти кардинально развернул политическую линию, которой доселе держалась ИКП: вместо лозунгов ликвидации монархии - отказ от требований отречения короля; вместо непризнания правого правительства Бадольо - рекомендация присоединиться к нему; вместо “критической” и ограниченной поддержки англо-американских союзников - концентрация усилий на “укреплении единства в борьбе с немцами”.

Из дневника Димитрова можно узнать, чем объяснялся этот разворот. Сталин опасался раскола итальянского общества и начала гражданской войны, которая ослабит Италию на радость британским империалистам. По мнению Сталина “интересы итальянского народа диктуют, чтобы Италия была сильной и имела сильную армию”. Все это конечно подкреплялось мастеством диалектики.

Таким образом, уже размышляя о будущей расстановке сил в Средиземноморском регионе, Иосиф Виссарионович давал указания, исходя из геополитических целей самого СССР, отводя абстрактным принципам марксизма-ленинизма явно второстепенную и подчиненную роль. Необходимость создания противовеса Великобритании на Средиземном море ориентировала итальянских коммунистов на сотрудничество с королем и правительством Бадольо. 

Тольятти, будучи искушенным функционером, все понял и лишних вопросов задавать не стал. Поэтому, оказавшись в Италии, он публично довел до товарищей новый партийный курс на Первом национальном совете ИКП в Неаполе 31 марта 1944 года. Откладываем вопрос о государственном устройстве до будущего национального референдума, содействуем формированию правительства национального единства для борьбы с немцами и остатками фашизма, имеем в качестве ориентира борьбу за многопартийную “прогрессивную демократию”, где ни одна партия не будет навязывать собственной диктатуры. 

Короче говоря, вопрос о возможной коммунистической революции в Италии, на которую уповали многие радикальные партизаны из “Гарибальдийских бригад”, был решен однозначно: в геополитической схеме Кремля никакой вооруженной борьбы за социализм не предусматривалось. Кремль хотел видеть единую, сильную и, желательно, дружественно-нейтральную Италию. Соответственно, в мае 1945 года бригады по приказу правительства сдали оружие.

Сам же Тольятти последовательно входил начиная с 1944 года во все коалиционные правительства, а в июне 1945 и вовсе стал министром юстиции, инициировав амнистию против бывших фашистов, которая и осталась в истории под названием “амнистия Тольятти”.

продолжение

начало

Естественно, в рамках этого мероприятия Тольятти оглядывался и на позиции Москвы, которая не желала погружения Италии в пучину новой гражданской войны, и на позиции политических партнеров из христианско-демократического и католического лагеря, так же боявшихся усиления коммунистов за счет “борьбы с остатками фашизма”, кое-где перераставшую в борьбу коммунистов со своими политическими противниками.

Из-за этого амнистия носила слегка странный характер: в то время как судебное давление на партизан (которые, как это ни прискорбно, так же совершали много военных преступлений) не ослабевало, более многочисленные фашисты зачастую уходили от ответственности якобы из-за политической мотивации своих действий. В итоге, фашисты и их пособники получили от амнистии куда больше выгод, нежели партизаны, чьи преступления зачастую были квалифицированы как общеуголовные и поэтому под амнистию не попадали.

Конечно же, в партийных низах вся эта затея по “восстановлению единства нации” вызывала явное недоумение, однако, как и в случае с Грецией (где по требованию Москвы коммунистические партизаны тоже разоружились, подчинились пробританскому правительству и затем подверглись “белому террору”) или Францией, решающую роль в купировании недовольства играло то, что Тольятти был не просто авторитетным и уважаемым человеком эпохи Коминтерна, но и исполнителем воли гениального Сталина, которого даже самые радикальные элементы ИКП продолжали боготворить. Идти против воли Москвы означало идти против коммунизма как такового, превращаться в “троцкиста”, “гестаповского наймита” или “ультралевого сектанта”, а этого никому не хотелось.

И даже тогда, когда оппозиционные группы внутри ИКП выражали недовольство, отказывались сдавать оружие или прекращать стихийные чистки госаппарата от бывших фашистов (а таких поначалу было немало), это обосновывалось тем, что Тольятти искажает правильную линию Сталина. Но т.к. “правильную линию Сталина” выражал все-таки Тольятти, никакого организационно-теоретического оформления этого разобщенного лагеря “левых сталинцев” не произошло.

Возвращаясь к теме, можно прямо сказать, что генсек ИКП Пальмиро Тольятти, будучи министром юстиции и опираясь на геополитические интересы Москвы, дал импульс процессу широкой амнистии фашистов, которая после изгнания коммунистов из правительства в мае 1947 года (несмотря на стремление к союзу с социалистами и христианскими демократами, а так же крайне умеренную идейную линию), приобрела характер почти сплошного забвения фашистского прошлого, граничащего с амнезией.

Парадокс проблемы суверенитета.

Проблему отношений между социалистическими государствами Маркс и Энгельс не рассматривали вообще. Социалистическая революция условно воспринималась ими как лавинообразный процесс, - навроде “весны народов” 1848-49, - который в короткие сроки должен был охватить весь стоявший на краю гибели капиталистический мир, превратив его в одну большую федерацию коммун или что-то типа этого. С этой точки зрения задаваться вопросом о том, на каких основах будут строиться отношения между субъектами этой федерации казалось, видимо, преждевременным - там уж ребята сами разберутся. 

Взявшие власть большевики поначалу тоже подобными вопросами не задавались: в 1917-20 гг. казалось, что российский Октябрь положил начало той самой мировой революции. Мировой революции в итоге не случилось, а к 1924 году (после краха Таллинского восстания) стало окончательно понятно даже самым фанатичным большевикам, что революционная волна в Европе схлынула и надо что-то с этим делать. Ответом стало усиление разворота в сторону поддержки антиколониального национализма (не только в третьем мире, но и в Центральной Европе) с одной стороны и вынужденное изготовление теории “строительства социализма в одной стране” с другой. От былых мечтаний о всемирной федерации осталась лишь первая Конституция СССР (1924) с открытым доступом в него “всем социалистическим республикам, как существующим, так и имеющим возникнуть в будущем”. В 1936 этот вызывающий пункт из следующей Конституции убрали.

К тому моменту СССР уже представлял собою полноценное государство со всеми причитающимися современному государству идеологическими чертами. В том числе, и с национализмом (ака советским социалистическим патриотизмом), принципом “обороны священных границ”, прославлением военной и промышленной мощи державы, возрастающей “русоцентричностью” и интеграцией в систему международных отношений (в т.ч. вступлением в 1934 в Лигу Наций, которую в эпоху революционного угара Ленин называл “союзом хищников”).

Иными словами, ранее презираемый марксистами устаревший принцип государственного суверенитета, противоречащий классовому взгляду и изначальному стремлению к преодолению национальных различий, был обновлен и поставлен в самый центр новой идеологической доктрины об “обретении” трудящимися наконец своей родины в лице СССР. Причем, не только русскими или грузинскими трудящимися, но и трудящимися всех стран, которые обязаны защищать это свое настоящее отечество даже через отказ от защиты суверенитета своих собственных “буржуазно-капиталистических” отечеств. 

Такова была линия Коминтерна и международного коммунистического движения в 30-40-е годы, которое фактически превратилось в инструмент защиты государственных интересов СССР на международной арене. Из-за чего, в свою очередь, коммунистов и на Западе и на Востоке воспринимали исключительно как марионеток, беспрекословно следующих воле Москвы. Понятно, что токсичный имидж “национальных предателей”, работающих на иностранное государство, в основном мешал деятельности коммунистов за пределами СССР, нежели помогал. Осознание этой очевидной проблемы некоторым образом повлияло и на решение Иосифа Виссарионовича распустить Коминтерн.

Итак, пока в мире существовало только одно социалистическое государство идеологическое противоречие между пролетарским интернационализмом и государственным суверенитетом не бросалось в глаза, поскольку класс и государство в лице СССР были как бы едины.

Но с возникновением в Восточной Европе новых социалистических стран “народной демократии” этот вопрос приобрел некоторую остроту. Ибо теперь предстояло решить вопрос о выстраивании нового типа отношений между несколькими суверенными и формально независимыми социалистическими государствами рабочих и крестьян. 

Семантически эти взаимоотношения именовались “социалистическим интернационализмом”; отличие от “пролетарского интернационализма” было в том, что теперь взаимодействие происходило между отдельными национальными государствами, а не между национально-обезличенными “международными пролетариями”.

продолжение

начало

Фактически же эти новые государства по-прежнему, - вопреки самому принципу государственного суверенитета, - должны были подчиняться воле Москвы вплоть до мелочей. Поскольку Москва продолжала оставаться столицей “отечества мирового пролетариата”.

Понятное дело, что эта противоречивая двойственность между национальным суверенитетом и фактически отрицающим суверенитет “социалистическим интернационализмом” сталинского извода слишком долго существовать не могла. Тем более, что внутри всех стран “народной демократии” в период 46-48 даже на высших уровнях цвели идеи “национального пути к социализму”, отличные от советской модели.

И цепь “социалистического интернационализма” таки разорвалась, причем слабым звеном оказалась наиболее “сталинская” из всех восточноевропейских партий, Компартия Югославии. Верхушка которой допустила непозволительную самостоятельность в революционной марксистско-ленинской интерпретации некоторых международных вопросов, что ставило под сомнение руководящую роль Москвы в дружной семье социалистических государств.

Реакция была мгновенной и крайне истеричной: югославские руководители в июне 1948 были обвинены в национализме, фашизме и шпионаже, изгнаны из международного коммунистического движения, а вслед за этим в других странах Восточной Европы начались репрессии против местных “титоистов” и сторонников “национального пути к социализму”, потенциально опасных для сохранения гегемонии СССР.

На короткий период (1949-53) пошатнувшиеся позиции Москвы были решительно восстановлены, однако смерть Сталина и сразу же вслед за этим начавшаяся “оттепель” вновь выдвинули на повестку дня вопрос о суверенитете, “адаптации марксизма-ленинизма к национальным особенностям” и отходу от универсальных методов строительства социализма, диктуемых из Кремля.

Первой ласточкой конечно был “новый курс” венгерского премьер-министра Имре Надя, выдвинутый в июне 1953 на фоне роста недовольства населения и в целом противоречащий суровой просоветской политике старого сталинца Матьяша Ракоши. После восстания в Берлине в том же июне того же года, СЕПГ в Восточной Германии так же принимает (с согласия Кремля) гораздо более умеренную “Политику нового курса”, отказавшись от форсированного социалистического строительства по жестким сталинским рецептам. После XX съезда КПСС в феврале 1956, на котором Хрущев признал, что социализм не может стереть национальных особенностей, но наоборот, должен их учитывать, курс на “суверенность” коммунистических партий в своей политике был окончательно легализован. 

Причем теоретическую базу под эту суверенизацию подвел старый коминтерновский функционер и лидер Итальянской Компартии Пальмиро Тольятти, заявивший в июне 1956 года, что автономность, уважение к независимости и децентрализация должны стать базисом отношений как между компартиями, так и между социалистическими странами (т.н. “полицентризм”).

Однако политика децентрализации, применяемая как вне СССР, так и внутри него, неожиданно и очень быстро привела не ко всеобщей гармонии и взаимоуважению, а к разжиганию национал-коммунистических настроений в советских республиках и усилению тенденций на автаркию в социалистических странах Восточной Европы.

Парадокс состоит в том, что, если буржуазный и национально-центричный Запад начиная с 50-х годов шел по пути все более тесной и быстрой интеграции (через ЕЭС с его общим рынком и свободой перемещения рабочей силы и через НАТО с его общими вооруженными силами), то пролетарские страны коммунистического Востока, несмотря на священные догматы интернационализма, несмотря на учреждение Совета Экономической Взаимопомощи и Организации Варшавского договора, все больше обособлялись внутри своих национальных границ, взращивая под соусом “социалистического патриотизма” национал-центричность. Которая в итоге, - вполне закономерно, - привела сначала к крушению Варшавского блока, а затем взорвала изнутри и сам Советский Союз.

Видимо, на фоне грустной истории одного давеча проворовавшегося патриота-военкора, на каналах “Ротный агитатор” и “Красный фронтовик” были сделаны посты о воровстве тыловых служб во время Великой Отечественной Войны.

А я вспомнил еще одну шикарнейшую историю, которую в своё время вычитал в газете “Коммерсант”, где время от времени выходили хорошие и нетривиальные материалы по советской истории. 

История о том, как в разоренной войною Белоруссии, - наиболее пострадавшей части Советского Союза, - руководящие работники республики в 1944 году разворовывали и раздавали “родным человечкам” гуманитарную помощь, собранную для бедствующего населения службами “Красного креста” и “Красного полумесяца” СССР. Что не разворовали - оставили гнить в вагонах, частично даже портили (не со зла, а потому что плевать). Это было установлено проверкой во главе с представителем ЦК ВКПб в Минске и доложено Маленкову.

Естественно, руководители и работники складов были наказаны, а вот пользовавшиеся своим служебным положением получатели вещей, - в том числе и председатель Президиума Верховного Совета БССР Наталевич, который и сам присваивал гуманитарку, и жену к этому подключил, - отделались выговорами и воспитательными беседами. 

Вторая часть статьи рассказывает о последующей проверке комиссии Министерства госконтроля СССР в июле 1946 года, которая выявила систематическое воровство и халатность в Белглавснабе, куда партийные товарищи и республиканские руководители во главе с председателем Совнаркома БССР и первым секретарем КПб Белоруссии Пантелеймоном Пономаренко регулярно засовывали свои руки, дабы порадовать себя, своих жен или своих коллег (сделать подарок от души) трофейными предметами ширпотреба и американской гумпомощью, продолжавшей поступать в разоренную страну.

Факты широчайшего обогащения (как бы теперь сказали - “кормления”) партийно-государственной номенклатуры только что вышедшей из войны Белоруссии выявлялись государственными комиссиями и далее. При этом знаменитый “сталинский порядок” не привел к каким бы то ни было трагичным репрессивным потрясениям. Несмотря на то, что министр госконтроля Мехлис напрямую обвинил в “систематическом разбазаривании госимущества и излишествах” все республиканское руководство, никаких “массовых расстрелов” не последовало. И тот же находившийся в фаворе у Сталина Пономаренко, передав в 1947 году пост первого секретаря КПб Белоруссии своему же ставленнику-клиенту Гусарову, укатил в Москву на повышение, занимая вплоть до смерти важные хозяйственные и партийные должности и борясь за торжество коммунизма во всем мире.

Сегодня исполнилось 90 лет с момента нападения фашистской Италии на Абиссинию (Эфиопию), осуществленного во имя прогресса и спасения несчастных эфиопов от феодальной и страшной тирании. Саму военную тему трогать смысла не имеет из-за её обширности, но надо бы указать, что колониальная война в Эфиопии вызвала невиданный патриотический подъём в итальянском обществе.

Ладно там фашисты, националисты и господствующие элиты - их восторги по поводу возвращения Риму былого величия были абсолютно понятны. Но остальные-то слои, они-то куда?

А дело ведь обстояло так, что даже многие из тех, кто именовал себя антифашистами, в столь трудные времена склонили колени перед родиной, изъявив желание помочь ей чем только можно. Католики, либералы и даже некоторые социалисты - все были едины в борьбе против “международных плутократов” из Лиги Наций, дерзко наложивших санкции на Италию просто потому, что она обеспечивала своё законное “posto al sole” (“место под солнцем”, итальянская вариация немецкого lebensraum, “жизненного пространства”).

Пик патриотической истерики пришелся на “День веры” 18 декабря 1935 года, дав старт кампании пожертвований и донатов, которую поддержали абсолютно все (за очень редким исключением) слои итальянского общества. Философ-депутат и старый антифашист Бенедетто Кроче, заявив что он не одобряет политику правительства, тем не менее пожертвовал свою сенаторскую золотую медаль в фонд родины, которой пришлось теперь противостоять не одной только Абиссинии, а, - как это говорила пропаганда, - всему миру, желающему разрушения Италии. И действительно, во многих странах (кроме нацистской Германии, конечно) поднялась мощная волна протеста против фашистского колониализма, сопоставимая, разве что с протестами 60-х против войны во Вьетнаме. Разве можно было оставаться в стороне, когда родину со всех сторон поливали грязью и проклинали все кому ни лень, желая её погибели? Конечно нет!

(кстати говоря, в США в феврале 1935 был образован Комитет защиты Эфиопии, на призыв которого откликнулись тысячи добровольцев, готовых отправиться в Африку для войны с итальянцами. Правда, не желая провоцировать Италию, американское правительство этот комитет разогнало, но факт остается фактом: история т.н. “интернациональных бригад” могла начаться на год раньше, и не в Испании, а в Эфиопии)

Вслед за этим примером “критической поддержки”, верность сражающемуся отечеству продемонстрировали (через донаты в основном) и некоторые другие политические деятели антифашистских взглядов. Коммунистическая газета “Lo Stato Operaio” в эти дни с горечью констатировала, что “фашизму удалось фанатизировать не только почти все мелкобуржуазные слои, но и значительную часть пролетарской молодежи”.

А чем же ответили на всё это антифашисты, оставшиеся на “антипатриотических позициях”? В самой Италии ни коммунисты, ни социалисты, ни левоцентристы из партии “Справедливость и свобода” к тому моменту уже почти никакого влияния не имели: как и в России в эпоху ПМВ, антивоенная и антифашистская оппозиция была маргинальным меньшинством. А с началом войны, когда абсолютно вся пресса подчинилась строжайшей цензуре, это влияние и вовсе свелось к околонулевым показателям.

Ключевые и более-менее активные оппозиционные кадры давно сидели за границей. Прознав о нападении, левые мобилизовали свои силы, сделав основной акцент на попытках спровоцировать недовольство среди военнослужащих с помощью подпольной прессы, которая пыталась создать впечатление непопулярности войны среди простых солдат, раздувала малейшие случаи неповиновения и поджигала ненависть к особо фанатичным фашистским офицерам.

Коммунисты на деньги Коминтерна даже организовали небольшую кампанию в Египте, где при поддержке местной “антиимпериалистической буржуазии” они распространяли пропагандистские материалы, направленные на итальянских воинов, перебрасываемых в Абиссинию через Суэцкий канал. В целом же, и коммунисты, и примкнувшие к ним социалисты ожидали, что поражение колониальной кампании приведет к неминуемому падению режима, и вот тогда…

продолжение

начало

Ожидания не оправдались: в мае 1936 года итальянские войска вошли в Аддис-Абебу, вызвав новую волну патриотического угара в фашистской Италии с одной стороны, и тяжелое разочарование и дезориентацию среди левых, - делавших ставку на поражение, - с другой.

Стало понятно, что прежние пораженческие и антиколониальные лозунги не работают и работать не будут. Нужно было срочно корректировать линию и вот тут коммунисты, что называется, дали жару. 

В программном манифесте “Ради спасения Италии; примирение итальянского народа”, опубликованном в газете “Lo Stato Operaio” по горячим следам захвата Аддис-Абебы, черным по белому было писано, что “задача стать великим оппозиционным течением внутри фашизма должна быть сегодня не только на переднем крае нашей тактики, но и, возможно, даже в самом центре нашей политики”. В основе манифеста лежал призыв к фашистам бороться вместе с коммунистами за реализацию фашистской “социалистической” программы 1919 года, - “которая есть программа свободы”, - против тех, кто предал былые идеалы во имя власти плутократов и капиталистических тузов.

Само собою, столь вопиющий зигзаг, напоминавший “тактику троянского коня” немецких коммунистов, вызвал отчаянную критику как со стороны социалистов и левоцентристов, так и, - что более важно, - со стороны Москвы, с которой итальянцы даже не проконсультировались, фабрикуя свой манифест. Учитывая так же то, что как раз в этот момент разгоралась гражданская война в Испании, где итальянские эмигранты-антифашисты будут сражаться в том числе и с итальянским экспедиционным корпусом, перспектив у данной тактики не было никаких. 

(кстати говоря, ураганившие в Испании кипучие итальянские добровольцы (члены “Справедливости и Свободы”) в конце 1938 года даже пытались наладить контакты с эфиопским сопротивлением для того, чтобы сформировать ему в помощь контингент для партизанской борьбы с фашистским колониализмом, однако по разным причинам (логистическим и внешнеполитическим) сделать этого не удалось)

В любом случае, действия левых итальянских антифашистов в ходе эфиопской войны не увенчались успехом: итальянское общество пребывало в состоянии патриотической истерики и любая критика колониальной экспансии (а ничего, кроме выпуска критических воззваний и газет сделать было нельзя) воспринималась как “национальное предательство” и “прислуживание интересам англо-американских плутократов”. Надежды на поражение не оправдались, а формальная победа над Эфиопией усилила экстаз итальянцев многократно.

Однако очень быстро наступило разочарование, потому что выяснилось, что все трудности и расходы по завоеванию Африки, которые несли на своих плечах конечно же низшие классы, не принесли ни возможностей для иммиграции (на которую многие уповали), ни улучшения жизни. С другой стороны, с захватом Аддис-Абебы война не закончилась, перейдя в фазу изматывающего и бесконечного противостояния с партизанами, вызывая явное недовольство солдат. Вдобавок, полностью рухнул пропагандистский фасад “цивилизационной миссии”, поскольку эфиопы в основном не желали иметь ничего общего с европейской культурой, не желали становиться цивилизованными и проявляли откровенную враждебность к своим “спасителям”. Мираж итальянского величия потихоньку рассеивался, а от былой восторженной народной поддержки к 1938 году не осталось и следа. 

И уже дальнейшие военные авантюры фашизма в Испании, Албании, Греции и, особенно, на далеком и непонятном Восточном фронте порождали среди итальянцев не гордость за державу и её блистательного вождя-сверхчеловека, а одно сплошное негодование и недовольство. Вылившееся, в конечном итоге, во внезапный распад фашизма 25 июля 1943, когда на защиту сброшенного дуче не встал ни один из итальянцев, которых 20 лет кряду госпропаганда убеждала в том, что именно вождь и есть Италия и без него Италии просто не будет. Ну а попытка немецких оккупантов вернуть народу его драгоценного руководителя через формирование марионеточной Социальной Республики и вовсе привела к началу стихийного и довольно массового партизанского сопротивления.

Приведенный выше пример провала тактики итальянских левых, оказавшихся неспособными преодолеть насаждаемый властями военный патриотизм - лишь одна из многих демонстраций фатального бессилия т.н. “пролетарского интернационализма” перед идейным господством “национального государства”. 

Выстроенное государством в результате индустриально-городской модернизации “массовое общество” (составной частью которого и являлся пролетариат) раз за разом, - начиная с Первой Мировой Войны, - оставалось чуждым к “антипатриотической” позиции “интернациональных левых”, проявляя куда бóльшую лояльность спускаемым сверху пропагандистским нарративам о “спасении родины”, - кто бы во главе этой “родины” не стоял, - и выражая готовность к защите “интересов” своего “воображаемого сообщества” (т.е. нации в понимании социолога Бенедикта Андерсона, чью легендарную одноименную книжку я рекомендую читать). 

Поэтому на протяжении XX века левые, столкнувшись с проблемой войны и избравшие теоретически верную интернационалистскую позицию осуждения собственного правительства, ВЕЗДЕ и ВСЕГДА уходили в маргинальное поле, откуда продолжали безуспешно взывать ко “всемирному братству трудящихся” и твердить про “два класса”. Исключения конечно же были, - война США во Вьетнаме и, отчасти, колониальные войны Франции в Индокитае и Алжире, - но это именно что исключения, связанные, скорее, с общемировым послевоенным трендом на осуждение колониализма.

При этом, на самом деле, очень немногие левые (в т.ч. марксисты-ленинцы) шли по этому гибельному пути утраты общественного влияния через сохранение политических принципов. В разы больше было тех, кто, в условиях межгосударственных конфликтов перескакивал на стезю т.н. “социал-патриотизма”, провозглашая необходимость защиты отечества и находя для этого веские диалектические основания с обязательным цитированием Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Даже тогда (как в случае войны в Огадене между Эфиопией и Сомали, китайско-вьетнамских или кампучийско-вьетнамских столкновений, албанско-югославского конфликта), когда противник формально принадлежал к тому же социалистическому лагерю.

В этом самом телеграмме я приводил множество примеров как бессильного, но принципиального “интернационализма”, так и хитроумно-диалектического “социал-патриотизма”:

О польских коммунистах, польской независимости и советско-польской войне

Об отношении французских коммунистов к Рифской войне

О “косовской проблеме” в рамках албанско-югославского раскола

О борьбе сомалийских левых с эфиопским колониализмом в Огадене

и

О защите эфиопскими левыми родины от атак сомалийских шовинистов и реакционеров

Об иранских левых в эпоху ирано-иракской войны

Об иракских коммунистах в эпоху ирано-иракской войны

О традиционной патриотической позиции индийских коммунистов

О борьбе шри-ланкийских коммунистов с индийским империализмом

О злоключениях еврейских и арабских коммунистов подмандатной Палестины, оказавшихся во время войны за независимость Израиля 1947-49 по разные стороны баррикад

О стихийном использовании реваншизма/национализма Венгерской Советской Республикой

О взглядах аргентинских левых на Фолклендскую войну

О сальвадорских коммунистах и “футбольной войне” с Гондурасом

О “критической поддержке” пакистанскими коммунистами своей родины в ходе Второй индо-пакистанской войны

О патриотическом курсе турецкой левой

Короче говоря, получается так, что коммунисты в XX веке гораздо чаще становились на защиту своего конкретного отечества в случае каких-либо военных проблем, нежели оставались верными абстрактному “пролетарскому интернационализму”. Который почти гарантированно вел к падению общественного влияния, тогда как тактический оборонительный патриотизм/национализм хотя бы давал призрачную надежду на увеличение политического веса (хотя это происходило нечасто).

продолжение

начало

Почему эта ситуация повторялась раз за разом в разных странах мира и на разных исторических этапах? Владимир Ильич Ленин давал простой и ясный ответ - это потому что много среди коммунистов и рабочих предателей, оппортунистов, ревизионистов и прочей бесхребетной сволочи, являющейся агентурой буржуазии в пролетарских рядах. 

Но есть и более витиеватый вариант лидера российских эсеров Виктора Чернова, который, примерно в тот же самый тяжелый момент крушения Второго Интернационала, связал “патриотическое грехопадение” марксистов разных стран с манией защиты индустриализма как такового и “своей” части этой системы. От сохранности которой не только зависел уровень жизни каждого из пролетариев, - склонных поддерживать отечество до тех пор, пока оно обеспечивает приемлемый уровень благосостояния, - но и сам по себе марксистский проект, базирующийся на “прогрессивном развитии производительных сил” (т.е. промышленности), доставшихся от капитализма. 

Отсюда и вытекали все эти построения о поддержке “более прогрессивной” буржуазии и защите родины (фактически - промышленной системы) от иностранного погрома и порабощения, которые марксисты пускали в ход всякий раз для обоснования своего военного патриотизма.

Прослушал по наводке Димитриева видео-лекцию про войну 1812 года, хорошая штука. И дело не в том, что господин историк балует слушателей некоторыми забавными деталями, о которых даже и не приходилось задумываться (типа нехватки дров для обогрева замерзающих французов в поросшей лесами России). 

Самое главное, что лектор доносит мысль о том, что современная публичная история во многом состоит из мифов. Т.е. из определенных интерпретаций фактов, определенных отношений к тем или иным историческим явлениям, которые часто формируются гораздо позже, исходя из конкретных политических задач тех, кто к этим фактам и явлениям, может быть, вообще не имеет никакого отношения. Задачи, в основном, очень тривиальные: формирование национального государства/национальной идентичности и укрепление власти определенного политического “национального” центра.

А т.к. формирование национальных государств это дело относительно недавнего времени, то и большинство исторических мифов, которые мы воспринимаем как “вечную” данность - тоже довольно молодая конструкция. В том числе и миф об Отечественной войне 1812 года, который окончательно оформился только в 40-е годы XX века благодаря советской власти и задачам военной пропаганды.

В качестве иллюстрации того, как и зачем формируются исторические национальные мифы большевистская политика вообще подходит лучше всего. Потому что большевики настоящие чемпионы по количеству “выдуманных народов”, а учитывая их тягу к планомерности, строгой организации и колебаниям генеральной линии, хорошо прослеживается и сам процесс формирования наций/национальных мифов, и причины по которым проводились эти централизованные и продуманные мероприятия. 

Писал я уже и про строительство азербайджанской нации, и про формирование среднеазиатских наций, и про молдаван, и про белорусов, и про украинизацию, и даже про почти вымерших сегодня карело-финнов успел написать. А теперь, товарищи, надо рассчитаться и с татарами, да не с какими-то, а самыми настоящими поволжскими татарами.

“Национальное пробуждение” поволжских мусульман, - как и почти всех народов Российской Империи, - началось еще в середине XIX века и к моменту революции татарское движение уже не просто являлось фактом, от которого невозможно отмахнуться, но и даже обладало своим левым мятежным крылом.  Оппозиционным царизму Божьим полком староверов-мусульман (он же - Партия Избавления, Фирка-и Наджия) Багаутдина Ваисова, отличившимся участием в трех крестьянских восстаниях, а в 1884 году еще и семидневным вооруженным сопротивлением в своем казанском штабе против жандармов и патриотов.

Ваисовское движение представляло собой довольно влиятельную религиозно-коммунистическую организацию, чьи адепты, - несмотря на разночтения между программой “исламского социализма” Сардара Ваисова (сына Багаутдина) и ориентирами Ильича, - без колебаний поддержали призывы к “миру без аннексий и контрибуций”, а затем и Октябрьскую революцию. Разумеется, “Зеленая гвардия” и “божьи полки” активно воевали в Гражданскую войну на стороне Красной Армии и вообще сыграли немалую роль в укреплении советской власти в Среднем Поволжье, противостоя правым националистам (чьими руками Ваисов и был убит в 1919) и реакционному духовенству. 

Правда все это не спасло ваисовцев, потому что по мере консолидации большевистской власти, в 1923 году “Партия революционеров-коммунистов Востока (Ислама)” (как она стала называться в 1919 году) была запрещена и идейно разгромлена как антисоветская буржуазно-националистическая религиозная секта. 

Между тем, в 1920 году была образована Татарская Автономная Советская Социалистическая Республика, формально закрепившая статус татар как отдельной нации. Соответственно, в этот же момент началось и конструирование татарского национального мифа, причем в 20-е и отчасти 30-е процесс этот носил довольно стихийный характер и отличался конкуренцией между различными историческими школами.

Двумя полюсами этой дискуссии, оформившимися еще в дореволюционное время, были  “булгарское” направление, - возводившее генезис татар к Великой Булгарии, - и собственно “татарское” направление, расширявшее историю татарского народа за пределы Среднего Поволжья и включавшее в неё историю Золотой Орды.

И если “булгаризм” представлял собою своеобразное аграрное народничество (к которому принадлежали и разгромленные ваисовцы, популяризировавшие этноним “булгар”), то “татаризм” имел корни в светском городском национализме с явными признаками великодержавия (а то и пантюркизма) и стремлением вывести историю татар за пределы сугубо российского горизонта. Парадоксально, при этом, что “татаристы” не стеснялись использовать в качестве самоназвания термин “татары”, который не только был навязан поволжским мусульманам царизмом, но и приобрел за годы русского владычества явно негативную коннотацию.

В 20-е годы именно “татаристы” пользовались благосклонностью советской власти, т.к. их центральный миф о трагическом повороте всей истории волго-уральского тюркского сообщества после завоевания Казанского ханства Иваном Грозным (“булгаристы” об этом вообще почти не упоминали) хорошо ложился на ранние негативные взгляды большевиков в отношении царского колониализма, ярко выраженные господствующей в Москве исторической школой Покровского.

продолжение

начало

Соответственно, новая татарская советская идентичность в основном и  базировалась на тех мифологемах, которые ввели в оборот еще дореволюционные “татаристы”. Естественно, купируя наиболее сомнительные (“реакционные”) проявления татарского национализма и пытаясь изыскать в нем демократическое начало. С чем связано, например, возвышение в качестве “народного героя татарского народа” Идегея, персонажа народного эпоса (дастана) и мятежного хана Улуса Джучи, игравшего активную роль в ходе распада Золотой Орды.

Однако поворот к “советскому патриотизму” в 1933-34 гг. с выдвижением на передний план русского народа как культурно-политического ядра, ведущего своих “младших братьев” по пути социального прогресса, несколько скорректировал подход к конструированию татарского национального мифа.

Потому что теперь история нерусского населения Советского Союза должна была соответствовать догмату о “дружбе народов”, основанному не только на марксизме-ленинизме, но и, в куда бóльшей степени, на идее древнего исторического партнерства в борьбе против реакционных сил, вершиной которого и стало образование СССР.

С этой точки зрения “советский татаризм” 20-х с его мифом о колониальном и жестоком подчинении Казанского ханства вошел в противоречие с генеральной исторической линией, которая после разгрома школы Покровского рассматривала завоевательную войну Ивана Грозного уже не как “чудовищное избиение жителей Казани” коварным московским князем, стремившимся взять под контроль волжские торговые пути, а как “меньшее из зол”. Ибо, казанцы могли попасть в куда более тяжелое рабство от других держав (султанской Турции и её “крымских и астраханских холопов”), в то время как русское завоевание несомненно имело, - в конкретно-исторический момент (чувак, это диалектика, ах-ха-ха), - прогрессивный характер.

Отныне захватническая политика царизма расценивалась в менее одиозных тонах, а в обиход советских историков вошли такие термины как “расширение”, “присоединение”, “добровольное вхождение” и “мирное освоение”, несколько смещавшие акцент в сторону “цивилизационной миссии” русского колониализма (“прогрессивного влияния” по-марксистски), к которому якобы тяготели наиболее мудрые слои самих туземцев. Этот новый подход с конца 30-х утвердился не только в отношении Казанского ханства, но и в отношении Украины, Грузии, Азербайджана и даже Средней Азии (завоеванной в откровенно “английском стиле” - с резней населения, разрушениями и грабежами). Все эти территории с проживающими на них народами были спасены русскими царями от “бóльшего зла”.

Однако же смертельный удар по старому “татаризму” был нанесен после начала Великой Отечественной Войны. В контексте необходимости единения советского народа в борьбе против жестоких захватчиков, в военную пропаганду вводились “исторические примеры” подобного же рода и, наряду с Отечественной войной 1812, таким убедительным кейсом “общенародного патриотического сопротивления” стала борьба с Золотой Ордой.

Разумеется, “советский татаризм”, подчеркивающий историческую связь поволжских мусульман с Золотой Ордой, рисовавший Золотую Орду как великое государство под управлением предков волжских татар, вещавший о “цивилизационной миссии” куда лучше организованного ордынского государства в отношении диковатых русских, входил в непримиримое противоречие с новыми историко-пропагандистскими патриотическими теориями.

Поэтому чисткам и репрессиям подверглись остатки старой школы “советских татаристов”, а вершиной искоренения “буржуазно-националистического” влияния стало постановление ЦК ВКПб “О состоянии и мерах улучшения массово-политической и идеологической работы в Татарской партийной организации” от 9 августа 1944 года, которое, в числе прочего, разоблачило “попытки националистических элементов идеализировать Золотую Орду” и выставить одного из её военачальников, возглавлявших набеги на русские земли, - хана Идегея, - как героя татарского народа.

продолжение

начало

В дальнейшем критика “приукрашивания роли Золотой Орды” и идеализации “ханско-феодального прошлого” татарскими интеллигентами была продолжена вплоть до публикации разгромных статей в теоретическом журнале ЦК ВКПб “Большевик”.

Естественно, указания из Москвы положили конец не только “идеализации Золотой Орды”, но и крайне затормозили изучение этого периода вне спущенных сверху идеологических интерпретаций, говоривших об однозначной “реакционности” монголо-татарского ига для русского и других народов.

Теперь перед советскими товарищами встала задача доказать, что советские татары никак не связаны с враждебной и вредной Золотой Ордой и ее государствами-преемниками и что волжские татары вместе с русскими воевали и с нею, и с Казанским ханством.

И выход был найден в обращении к истокам, т.е. к народнической “булгаристской” теории, которую изначально и продвигали разгромленные в 1923 году как “буржуазные сектанты и реакционеры” ваисовцы. 

Продолжая начатое, в апреле 1946 года в Москве по поручению ЦК ВКПб была собрана сессия Академии наук СССР, специально посвященная теме происхождения поволжских татар. Академики коллективно отвергли теорию “монголо-татарского” (сибирского) происхождения поволжских мусульман, сойдясь на том, что предками казанских туземцев являются пришлые булгары и местное автохтонное (финно-угорское) население. В 1948 был опубликован первый в таком роде сборник научных статей, где не только разбиваются “ордынские” домыслы поверженных в прах “татаристов”, но и утверждается, что единственным историческим государственным образованием предков поволжских мусульман была Великая Булгария, а Золотая Орда и Казанское ханство суть агрессивные и захватнические государства с господством монгольского этноса, которые установили тяжелое иго над всеми народами Среднего Поволжья.

Версия о взаимодействии наследников булгар с русскими в борьбе с ордынскими и казанскими ханами вплоть до “освобождения” Казани войсками Ивана Грозного станет официальной в 1951 году, когда наконец, после долгих мытарств и многочисленных переделок (с 1939 года), связанных с быстро меняющейся политической конъюнктурой, увидит свет первый том “Истории Татарской АССР с древнейших времен до Октябрьской революции”.

Правда донести эту официальную версию до самих татар, которые продолжали испытывать некоторую неловкость из-за ассоциации с ужасными и дикими монголо-татарами, удалось не сразу, потому что “История ТАССР” была включена в школьную программу самой ТАССР лишь в 1965 году (до этого это был внеклассный урок). Ну а первый школьный учебник по этому профильному предмету и вовсе был выпущен лишь в 1980. Так что особенно глубоких корней “булгаризм” в татарском обществе пустить не сумел.

А уже в 70-х годах даже наоборот, в качестве сопротивления надоевшему советскому официозу среди татарской интеллигенции возрос интерес к абсолютно изгнанной из публичной истории эпохе Золотой Орды и Казанского ханства. И старый “татаризм” вновь стихийно пошел в рост, но уже в качестве идейной основы критически настроенной по отношению к СССР республиканской фронды, давшей жизнь “национальному возрождению”. Постепенная переоценка роли Золотой Орды и исторической связи булгар с современными поволжскими татарами уже в конце 80-х открыла шлюзы ожесточенных дебатов вокруг вопроса о самоназвании и корнях татарского народа (к тому же статус наследницы булгар у Татарстана начала оспаривать соседняя Чувашия).

Что характерно, но дискуссии между “татаристами” и “булгаристами”, хоть и потерявшие былую остроту, не утихают до сих пор. Как бы намекая на то, что точка в истории татарской нации еще не поставлена.

Павел Дуров встревожился повсеместным движением к закрепощению населения и возведению электронного концлагеря настолько, что даже не стал праздновать свой 41-й день рождения. Мысль о насаждении государством цифрового тоталитаризма во имя безопасности самих граждан, которая еще во времена пандемии казалась конспирологическим бредом диссидентов-антиваксеров, увидевших во введении “зеленых паспортов” и qr-кодов некий “заговор элит”, теперь уже не кажется настолько безумной. 

Видимо, технически и организационно мероприятия пятилетней давности продемонстрировали тем самым условным “элитам” принципиальную эффективность, и курс на укрепление социального и политического цифрового контроля над населением сегодня взят на вооружение не только передовыми державами (причем, независимо от того, авторитарные они или демократические), но и такими “титанами бигтеха” как Шри-Ланка,  Буркина-Фасо и Сомали. Которые, не успев удовлетворить даже элементарные нужды нищего населения, навязывают ему (под угрозой лишения различных гражданских прав) электронные id, связанные, естественно (через привязку к сим-карте), с любой цифровой активностью граждан.

Вообще, конечно, возвышение “цифрового суверенитета” началось не вчера. Изначально проклятые американцы из администрации Клинтона, исходя из опыта Холодной войны и своего наивного представления о том, что диктатуры держатся во многом благодаря цензуре и ограничению доступа к информации, рассматривали юную тогда еще всемирную паутину как универсальный инструмент демократизации планеты. И на государственном уровне прикладывали немалые усилия для преодоления “диджитального разрыва” в т.н. “третьем мире”. Потому что повсеместный доступ в интернет, который, как думали эти оголтелые империалисты, невозможно централизованно контролировать, сделает столь же невозможными цензуру, сокрытие информации, идеологическую монополию и тому подобные штучки, на которых якобы зиждилось господство рассевшихся по разным странам еще со времен Холодной войны “отцов народа”. Которые, быстренько сменив после крушения СССР идеологические ориентиры, оставили в неприкосновенности свой авторитарный стиль управления.

Вот такой был примерно идейно-политический бэкграунд развития всемирной паутины. Однако уже на ранних этапах американцам показали, что они очень ошибаются, рассчитывая на безграничные возможности доступа к “свободной информации”. И показали не кто-нибудь, а искушенные в деле борьбы с “буржуазной пропагандой” китайские коммунисты, начав в 1998 году разработку программы фильтрации контента и мониторинга активности граждан под названием “Золотой щит” (ака “великий китайский файрвол”), которая успешно была введена в строй в 2003 году. Продемонстрировав другим заинтересованным, что иллюзии насчет “свободного интернета” - это именно что иллюзии и государство при желании и техническом оснащении способно контролировать виртуальное пространство.

А по мере компьютеризации планеты количество таких заинтересованных начало возрастать, особенно после “Арабской весны”, когда стало очевидным, что неподконтрольные социальные сети по своему протестно-мобилизационному потенциалу превосходят во много раз все то, с чем государственные мужи и правоохранительные органы доселе сталкивались. 

Началась эпоха стихийного и все более нарастающего наступления на “свободу интернета”, характеризуемая не только ростом различных ограничений для “защиты суверенитета” и усиления “кибербезопасности”, но и укреплением систем государственной интернет-пропаганды со всеми этими “патриотическими хакерами”, “кибердружинами” и “армиями троллей”, широко использующимися по всему свету, как в демократических Великобритании или Франции, так и в авторитарных Венесуэле или Таиланде (масштаб только разный).

продолжение

начало

Интерпретировать всю эту укрепляющуюся “цифровую суверенизацию” можно по разному, лично я предпочитаю версию духовного вождя Рабочей Партии Курдистана Абдуллы Оджалана о том, что основной тенденцией развития современного государства (nation state), - независимо от того, каким идейным флагом оно прикрывается, - является движение к бюрократической монополизации управления абсолютно всеми социальными процессами. Т.е. к “тотальности” (ака тоталитаризму). И замедление этого движения в некоторых странах объяснимо лишь тем, что кое-где на пути госаппарата возведены преграды в виде политических и культурных традиций общественного сопротивления подобной монополизации. Там же, где таких традиций нет, государство легко подминает общество под себя, заставляет воспринимать интересы государства как интересы общества. “Хотя Гитлер, Муссолини и им подобные потерпели поражение, их системы победили и развиваются” - так вот пишет Оджалан о современном мире. 

Невесело, конечно.

Но есть и хорошие, так сказать, новости. Пока Дуров, вращающийся в центре процессов тоталитарной цифровизации, судачит о потерянных свободах, российские коммунисты (по крайней мере, они себя так именуют), находящиеся на самом краю маргинального политического поля, горячо приветствуют усилия государства по борьбе с преступностью в интернете, сигнализируя о необходимости покрепче взяться за враждебный Discord, превратившийся в площадку для распространения запрещенного контента и вербовки диверсантов. 

Отечественные разработчики могут создать аналоги ничем не хуже западных. Которые ловят даже на автостоянках и соблюдают законодательство. А этот Discord нам и нахой не нужон. 

Так что отдельные российские коммунисты все-таки продолжают идти на самом острие наиболее передовых направлений развития человечества. Слезы накатываются на глаза, ей-богу. Одно слово - авангард эпохи!

Кстати говоря, произошедшие сегодня тяжелые, как пишут, столкновения между вооруженными силами Исламского Эмирата Афганистан и Исламской Республики Пакистан, еще раз доказывают силу этатизма, который “перемалывает” и подчиняет своей логике любую идеологию. Абсолютно безразлично, флаг какого цвета поднимается в Кабуле или Исламабаде; при любых политических раскладах константа противостояния Афганистана и Пакистана остается неизменной.

В этой связи, я могу лишь беззастенчиво повторить кусок из специального сообщения об исторических взаимоотношениях Афганистана и Пакистана, парадоксальным образом вновь вернувшихся к резко конфронтационной линии при втором правлении полуразрешенных талибов:

Собственно, запрещенные талибы как раз являлись эталонным образцом творчества пакистанских спецслужб, которые буквально на руках вырастили это движение транснациональной исламской революции; идеологии, которая отвечала тогдашним (90-е годы) намерениям Пакистана по проникновению в постсоветскую Центральную Азию. Хотя уже тогда талибы, раздражая пакистанцев, отказывались признавать "линию Дюранда", утверждая что "между мусульманами не может быть границ".

И что же случилось с талибами далее? А с ними случилось примерно то же самое, что и с большевиками. Еще в 2000-х, в ходе борьбы с американской оккупацией, запрещенный Талибан все больше стал клонится в сторону “исламского афганско-пуштунского национализма”,  спровоцировав, - к ужасу своих бывших пакистанских кураторов, - подъём вооруженной борьбы уже и в самом Пакистане, где в середине 2000-х возник союзный афганцам запрещенный альянс Техрик-е Талибан Пакистан, откровенно стоящий на позициях религиозного пуштунского национализма и ныне представляющий реальную опасность для целостности страны.

Ну а когда бывшие непримиримые исламские революционеры превратились в государственных бюрократов, весь былой радикально-транснациональный дискурс 90-х испарился окончательно. Уступив место заботам о единстве, процветании и величии Исламского Эмирата Афганистан, новом воплощении Великого Афганистана, о котором в разные годы мечтали и Захир-шах, и националист-модернизатор Дауд, и радикальные левые Тараки с Амином, и даже умеренно-левый Кармаль. 

Таким образом, “вечное афганское государство” со своими “вечными” геополитическими интересами и “вечными” врагами (Пакистаном и, отчасти, Ираном, с которым у талибов в 2021 и 2023 так же произошли пограничные столкновения) вновь прорывается наружу, приняв лишь новую форму Исламского Эмирата.

Когда лишаешь людей возможности принимать решения в значимых вопросах, то они начинают проявлять удивительную активность в абсолютно незначимых вопросах, выбор в которых ни на что особо не влияет. Но в итоге даже выборы картинки на купюре вдруг превращаются в потенциальную угрозу для стабильности, которую нам построили.

UPD: Я за Эльбрус, только исходя из эстетических предпочтений. Высотки в Грозном — это не то, что требует такого фундаментального увековечивания. Чечня могла бы предложить Шаройский башенный комплекс (до реставрации), башенный комплекс Никарой и т.д.

В тему неумолимого смещения “интернационального” политического исламизма в сторону “национал-исламизма”. Это ведь не только с коммунистами такое происходило (в смысле движения к национальной суверенности при изначальном идеологическом интернационализме). 

Попались на глаза 2 свежие статьи о запрещенных пакистанских талибах (Техрик-е Талибан Пакистан) и еще более запрещенной сомалийской Харакат аш-Шабаб. 

Если вкратце, автор первого материала констатирует, что запрещенные пакистанские талибы вынуждены все больше сдвигаться в сторону “исламского национализма”, позиционируя себя прежде всего как защитников пуштунской нации. Со ссылками на племенную честь, доисламские традиции и этническое единство пуштунов по обе стороны линии Дюранда, разделившего Афганистан и Пакистан.

Причины этого кроются, во-первых, в конкуренции с запрещенным ИГ Хорасан, которое удачно перехватило у запрещенных талибов “интернационалистский” нарратив, а во-вторых, в расширении партизанской борьбы в Белуджистане (восточная провинция Пакистана), где местные светские сепаратисты-белуджи как бы демонстрируют, что национальные и социальные лозунги в мобилизации масс работают лучше, чем узко-религиозные. Тем более, что Пакистан, против которого сражаются талибы, сам является достаточно архаичной Исламской Республикой, поэтому религиозный дискурс ТТП довольно слабо подкрепляет оппозиционные настроения. В отличие от дискурса национального и социального угнетения.

Посему, ТТП все чаще позиционирует себя как защитника единого пуштунского общества, все чаще в пропаганде обращается к историческим фигурам прошлого, стоящим у истоков пуштунского национализма (который изначально вовсе носил светский и даже левый характер), все чаще юзает антиколониальные лозунги (протягивая руку дружбы даже “безбожникам”-белуджам, товарищам по оружию в борьбе с “панджабским колониализмом”), при этом, конечно, не отказываясь и от идей “оборонительного джихада”, которые по-прежнему являются традиционной осью движения. Тем не менее, по мнению автора, “националистический ребрендинг” ТТП налицо.

Вторая статья повествует о фактическом превращении запрещенной исламистской аш-Шабаб в параллельное “теневое правительство” Сомали. Почему так происходит? Потому что басмачи режут головы, надевают всем платки и запрещают музыку? Нет конечно. Так происходит потому, что, в отличие от федерального правительства аш-Шабаб качественнее руководит жизнью населения.

Понятная, предсказуемая и довольно прозрачная система налогообложения, эффективная и быстрая работа судебной системы, поддержание порядка на подконтрольных территориях, борьба с голодом и обезвоживанием (даже через организацию принудительных общественных работ), короче говоря, по всем базовым методам управления запрещенный аш-Шабаб превосходит коррумпированное, некомпетентное и разделенное на тысячи грызущихся меж собою клик федеральное правительство.

Вместо хаоса исламисты предлагают детально разработанную и неплохо функционирующую централизованную систему с четкой иерархией и прозрачными механизмами подотчетности. Вместо межклановой войны, раздирающей страну с самого её основания, - абсолютную монополию “теневого государства” на насилие с изъятием у граждан незарегистрированного оружия. Вместо открытия дверей для зарубежных товаров и жизни на донаты - регулирование рынка и поддержку местных производителей, поощрение потребления отечественных продуктов и пропаганду против “вредного для здоровья” пищевого импорта. Даже экологической безопасностью исламисты озаботились, запретив вырубку деревьев и использование пластиковых пакетов на своих территориях.

И, самое главное: со времен борьбы с эфиопским вторжением в 2000-х, аш-Шабаб последовательно усиливает свой де-факто националистический дискурс.

Выступая против незаконных “колониальных” сепаратистских правительств Пунтленда и Сомалиленда, создавая через репрессии и подавление из разрозненного кланового конгломерата единое сообщество-нацию, предпринимая усилия по закреплению в населенном сомалийцами эфиопском Огадене (в 2022 даже совершили вторжение) и называя границы с Эфиопией и Кенией “искусственными”, стремясь к ликвидации любого иностранного влияния (западного, турецкого, арабского, эфиопского или кенийского) и продвигая идею “самодостаточности” (вплоть до критики западной помощи, которая, якобы, разрушает производительные сектора страны и приучает сомалийцев к лени и патернализму), запрещенная аш-Шабаб стихийно воскрешает идею великодержавного сомалийского национализма, которая была положена в основу формирования Сомали как современного национального государства в 1960-е годы. 

Конечно, нынешний великодержавный национализм аш-Шабаб все-таки имеет модный фасад в виде исламизма, в отличие от светского великодержавного национализма Сиада Барре, который игрался некоторое время даже в марксизм-ленинизм с исламской спецификой. Однако с точки зрения практических целей, - т.е. достижения экономической самодостаточности, борьбы с т.н. неоколониализмом, унификации общества через уничтожение кланового разделения, создания современного централизованного аппарата управления, наконец, посильной промышленной модернизации, - оба этих национализма идентичны.

И я осмелюсь предположить, что, не будь запрещенная аш-Шабаб настолько экстремальной в плане проведения в жизнь религиозных норм гражданского быта, коммунисты вполне могли бы рассуждать о “критической поддержке” сомалийских исламистов как “более прогрессивной” силе, нежели федеральное правительство; коррумпированное, трайбалистское и полностью зависимое от разных фракций “международного сообщества”.

Случайно встретил англоязычную статью под названием “Городская идентичность vs национальная идентичность”, в которой осторожно высказывается мысль о том, что глобализированные и растущие как на дрожжах городские агломерации могут создавать собственную культурную и политическую идентичность, которая в дальней перспективе (в условиях расширения автономии) гипотетически способна оказаться приоритетней чем все более размываемая глобальным капитализмом национальная идентичность, источником которой является государство. 

Меня эта оригинальная гипотеза заинтересовала. 

Во-первых, как старый адепт историко-материалистического подхода, я сразу отметил историческую иронию. Ведь как известно, централизованное государство начиналось именно с городов-государств, последовательно подчинявших своему господству окружающие территории или другие, менее устойчивые города-государства (либо создавая альянсы городов). И будет очень забавно, если в будущем мультикультурные и мультиязычные города (какие-нибудь экономически мощные федерации городов) положат конец современной системе национальных централизованных государств. В том числе и за счет замещения национальной идентичности куда менее конфликтной и куда более пластичной городской идентичностью.

Во-вторых, как старый социалист, я отметил, что сам принцип городской идентичности очень сочетается с идеалами федеративного социализма XIX века. Т.е. социализма той эпохи, когда марксизм с его апологетикой централизованного и работающего по единому плану индустриального “государства-фабрики” еще не узурпировал сам термин “социализм”. И который на практике вылился в знаменитую Парижскую коммуну, с её идеями федерации независимых городских коммун, делегаты которых образуют центральную администрацию, ведающую вопросами обороны и внешней политики. Или в Кантональное восстание в Испании 1873-74 гг., в котором вместе с непримиримыми федералистами (интрасижентами) активно участвовали деятели Первого Интернационала, отстаивая автономию кантонов и некую вариацию коммунализма/муниципализма (прямой демократии), превратив многие города Испании в центры “сепаратистского” мятежа (хотя целей отделения от Испании не ставилось). 

Все это были уже не средневековые крестьянские восстания под лозунгами уравнительного “аграрного социализма” и мечтами о возврате в светлое прошлое, но городские революции новой индустриальной эпохи, предлагавшие некую альтернативу, которая в 20 веке была основательно подзабыта и даже целенаправленно дискредитирована идейно победившими марксистами как мелкобуржуазный, тупиковый и “ненаучный” демократизм.

В-третьих, как старый антрополог и любитель культурного разнообразия, я вообще очень неплохо отношусь к локальным идентичностям мультикультурных городских центров, которые жителям постсоветского пространства известны на примерах Одессы, Баку, Казани, Петербурга, Донбасса или т.н. Уральского промышленного центра. Где даже интернациональный дореволюционный пролетариат имел свои специфические черты, отличающие его от пролетариата других регионов РИ. Впрочем, под ударами государственной унификации,  капиталистической глобализации, цифровизации и трудовой миграции нынче от этой локальной самобытности тоже мало что осталось и она все больше переходит в разряд китча для привлечения туристов. 

Так что тут еще большой вопрос, на самом деле, насколько корректной является гипотеза о формировании городской культурно-политической идентичности в новейшую эпоху. Но в целом, сама идея выглядит красивой и, при желании, в наших широтах к ней можно даже было бы притянуть исторический бэкграунд в виде каких-нибудь средневековых “городов” Беломорья или поволжских посадов, которые так же имели свою оригинальную, мультикультурную и свободолюбивую самобытность.