#архив На днях на нетфликсе вышел первый сезон сериала по манге ONEPIECE, и я вспомнил, что в прошлом году она стала официально самой толстой книгой в мире.

Она вышла лимитированным тиражом 50 экземпляров, в каждом — 21 450 страниц. Вошли все 107 томов манги с 1997 года. Цена продажи составила почти 2000 евро. Прочесть книгу при этом невозможно физически, но тут суть не в функции, а в жесте. Таким образом художник Илан Мануах выразил протест против «перегруженности сети контентом и бесконтрольной цифровизации творчества», короче, против превращения искусства в контент. И тут же выступил за анализ комиксов как «биг даты». Противоречивый, в общем, человек.

Издатель не запрашивал лицензию и поспешил заявить, что книга представляет собой скульптуру и арт-работу. Но сам автор манги Эйитиро Ода вроде бы не против: он и так возглавляет список богатейших мангаку в мире, его состояние оценивается более чем в 200 миллионов долларов.

Этот пост посвящается всем, кто с чувством обреченности обновил свою цель по чтению на Goodreads.
Сходила на лекцию о северокорейской литературе, которую теперь больше читаю и сама, и вот такой факт оттуда несу: в КНДР активно продвигают чтение в том числе при помощи общенационального челленджа "Движение за чтение десяти тысяч страниц" (만페지읽기운동). Идея появилась в шестидесятых, изначально речь шла о том, чтобы мотивировать молодёжь и студентов расширять свой кругозор и побольше читать художественной литературы и нон-фикшена не по специальности. После движение, если правильно понимаю, распространилось и среди представителей других слоёв населения.
Лайк со всех, кто готов по рекомендации Ким Ир Сена читать по тридцать страниц в день и повышать свой культурный уровень)

Сделала конспект вдогонку

11 января в МГЛУ состоялась лекция Т.В. Габрусенко на тему «Литература КНДР как социо-культурный феномен», решила оставить здесь небольшой конспект – вдруг кто-то не хотел, но не смог послушать.

Лекция была обзорная, с некоторым упором на организацию работы писателей и место культуры в политике государства, плюс значительная часть интересных деталей касалась «ранней» КНДР, про которую у Татьяны Валерьевны есть монография (Tatiana Gabroussenko, "Soldiers on the Cultural Front: Developments in the Early Literary History of North Korean Literature and Literary Policy", Honolulu: University of Hawaii Press, 2010) – монографию весьма рекомендую.

Прочитала тут недавно «Биг-Сур» Керуака и поняла, что хочу о нём написать немножко.

История несложная, и вот о чём она. Джек Дулуоз (альтер-эго Керуака) понимает, что корона “короля битников” тяжела: почти все знают его как стереотипного персонажа из “На дороге” и донимают ненужным вниманием, поддерживать прежний образ жизни уже не получается, не хочется, да и откровенно саморазрушительно. У одного из приятелей есть небольшой домик на побережье, и Дулуоз отправляется туда прочистить мозги, потому что в городе, в окружении друзей, собутыльников и подражателей он не справляется совсем. Сначала всё идёт неплохо, и он даже на какое-то время приходит в себя - но потом снова начинает болезненно тянуться в Сан-Франциско, откуда он выныривает снова и то одну, то другую разудалую компанию притаскивает за собой в идиллический почти безлюдный “Биг-Сур”. Так он и мечется, и каждая такая поездка все более лихорадочная, а под конец у него и вовсе начинается алкоголический приступ паранойи и галлюцинаций.
«Биг-Сур» (написан о событиях 1961, опубликован в 1962) совсем не такой, как ранние романы Керуака. Ну, то есть как… Очень характерный стиль свободного письма здесь выглядит зрелым и развитым. Керуак стремился вложить в своё письмо буддийские взгляды, рассматривал его как своеобразную дзэнскую практику – и, в общем, преуспел, потому что мотив «следования за кистью» угадывается легко, но текст при этом не выглядит стилизацией.

С точки зрения структуры роман гораздо более собранный, чем ранние произведения, но отчасти это и грустно. Тексту как будто бы не стоило так гладко замыкаться.

Если так посмотреть, весь роман – депрессивная вариация на тему “Уолдена.. “ Торо. И речь даже не о каких-то больших вещах, типа антитезы, спасибо Капитану Очевидность, городского и природного пространств. Керуак туда включает много деталей, которые дублируют “Уолдена…”. Торо пишет про, собственно, Уолденовский пруд – у Керуака безымянный ручей. У обоих есть классное описание зверушек. Забавно получилось с теми домишками,
куда писатели отправляются: (относительно) современный отшельник Керуака в поисках единения с природой не находит себе условную хижину сам, а злоупотребляет расположением своего приятеля.
Оба включили в текст поэзию, Торо в том числе чужую – а Керуак приложил к роману поэму, которая должна читаться как фонетическая запись звуков бьющих волн. Ну и, конечно, самое грустное: мы знаем, что и Торо, и Керуак не чуждались общения с приятелями в период своего “ухода от цивилизации”, но вот только один описал вдохновляющую полуотшельническую идиллию, а второй окончательно, кажется, в своих ориентирах разочаровался.

Отдельно, наверное, надо отметить ещё, что эпизоды возвращения Дулуоза в Сан-Франциско - всегда маленькое перерождение, то есть и город подан как лиминальное пространство, и сама дорога, путешествие – обряд перехода, но только всегда в сторону всё большего ментального расстройства.

Для меня лично, правда, было в этом всём много “но”. Честно скажу, я до этого из Легенд Дулуоза читала только бодрые “На дороге” и “Бродяги Дхармы” (не уверена, насколько я права, но буддизм, кажется, открыл Керуаку путь не к просветлению, а к тому, чтобы стать самовлюблённым душнилой). Так вот, в более ранних романах всё про жажду жизни; тот самый характерный свободный слог, может, и не отточен, но весь прямо дышит жаром на тебя с листа. В “Биг-Суре”, напротив, на первых страницах читаешь, как Дулуоз/Керуак пробирается в темноте к домику на побережье и в таком же духе, как раньше поездку с Нилом Кэссиди в Мексику, описывает, с каким трудом ему приходится продираться через кустарник. Выглядит некротически. И это претензия, конечно, не к Керуаку как автору, он очень честен в этом с читателями (мне кажется). Он выковыривает из себя каждую мысль, все их до конца выкладывает, и иногда хочется попросить перестать. Потому что, во-первых, невыносимо видеть, как парень из “На дороге”, который хотел гореть, как римская свеча в темноте, абсолютно выгорел изнутри.

Во-вторых, Керуак (что, конечно, не сюприз) как писатель состарился не особо хорошо; читать его размышления о женщинах, их уме, и то, как он им объясняет все подряд, довольно быстро утомляет – как и отсутствие эмпатии, и осуждение условных обычных людей (наверное, один из самых раздражающих пассажей в романе посвящен тому, как Дулуоз пытается поймать попутку, а его никто не берёт. Он, конечно, никого не осуждает за это… просто очень сильно чехвостит на ближайших страницах проезжающих мимо него “примерных муженьков”, которые бы обязательно подвезли его, не осаживай их мегеры-жены). В-третьих, Ник Кэссиди. Без комментариев, абсолютно проклятый персонаж, никогда не пойму, наверное, всей этой болезненной дружеско-братской привязанности.

Смотреть и комментировать экранизацию “Мастера и Маргариты”: 🤨
Манга Сигэру Мидзуки про мальчика с кладбища: 😏

История Сигэру Мидзуки весьма увлекательная. Почти сто лет назад старушка, которая приходит прибираться к семье Сигэру, рассказывает маленькому ребёнку истории про ёкаев, японскую нечисть. Ребёнку очень интересно истории про ёкаев и ещё интересно рисовать, остальное интересно не очень, поэтому со школой дела не складываются. Мальчик начинает кое-как учиться, когда узнаёт, чтобы в художественное училище без базового образования не поступишь, но тут начинается война. Его отправляют служить на острова Папуа - Новой Гвинеи, где он чуть не умирает от малярии, а потом теряет от ранения левую руку (он левша). После возвращения домой Сигэру переучивается рисовать правой и всё-таки поступиет в художественное училище, попутно подыскивая себе самую разную работу. С творчеством, конечно, не сразу складывается удачно: начинает он с работы в красильной мастерской, потом рисует для передвижного театра в картинках камисибай - но сами представления в этом жанре уже были у зрителей далеко не так популярны, как раньше. Зато росла популярность манги в более-менее современном её виде, когда она начала соединять особенности некоторых традиционных видов рисунка и живописи со стилем сатирических комиксов из европейских журналов. За это Сигэру как раз и ухватился, предложив в несколько издательств свои работы. В целом в его портфолио было много разного, но тяготел он к ужасам – и вдохновлялся, в частности, легендарными выпусками “Tales from the Crypt”, которые он хотел соединить как раз с теми самыми историями про ёкаев, которые слышал в детстве. В результате в 1965 году начала выходить манга Сигэру Мидзуки “Китаро с кладбища” – сам сюжет о мальчике-призраке изначально был придуман автором для представлений камисибай в 1960 на основе местной легенды. В результате всё это привело к тому, что цикл историй о Китаро печатался вплоть до 1969 года, завоевал невероятную популярность и внёс огромный вклад в популяризацию той части японской духовной культуры, которая связана с традиционными верованиями и суевериями. Сигэру Мидзуки впоследствии создал иллюстрированную энциклопедию ёкаев, а манга о мальчике-призраке Китаро легла в основу множества аниме-адаптаций, фильмов и компьютерных игр.
На русском комиксы вышли под названием “Ночные истории Китаро” (AltGraph, 2022), их два симпатичных тома. Сюжет такой: последняя пара призраков умирает, едва дождавшись рождения своего сына Китаро. Отец, впрочем, чтобы защитить его хоть как-нибудь, тут же перерождается, становясь глазом с миниатюрными ручками и ножками. Китаро сложно прижиться в мире людей, ему не на что покупать школьные принадлежности и платить аренду, поэтому он постоянно влипает во всякие неприятности, связанные с людьми. Впрочем, и мир сверхъестественных существ тоже очень суров: огромный демонический паук ворует душу Китаро; в городе орудует оборотень; человек-мышь и злой двойник Китаро охотятся за волшебной жилеткой главного героя, которая помогает ему перемещаться между миром живых и мёртвых. У Китаро появляется романтический интерес – девочка, обреченная превращаться в кошку при виде мышей или рыб (впрочем, она из-за этого проклятья не может исполнить свою мечту и стать певицей, поэтому вместо разбитых надежд выбирает лишенную мучений жизнь в загробном мире, куда по стечению обстоятельств попадает).
Читать это все приятно и, хотя жанр совсем легкий, это не делает “Ночные истории…” скучными или предсказуемыми: в середине книги мы обнаруживаем, что жизнь в неприветливом капиталистическом человеческом мире ожесточает Китаро и превращает его в антагониста, а “злой” двойник, наоборот, находит возможности поменяться к лучшему и вызывает читательское сочувствие. Еще из симпатичных сюжетных арок: несколько второстепенных персонажей хотят научным путем создать гибрид вампира и растения, чтобы показать его по японскому телевидению, чтобы преодолеть человеческое неверие и получить денег.

Потому что, как мы понимаем, основная проблема нечисти сегодня – не столько забвение, сколько безденежье. Люди отвыкли от необычного, поэтому ни на работу не возьмут, ни в школе не дадут учиться, ни дом снимать не дадут.

В общем, “Ночные истории Китаро” – отличные абсолютно, даже если вы ничего не знаете о ёкаях или манге.

PS - при всём этом не могу не заметить, что Сигэру Мидзуки весьма противоречивый был дяденька. У него любопытные интервью, особенно когда он говорит о своём творчестве. Без лишней драмы, довольно приземленно, как о ремесле (в хорошем смысле). Спрашивают его, зачем вы кроме историй про ёкаев нарисовали биографию Гитлера? Он отвечает, мол, ну, читателям интересно, чего бы не нарисовать. Ещё более интересными эти интервью становятся, когда он говорит о войне и милитаристской Японии, которую он, естественно хорошо знал и помнил.

Я закончила “Мой год отдыха и релакса” Отессы Мошфег и вот краткая рецензия. С точки зрения сюжета это текст (все уже прочитали его пять лет назад, ну да ладно) о том, как безымянная главная героиня пытается выйти из глубокого личного кризиса, нацеливаясь большую часть года проспать под препаратами, которые выписывает ей терапевт. Это всё могло бы быть интересно; ментальные расстройства отправляют твою жизнь вне зависимости от того, насколько ты благополучен; тебя травмирует несоразмерно тяготам жизни из-за прихоти мозга. Для меня проблема с сюжетом скорее в том, что богатые привилегированные люди в депрессии остаются богатыми привилегированными людьми. Классовый разрыв между мной и главной героиней довольно велик, и сложно разглядеть ценную арку развития героини там, где в основном видится снобизм и нарциссизм. Если копнуть чуть глубже, то весь текст – развёрнутая метафора Соединённых Штатов накануне теракта 11 сентября 2001 года. И вроде бы в таком подходе должно быть что-то оригинальное и изящное: избалованная империя накануне великого потрясения представлена в виде молодой девушки, но уже измучившей саму себя, всем пресытившейся, циничной, лишённой любого человеческого тепла – но и это, откровенно говоря, раздражает; утомительно снова читать о судьбах держав. К тому же не отпускает ощущение, что роман весь очень расчётливо написан и проходится по всем темам, которые могут заинтересовать его целевую аудиторию (при этом жесточайше над ней иронизируя): американское общество, богатство, современное искусство, терапия, детские травмы, неверие в романтическую любовь и искреннюю дружбу, женский внутренний мир (тм).
В описании женского – не обратила внимание сама, но потом заметила во многих рецензиях, которые решила почитать – много холодности и физиологизма. Но, наверное, после корейской литературы у меня к этому чувствительность понижена, поэтому воспринимается далеко не так остро.
В общем, если как-то закругляться, то понимаю, почему “Мой год…” может понравиться кому-нибудь. Везде пишут про то, какой он барочный (люблю барокко), но, развивая сравнение, я бы сказала, что больше похоже на голландские натюрморты в духе “Суеты сует” или всяких этих завтраков с перезревающими фруктами. Они замечательные, и это искусство, и оно прекрасно, но больше ли в нём смысла и души, чем в современной ему жанровой живописи с дерущимися крестьянами, в конце концов.

В японской популярной культуре в последнее время всё чаще стали появляться позитивные образы семьи и родительства. Зрителям разных возрастов показывают, что совместная жизнь и воспитание детей это, конечно, не просто, но в этом есть большой смысл, свои очень значительные радости. При этом в фокусе внимания оказываются довольно разные семьи и разные дети. В манге и аниме рассказывают о том, как важно включённое отцовство, и о том, что неполные семьи тоже могут быть счастливыми, и в межкультурных браках нет ничего страшного, и даже если семья была создана не из-за романтической любовной истории, а по каким-то другим важным причинам – это всё ничего страшного; главное всегда – человеческое тепло. При этом и манга, и аниме часто получаются чудо какими славными. Учитывая то, в каком демографическом кризисе Япония пребывает, то тут, то там периодически звучит мнение, что государство специально продвигает такой контент. Ну, как бы то ни было, в целом депрессивный взгляд на семейные отношения никуда не девается. Или не депрессивный, а, скажем, настороженный. Вот “Брак с другими видами” Юкико Мотои такой как раз.

В нём заглавная повесть и три рассказа, и все они о том, что за отношениями в паре (и за любовью к детям) часто стоит какая-то неясная тень, какой-то тайный, иногда даже не до конца сознаваемый мотив. И это не хорошо, и не плохо, просто лучше бы отдавать себе в этом отчёт.

“Брак с другими видами” (повесть) о женщине, которая замечает, что их с мужем лица начинают становиться до неприятного похожи друг на друга, и оба они при этом расплываются в какие-то ленивые капли. Да и их пристрастия, привычки как будто смешиваются в одну кучу. Соседка рассказывает героине, Сан, о знакомых, с которыми произошла похожая история, но в той паре жене удалось вернуть себе собственный облик при помощи амулета, который вместо неё впитывал в себя мужнино влияние. Но вот героиня “Брака…” постепенно сопротивляться перестала. Постоянно появляющийся в её мыслях образ уробороса, поначалу пугающий, начинает казаться всё более чувственным. Разве полностью раствориться друг в друге не прекрасно? С другой стороны, и муж становился стремительно на неё похож – и видеть вот это превращение, как будто какую-то нелепую проделку духа-оборотня, стало для неё совсем уж не выносимо. Сан не выдерживает и, прямо как в народных сказаниях, кричит загадочному существу, чтобы оно приняло уже наконец любой облик, какой ему по-настоящему хочется. Муж буквально, прямо вот физически взрывается от этих слов, и из его останков, которые героиня хоронит в горах, вырастает нежный цветок. Всё это время он упорно домоседствовал, едва находил в себе волю работать, залипал на монотонные телешоу и игры – а оказалось, ему просто не особо хотелось быть человеком.

Тут сразу много сложных раздумий о жизни в браке: и о взаимовлиянии до полного стирания отличительных черт у супругов, тут и о подавлении чужой воли, и о том, что иногда мы почему-то выбираем растворение в другом человеке. Решаясь на семейную жизнь, надо понимать, чем это может обернуться: именно в повести есть второстепенная линия с младшим братом героини и его девушкой, которые жениться не торопятся – хотят подольше побыть сами собой. С другой стороны, и сохранение своего “я” тоже не гарантирует счастья в браке: ещё одна пара в этой повести, пожилые соседи, вроде и счастливы друг с другом, но болеет их кот, которого они, отчаявшись вылечить, решают оставить в горах. И как будто сами они славные, но “брак с другим видом” не выдержали, не ужились, не нашли в себе достаточно любви.

“Собаки” понравились мне больше всего, там куча огромных белых псов-оборотней(?)-людоедов где-то в заснеженном краю забирают в свою стаю девушку, безнадёжно влюблённую в женатого мужчину.

В “Баумкухене” женщина борется с нездоровой навязчивой тревогой и диссоциацией, сидя дома с двумя детьми.

В “Соломенном муже” героиня выбирает брак с буквально говорящим соломенным чучелом, потому что в целом хороший добрый муж, иногда распалится и рассыпет из себя сено, но и что теперь, в браке и не такое бывает. Лучше построить отношения с таким, другие варианты все какие-то пугающие.

В общем, 10 тревожных мыслей из 10, прекрасно.

Поздней осенью 1928 года в далекую сибирскую коммуну с поэтичным названием «Майское утро» приехал журналист Абрам Аграновский. Он пообщался с местными жителями и не поверил своим ушам: крестьяне проводили свободное время за чтением Гейне и Ибсена, обожали Пушкина, Гоголя и Чехова. Все они были учениками молодого педагога Адриана Топорова, который устраивал для коммунаров литературные вечера. Читки произведений сопровождались бурными обсуждениями, которые Топоров аккуратно записывал, а затем издал. Его книга «Крестьяне о писателях», вышедшая в 1930 году, получила множество восторженных отзывов. Но вместо лаврового венка Топорову пришлось довольствоваться терновым: власть имущие инициативу учителя не оценили.

https://gorky.media/context/ot-pushkina-u-menya-bolshaya-golova-stala/

Мотивация: лучше такая, чем никакой

https://youtube.com/shorts/Sd7Fgo7ppvE?si=s25_G4xex0wP7DEI

На рубеже лета и осени немного запоздалый пост (зато сразу про две книги).

Первая – «Нагори. Тоска по уходящему сезону» японо-французской писательницы и поэтесс Рёко Секигути. Нагори одно из тех слов, которые можно бы легко включить в характерные списки непереводимых понятий, которые показывают как будто бы только японцам присущее тонкое понимание мира вокруг. Нагори – поздняя пора, когда мы по иногда незначительным признакам замечаем, что на смену одному времени года сейчас вот-вот наступит следующее. Наиболее очевидно это в случае сезонных овощей и фруктов – и цветов; но нагори более широкое понятие, оно «говорит о нашей ностальгии по чему-то, что от нас уходит или от чего уходим мы, и о самом этом отходящем предмете, который – будь то цветы, снег или что-то ещё – с грустью покидает мир и прощается со своим сезоном. Эта прощальная грусть объединяет вещь и того или ту, кто на нее смотрит».
Как и само понятие нагори, книга получилась многослойной.
Сезонности в кулинарии здесь уделено предсказуемо больше всего внимания. Во-первых, потому что авторка подходит к еде профессионально, книга во многом вдохновлена её кулинарной резиденции в Риме. А во-вторых, это всё не только потому что мысль о летних месяцах сразу напоминает нам о спелой черешне и персиках, а тыква неизбежно ассоциируется с осенью. Дело ещё и в том, что, как и в жизни людей, в жизни продуктов тоже есть свои периоды, во время которых на первый план выходит какое-нибудь особое их качество. Раннее яблоко и яблоко осеннее – совсем разные плоды, как мы все знаем. У Рёко Секигути, конечно, из примеров не яблоки, а юдзу – и об этом она пишет тоже. Символы сезона для всех свои, везде годовой цикл проживается по-своему.
Но еда и ингредиенты для блюд – это по большей части фон для неспешных рассуждений о наших отношениях со временем, с окружающим миром, с чувствами предвкушения и ностальгии. Мы живём в мире, где клубника уже почти утратила свою сезонность, и можно встретить её на прилавке, свежую, круглый год – может, это как-то связано с нашей погоней за вечной юностью? А вот баклажанам, даже когда приходит их время, никто так не радуется – наверное, в этом есть что-то от боязни какой-то глобальной зрелости и подступающей зимы жизни.
Иногда Рёко Секигути рассуждает и на смежные темы. Например, о том, что такое сезоны как таковые. В традиционном японском календаре из вовсе не четыре (как времен года), и не двенадцать (как месяцев), а, по пришедшей из Китая традиции целых двадцать четыре, которые в свою очередь можно и дальше дробить и получить семьдесят два коротеньких отрезка времени, каждый из которых будет охватывать очень специфический момент годового цикла. Сейчас, например, вот-вот закончится сезон начинающихся холодов и начнётся сезон созревания риса.
Да и сами ассоциации с сезонами, маленькими или большими, гораздо сложнее и многомернее. Наверное, самый любопытный фрагмент книги посвящён тому, как отражаются представления о них в трёхстишиях хайку, которые этой самой сезонности придают огромное значение. Сезонные образы это не только, например, характерные пейзажи, но и сложные цепочки ассоциаций с традиционными праздниками (летом празднуют Обон, праздник духов – значит, привидение это летний символ), отсылки к биографиям известных писателей, родившихся или умерших в то или иное время года (летом уместно написать о “поминовении вишен”, потому что летом покончил с собой Дазай Осаму, а в числе его произведений есть рассказ “Вишни”). Тонкость в том, что с ходом времени сезонными становятся размышления и о событиях истории и политики: поминание бомбардировки Хиросимы или трагедии на АЭС Фукусима. Получается, что жанр нацелен на то, чтобы напомнить нам о том, что на смену одному сезону неизбежно наступит другой – но тут же писательница задаётся вопросом, а этично ли в том же духе рассуждать о рукотворных катастрофах. Такой вот горький привкус иногда чувствуется во всём этом в общем нежном рассказе о внимании к времени и природе.

Вторая книга тоже японская, тоже про сезоны и еду. В ней, впрочем, никакой горечи нет и в помине. Это «Перелесок» Дайскэ Игараси, одна из любимых моих манг. Главная героиня, Итико, не прижилась в большом городе и решила вернуться в родную деревушку. Манга, собственно, о том, как она живёт одна в старом доме своей семьи, все из которой или умерли, или делись куда-то. За год она встраивается в бытование японского захолустья: собирает урожай то одного, то другого растения, чистит снег, готовит немудрёную еду и про каждое из блюд рассказывает: тут есть и рецепт, и подходящее воспоминание. За это время у неё получается заново обрести старых друзей и понять настоящую силу и очарование деревенской общины. Итико потом ненадолго покидает родные места ради работы в городе – но опять возвращается с мужем и ребёнком, уже насовсем, чтобы переживать с деревней все её радости и невзгоды.
«Перелесок» невероятно хорош, он и про чувство плеча, и про семью, и про друзей, и про тоску по родным местам; в нём нет приторности, но и наносной тоски тоже нет. Если вдруг читать лень или не нравятся комиксы, то у этой манги есть целых две экранизации: японская в двух частях и корейская длительностью около ста минут. Обе называются «Маленький лес».

Ну и мем, не только же всякое благорастворение

Вижу, многие пришли после репоста обзора на "Вегетарианку"!
Всем привет)
Про этот роман у меня ещё был пост о проблемном переводе на английский, вот тут лежит!