Когда уже все обсосали историю с репером из Оксфорда и его поведение с несовершеннолетними, можно посмотреть на все эти события с несколько более отстраненной позиции. Современное психологизированное общество опять уперлось в конкретный кейс и начало с наслаждением разматывать эмоции. Я эмоции обесценивать не хочу и такое поведение репера, конечно, осуждаю, но почему-то никому не пришло в голову перестать ощупывать слона в комнате за только хобот и посмотреть на это животное целиком.

Максимум, говорили о «рэп-тусовке». Но это куда более широкая системная проблема.
Ситуация эта абсолютно аналогичная, если сопоставлять ее со скандалом вокруг католической церкви, который в начале 2000-х вскрыло издание Boston Globe (история, экранизированная в фильме «Spotlight»).

Там один из ключевых моментов заключался не только в самих преступлениях, но и в способе, которым церковь как институт систематически укрывала виновных, изолируя и переводя из прихода в приход, чтобы не подрывать авторитет церковной организации. «Плохие яблоки на хорошем дереве» – именно так священников представляли, замалчивая реальный масштаб.

https://telegra.ph/V-centre-vnimaniya-03-29

Игра против геймификации

В этом полузабытом уголке парадоксов и бухтения я часто пишу о том, как современная эпоха позднего капитализма отчуждает людей от своих важных укорененных форм бытия. Игра – это одна из таких форм. Геймификация, несмотря на звучание, к игре имеет примерно такое же отношение, как карта к территории. Это не игра, а схема поведенческого контроля, только замаскированная под «веселье». Баллы, бейджики, уровни, график вовлеченности – это элементы дрессуры, в которой субъекту предлагается чувствовать себя свободным, строго следуя маршруту. Это и есть чудо геймификации: ты как будто выбираешь, но только между вариантами в выпадающем списке.

Но с философской точки зрения, это не игра, а ее профанация.

Подлинная игра никогда не была средством. Она была основой, и это большая разница. Игра это некоторая форма бытия, в которой мир не объясняется, не используется и не завоевывается, а разыгрывается. Она предшествует морали, предшествует политике, предшествует функциональной рациональности. Что писал центральный людовед Хёйзинга? Культура как таковая не предшествует игре, а наоборот, возникает из нее. Ритуал, право, наука, религия: все это, по его мысли, вырастает из изначального «магического круга».

Как мы поймем, что перед нами настоящая игра? Чем она нас завораживает?

Прежде всего – своей бесполезностью. В настоящей игре нет цели, которую можно вынести наружу. Счет в футболе – не в профессиональном, где два миллиардера смотрят, как по полю бегают 22 миллиардера – а вот в дворовом, в который мы все играли, вне матча перестает быть важным, рациональным.

Во-вторых – свободой. В игру нельзя заставить играть. Принуждение к игре обнуляет ее, и вот это родительское «сходи, поиграй с ними» никогда не сработает, если. Если что?

Если, в-третьих, не появились правила, создающие мир, а не ограничивающие действия.

Именно это рождает четвертое условие игры –  вовлеченность. В игре нет внешнего наблюдателя, она требует вашего телесного и символического участия.

Это и делает игру родственной ритуалу: она не представлена, а разыграна. В этом смысле она ближе к театру, чем к симуляции, к обряду, чем к сценарию, и к жизни, чем к проекту.

Мы живём в эпоху тотального утилитаризма. Даже досуг давно стал инвестиционной активностью: его надо «грамотно планировать», «измерять эффективность», «повышать конверсию в отдых». Сам факт того, что появилось выражение «геймификация обучения», говорит о том, что игра теперь воспринимается как технология мотивации, а не как самостоятельная форма взаимодействия с миром.
Но подлинная игра ничего не мотивирует. Она не требует, она втягивает. И так мы можем бросить вызов современной логике продуктивности: быть, не принося пользы.

Потому что, возможно, именно в игре, в ее бесполезности, повторяемости, символической избыточности, и скрыт тот способ быть, который сегодня особенно трудно себе позволить.

Такие дела.

Хочется и дальше развить идею игры как некоторого сакрального ритуала, где практическая польза сию минуту не является главной целью. Если вернуться к истокам социологии, то мы увидим, как Марсель Мосс показывал: ритуал, конечно же, это не пережиток архаики, а способ, которым власть думает телом. Через повтор, позу, интонацию, жест.

И конечно, в современной политике в устоявшихся политических культурах существует своего рода целая литургия: определенный набор манер, сложившиеся партийные оппозциии, выступления, где важна не аргументация, а форма говорения. Ну например, если республиканец не говорит, что на идти на выборы ему велел бог, к нему меньше доверия, потому что ритуал не завершен. Ведется игра, в которой нельзя выйти из роли, не разрушив сам порядок.

Интересно, что про это общество спектакля говорили именно левые мыслители в 60-ые годы прошлого века, однако их действия не шли дальше контр-перфомансов.


То, что сейчас делает Трамп, это борьба с этим "спектаклем" справа. То, что он делает, антропологически можно назвать лиминальным разрывом. Ему нет места в этой двухпартийной литургии, так что он не просто нарушает ритуал, он навязывает новый. Его митинги становятся это буквально проповеди, Make America great again - это не лозунг, это мантра, заклинание, красная шапка это обрядовый инструмент. Он не отказывается от сакрального, он просто меняет жрецов. Политика становится театром, в котором старая сцена сжигается на глазах.

6 января 2021 года, когда толпа врывается в Капитолий, она действует не как политический субъект. Она действует как мистериальное братство, возвращающее себе свое священное пространство. Это не штурм, это обряд вторичного освящения. Не ради власти, а ради знака

Система глобальной торговли, со всеми её тарифами, ВТО и "естественным порядком" потоков - это тоже ритуал, просто замаскированный под экономику. Когда Трамп вводит тарифы, он делает это не как экономист, а как ритуальный агент, возвращающий символическую границу: между своими и чужими, между телом нации и чужим вмешательством. Это не цифры, это жест очищения. "Чистота и опасность", про которую писала Мэри Дуглас.

Трамп - это шут, которому повезло надеть настоящую корону. И потому он публично, перформативно, с полным осознанием того, что священное всегда требует спектакля, пытается выстроить свои правила. Просто теперь это другой культ.

Такие дела.

Нассим Талеб как нарративная структура

Я уже давно слежу за феноменом под названием «российские успешные мужчины 40+». Их система ценностей и правда представляет интересное сочетание оголтелого эгоцентризма, индивидуализма, позитивизма и объектизма уровня книг Айн Рэнд и подхода к социально-гуманитарным проблемам уровня советского инженера из НИИМахорки пополам с двачером, уверовавшим в «темное просвещение».

И здесь нужно вспомнить еще одного интеллектуального гигачада, который стал нарративной ролевой моделью для такого сорта мужчин. Джордан Питерсон для нытиков, для настоящих мужчин – Нассим Талеб. Он очень популярен в России среди некоторого слоя мужчин, которые добились относительного материального успеха на ниве предпринимательства или стали топ-менеджерами в отечественных, а то и зарубежных т.н. экосистемах. Они пытаются перенимать его стиль речи, манеру суждения, пишут, как он, в своих Фейсбуках, твиттерах и т.д.

Все знакомы со словосочетанием «Черный лебедь», «антихрупкость», но, как обычно, вряд ли все внимательно вчитывались его книжки. Они просто пытаются перенимать его стиль речи, манеру суждения и тд. Это коктейль стоицизма по акции, дропов «жестких» цитат, антиуниверситетской позе, презрения к «толпе», и, конечно, вера в то, что теперь ты понял жизнь.

Но, по факту, это не философия. Это просто нарративное оправдание своего случайного успеха. Потому что признать, что тебе повезло, больно. А вот сказать «я антихрупкий» очень приятно. На виртуальных полях срачей в соцсетях Талеб и его последователи родили интересный гибрид - агрессивный стоицизм. Эти буквально позиция, при которой ты подавляешь эмоции, но с выражением лица, как будто вот-вот ударишь кого-нибудь за то, что он не верит в гуманный капитализм и креативное разрушение.

Культ Талеба по факту это маскулинный элитизм с теоретическим лицом. За ним прячется все то же старое доброе:
– мизогиния,
– нарциссическое самоутверждение,
– и временами интеллектуализированное ультранасилие, которое вместо кулака предлагает циничную таблицу вероятностей.

Нассим Талеб это не философ. Это маркетолог вашей тревожной идентичности, дорогие мои успешные люди.

Такие дела.

Умер Андрей Щербенок, с которым мы что-то работали, что-то обсуждали, делали вместе тексты.

Философы обычно живут сильно дольше, чем получилось у него. Не надо так.

После Хейзинги и Батая философия как будто забыла о праздности. Я уже писал про Хейзингу и его обоснование того, что вся культура, особенно право, религия, даже наука, выросла именно из свободного, игрового и непроизводительного времени. Неотомист Йозеф Пипер настаивал, что досуг — это не отдых после труда, а фундаментальное условие человеческой свободы и созерцания, не подчинённого логике полезности. Батай же пошел еще дальше и считал, что подлинная свобода проявляется не в работе или полезной деятельности, а в расточительстве, в ритуальном эксцессе, в непроизводительном и даже разрушительном празднике, который невозможно превратить в товар.

Сегодня этот опыт почти полностью утрачен в результате "разукоренения", о котором писал Поланьи. Досуг превратился в индустрию услуг, а праздность стала подозрительной, если не сказать аморальной. Мы бесконечно оптимизируем отдых, стремимся извлечь из него ценность и пользу, переживаем чувство вины за "пустое" время.

Любопытно, что вопреки современному стереотипу о постоянно работающих людей древнего мира, антропология показывает другое: люди в традиционных обществах на самом деле не так уж много работали. Большая часть их жизни была организована вокруг ритуалов, коллективных праздников, танцев и молитв. Эта "организованная праздность" была не случайной, это была символическая и структурная форма социального существования. Про это, например, пишет Маршалл Салерс в The Original Affluent Society.

Современный аналог праздности называет прокрастинацией и всячески стигматизируют. Ее патологизируют, пытаются объяснить нейробиологически, найти эффективные способы "побороть". Но что если прокрастинация — это не "сбой", а естественное сопротивление тела и разума против непрерывной продуктивности? Что если она — не симптом лени" или слабости воли, а подавленная и стигматизированная форма праздности, которая так или иначе прорывается наружу?

Философия сегодня практически не обращает внимания на эту потерю. Праздность стала новой ересью в культе продуктивности: признать её правомерность означало бы поставить под вопрос фундаментальные принципы современной жизни. Но возможно, именно в праздности и скрывается то, чего нам сегодня больше всего не хватает: свобода не приносить пользу.

Подлая крыса и Большие яйца

Маркс иронически сказал, что история повторяется дважды: первый раз как трагедия, второй раз как фарс. Он, конечно, сравнивал истории восшествия на трон Наполеона Первого и Наполеона Третьего. А что хочу сравнить я?

11 сентября 2012 года во время теракта в Бенгази погибло много служащих американского посольство, среди которых был служащий Госдепартамента США Шон Патрик Смит. Чем он нам интересен? Тем, что скорбь по его гибели выразили не только коллеги и родственник, а также друзья в мире реальном. По нему скорбили в мире игры EVE Online, в которую он уже давно играл. В EVE Online Смит был видной фигурой с ником Vile Rat, занимая должность главного дипломата альянса Goonswarm. Он также был членом Совета звездного управления (Council of Stellar Management), органа, представляющего интересы игроков перед разработчиками игры. Его дипломатические навыки в виртуальном мире были настолько значимы, что многие считают, что он существенно повлиял на формирование политической карты игры .

После его гибели игровое сообщество EVE выразило свою скорбь самыми разными способами, включая массовое переименование космических станций в его честь и организацию виртуальных памятных мероприятий. То есть этот человек с реальным опытом дипломатии в горячих точках крайне успешно применял свои навыки в игровых мирах, в которых высока роль умения договариваться в условиях острой конкуренции.

А сейчас в команде Трампа-Маска DOGE мы видим 19-летнего Эдварда Користина, который под ником Big Balls постил всякую расистскую дичь, устраивал сливы данных, устраивал хакерские атаки "по приколу", а теперь (внимание!) отвечает за информационную безопасность в государственных агентствах, в том числе, Госдепартаменте, то есть отвечает за дипломатическую кибербезопасность. Вот такая, понимаете ли, загогулина и ирония судьбы.

Vile Rat решал реальные проблемы, перенося этот опыт в мир виртуальный.

Big Balls создавал виртуальные проблемы, перенося этот опыт на мир реальный.

Раньше игроки стремились стать похожими на настоящих политиков. Теперь политики подбираются из бывших игроков. Симуляция больше не нуждается в реальности, чтобы ее имитировать. Она теперь сама и есть протокол.

Такие дела.

Рубрика "Попал под лошадь" опять с вами: на этот раз выступил экспертом по счастью для уважаемого издания и опять поругал бездумную психологизацию и навязчивый селф-хелп. Счастье-то какое!

«Мы видим, что стабильность и защищенность, наличие доверительных отношений, социальная включенность и жизненная осмысленность — все это формируется не на индивидуальном уровне, а в рамках политик, институтов, культурных норм и форм коллективной жизни», — поясняет Стахеев. Именно поэтому счастье требует не только прогулок в парке (они еще должны быть кем-то построены и благоустроены), но и справедливых систем здравоохранения, честных институтов, работающих сообществ и культур, в которых человек, с одной стороны, может хотя бы как-то делать свой жизненный трек предсказуемым, а с другой — не остается один на один со своим отчаянием.

Жалко, что не дали закончить все моей любимой фразой.

Такие дела.

Славой Жижек тут написал любопытную колонку, которая мне интересна как раз как исследователю "фейк ньюс", конспирологии и т.д. В ней он возвращается к парадоксу лжеца и объясняет, почему в постправдивую эпоху важно различать не только, что сказано, но и как это сказано — не содержание, а субъектную позицию высказывания. Политические дискурсы, от популизма до либеральной политкорректности, маскируют ложь правдой и наоборот, превращая риторику в симуляцию искренности.

Противопоставление истерии и обсессивного невроза здесь работает как метафора двух типов лжи: истерик лжёт, чтобы выразить правду, невротик — говорит правду, чтобы скрыть ложь. В роли первых в современности часто выступают левые, а в роли вторых правые, о чем остроумно он и подмечает. Правые консерваторы с удовольствием практикуют жесткий релятивизм, который они сами же громогласно проклинают.

В этом и заключается высшая ирония: критики постмодернистского релятивизма действуют по его логике гораздо последовательнее, чем любители Жака Деррида, у которого, как известно, вдруг не стало переда. Просто делают они это не в теории, а на практике, изо дня в день пересобирая "исторические факты" в политически выгодные нарративы.

Жижек уточняет важную вещь: речь не о каком-то лукавом отрицании Холокоста через постструктуралистские игры, наоборот, даже отрицатели Холокоста вроде Дэвида Ирвинга действуют строго по верификационистским принципам: ищут документы, проверяют архивы, настаивают на "правде фактов". Проблема не в том, что они врут, а в том, что именно они делают с правдой, как ее структурируют.

Здесь вступает в игру герменевтический горизонт: данные никогда не говорят сами за себя. Как и в любой интерпретации, важна точка отсчета — что ты хочешь найти, какой вопрос задаешь, откуда смотришь. Историк-расист может выстроить вполне "достоверный" нарратив, опираясь исключительно на те факты, которые подтверждают его изначальную установку. Это будет непротиворечивый, документально подкрепленный рассказ, но это и будет самая опасная форма лжи — ложь, собранная из правды. Или, как когда-то говорил Беньямин, каждый документ культуры есть также и документ варварства: вопрос в том, чей голос в нем слышен больше.

Именно это различие и становится этико-политическим ядром текста. Мы не имеем дела с наивным релятивизмом: все точки зрения не равны. Некоторые из них — более истинны, потому что более адекватно захватывают тотальность — социальную, политическую, историческую. История нацизма, рассказанная с точки зрения угнетенных, — не просто «одна из возможных перспектив», а та, которая выстраивает знание вокруг реальной динамики угнетения, а не фетишизирует банальность зла или эстетику формы.

Здесь на поверхность выходит забытое, но сегодня актуальное актуальное понятие Юргена Хабермаса — "человеческие интересы" как условие всякого знания. В постправдивом мире, где все гоняются за "голыми фактами", мы возвращаемся к простому, но фундаментальному вопросу: зачем ты рассказываешь именно эту историю и от чьего лица ты говоришь? Ответ на него уже не эпистемологический, а этико-политический. Он выводит нас из топи «нейтралитета», в которой так уютно чувствует себя экспертный дискурс. И напоминает, что правда это всегда позиция и ответственность за предложенные тобой знания (о чем я пишу в этом скромном бложике постоянно).

Таким образом, в отличие от тех, кто тоскует по "большой Истине", Жижек предлагает куда более трезвую оптику: нет нейтрального взгляда, но это не значит, что нет более или менее адекватных описаний. Просто адекватность определяется не только и не столько фактами, сколько тем, в каком мире ты хочешь жить и кого ты в этом мире считаешь субъектом, а кого объектом политики. Так, история, рассказанная жертвой, может быть страшнее, но она правдивее — потому что не имитирует "беспристрастность", а проговаривает структуру насилия, которая эту жертву произвела.

И в этом плане, например, хуже фейков — только их разоблачение, которое ничего не меняет.

Такие дела.

Продолжая тему про позицию говорящего и Жижека, любящего все объяснять скабрезными анекдотами.

В СССР был анекдот о том, как американец и житель страны советов спорили, где больше свобод. И американец сказал, что он легко мог бы выйти на площадь и кричать, что Рейган дурак. На это житель СССР отвечал, что он тоже легко мог бы выйти на площадь и кричать, что Рейган дурак.

Мы не пойдем в исторические реалии и то, что никто бы несогласованно не смог выйти на площадь и кричать, что Рейган дурак, потому что в таких типах государств личная инициатива - это более тяжелый проступок, даже если оно в поддержку режима, нежели молчаливое диссидентство.

Мы пойдем в сторону позиции говорящего и истины говорящего. Сейчас кажется, что мы живем в мире, где все друг с другом переругиваются, говоря прямые и грубые слова, "просто говорят правду". Однако фактически это не правда, а риторика в условиях безнаказанности.

Как обычно, древние греки придумали вообще все, и в античной Греции существовало слово "парресия", которая означала буквально "говорить все" или "свободно говорить" — без страха, откровенно, даже перед властью, даже рискуя своей жизнью. Это было не просто "честное слово", а акт этического мужества: сказать правду тому, кто может тебя наказать.

Мишель Фуко подробно анализировал парресию в своих поздних курсах в Коллеж де Франс, особенно в лекциях "О мужестве истины" (Le courage de la vérité, 1984). Для Фуко парресия — это практика, в которой истина и риск жизни связаны: говорящий не просто сообщает правду, а берет на себя личную ответственность за неё, ставя под угрозу своё благополучие или даже существование. Про ответственность за те знания, которые высказываются публично, я тоже тут неоднократно писал.

Фуко выделяет три аспекта парресии:

– Истинность (говорится нечто, что человек действительно считает истиной);
– Риск (говорящий рискует, говоря правду);
– Критическая функция (правда направлена против власти, порядка, общепринятых мнений).

Ключево момент: Фуко противопоставлял парресию риторике, потому что риторика — это искусство убеждать, а парресия — искусство говорить правду, даже если это тебя не сделает популярным.

Так что все эти американские или российские "правдорубы", которые выступают в рамках очерченного дискурса, ничем не рискуя, – это не "жесткая правда", а обычная риторика для убеждения.

Такие дела.

Очень хорошо про то, почему принцип индукции не работает, когда ты пытаешься выстроить хотя бы какую-то научную картину мира.

Ну и туда же идут все эти тесты на коэффициент интеллекта. Вот ты пытаешься-пытаешься понять принцип включения-исключения этих ромбов-кругов-квадратов, а оказывается, что все это вообще не работает.

Политика как искусство возможного и концерт как форма власти

Сходил тут в филармонию, где Денис Мацуев насиловал пятый концерт для фортепиано с оркестром Бетховена. Это было ужасно, но в процессе его взаимодействия (точнее, его отсутствия) с оркестром родилась у меня одна мысль. Понимание политики как искусства возможного в своей изначальной формулировке предполагает не столько цинизм, сколько художественность, намек на то, что политика, подобно искусству, никогда не бывает чисто функциональной. Она включает выбор форм, репертуаров, интонаций и исполнений. Как и музыка, политика требует режиссуры, интерпретации и актов воплощения. Она не существует как абстрактная система норм: она разыгрывается, исполняется, артикулируется в конкретных ситуациях и влияет, как и музыка, в первую очередь на эмоции, что мы видим в наше время очень наглядно.

В этом смысле интересен для анализа один из классических музыкальных жанров – концерт для солирующего инструмента с оркестром. Он представляет собой удивительно точную модель политического взаимодействия. Внутри такой формы заложена структурная драматургия отношений между индивидуумом (солистом) и коллективом (оркестром), между личным высказыванием и общей логикой, между импровизацией и дисциплиной. Это уже не просто музыкальная форма, а концептуальный прототип власти, задающий определенные возможности для распределения инициативы, конфликта, согласия или трансформации роли.

В принципе, уже в "Рождении трагедии из духа музыки" Ницше нам говорил, что музыкальная форма несет в себе дорациональное напряжение между аполлоническим и дионисийским началами, напряжение, которое может быть прочитано и как конфликт между институциональной формой (оркестр, партитура) и экспрессивным индивидуумом (солист). Теодор Адорно, известный шампанский социалист и теоретик музыки, предлагал читать музыкальные формы как выражения исторически обусловленных логик субъективности: у Бетховена материал "развивается" из себя, репрезентируя автономию буржуазного субъекта, а у Шенберга фрагментируется, выражая кризис целостности в условиях позднего капитализма.

И если для Адорно партитура еще сохраняет критический потенциал формы, то Жак Аттали, мыслитель, чиновник и, возможно, коррупционер, в своей работе "Шум: политическая экономия музыки" утверждает более радикальное прочтение. Музыка как форма артикуляции власти всегда предваряет институциональные реформы, предсказывая и одновременно моделируя политические трансформации. В этом смысле концерт становится своего рода политической лабораторией: здесь на уровне музыкального материала проигрываются логики консенсуса, гегемонии, сопротивления и асимметричного насилия.

Как это может выглядеть? (извините, филологи, пришедшие с канала Володи Пахомова, но у меня опять философский лонгрид)

https://telegra.ph/Koncert-kak-forma-politicheskoj-artikulyacii-05-13

В общем, я тут опять немного попал под лошадь и написал про то, почему управлять государством как коммерческой компанией - это такая же утопия, как и бесклассовое общество коммунизма. И как всякое буквальное воплощение утопии, оно даст последствия, которые не понравятся и самим воплощаторам.

На злобу академического дня. Так уже неоднократно бывало, что какой-то властитель шел войной на университеты, думая, что сейчас-то он заставит всех ходить строем. Проблема лишь в том, что заставить ходить строем какой-то институт может другой институт. И тут есть парадокс: если институционально университет поддерживает и укрепляет наехавший на него институт, то атака представителя наехвашей стороны интересным способом ослабляет и его.

Вот возьмем, скажем, Парижский университет. Ситуация началась как банальный "тусовочный" конфликт: студенты наук Парижского университета поспорили с хозяином таверны, а королевский гарнизон, действуя по приказу регентши Бланки Кастильской, усмирил толпу слишком усердно. Несколько юношей погибли, остальные объявили забастовку и… разъехались. Два года «академической эмиграции» обернулись для Парижа (и короны) провалом экономики Латинского квартала и репутационным ударом. В итоге папа Григорий IX 13 апреля 1231 издал буллу Parens scientiarum, которая стала фактически «магна карта» для академической автономии. Университет подчинен напрямую Риму, а не королю. Так капитуляция власти стала институциональным укреплением университета и очень дорогим извинениеи длиною в два года.

Или, допустим, Англия. Король-католик Джеймс (ну или Яков) II решил провести собственный кадровый эксперимент: навязать Магдален-колледжу президента-единоверца. Руководство университета отказалось, король его выгнал и все же назначил «правильного» человека. Итогом стал общественный скандал, поддержка университетов по всей стране, политическое охлаждение даже среди умеренных тори. Осенью 1688-го Яков в панике отменил свое решение и вернул ученых на места, но было поздно: через несколько недель его сместила Славная революция.

Ну или даже вот Священная Римская Империя. Император-реформатор Иосиф II, движимый просвещенным абсолютизмом, взялся «рационализировать» Левенский университет. Для этого он ликвидировал старую богословскую школу и учреждение централизованного Генерального семинария, а потом приказал перевести юридический, медицинский и «артистический» факультеты в Брюссель, лишив Левена статуса университета.

Профессора и студенты саботировали реформу, к сопротивлению примкнула местная знать: вспыхнула Брабантская революция. В январе 1790-го больной император лично отменил почти все свои нововведения. На надгробии по его воле появилась фраза-приговор: "Здесь лежит правитель, который несмотря на лучшие намерения не осуществил ни одного из своих планов".

Дело в том, что университет — это не просто "школа", а, если смотреть это через призму Никласа Лумана, автономная подсистема, чей главный ресурс — возможность выключить коммуникацию (забастовка, исход, пассивный саботаж). Когда политический центр посягает на этот ресурс, происходит резкое повышение комплексности и из локальной проблемы рождается кризис легитимности. Интересно будет посмотреть, чем оберется конфликт Белого дома и здания из красного кирпича с надписью Veritas, потому что ну мы же не будем проводить исторические аналогии, правда же.

Такие дела.

Есть мнение, что академическая наука очень медленная и поэтому всегда опаздывает, а вот "реальные практики" — вот эти да, на ходу подметки рвут. В этих словах есть доля правды, когда речь идет о "применении", народно-хозяйственном, так сказать, значении. Но что касается разработки концептов, тут мы, как раз, видим, как так называемые практики открывают для себя вещи, которые академические исследователи обсудили примерно полвека назад.

Вот, например, последние три-четыре года все буквально сошли с ума на теме социальных связей, преподают это в бизнес-школах, на коуч-сессиях и т.д. Если соскрести всю эту продающую шелуху, которая в ходу у всех этих инфобизнесменов, мы увидим, что основой для этого "уникального" принципа является у статья Марка Грановеттера The Strength of Weak Ties (Сила слабых социальных связей), которая была написана аж в 1973 году. В ней он рассматривал, как слабые социальные связи (дальние знакомые, приятели по курсам, случайные коллеги) оказываются более эффективными каналами для получения новой информации, чем плотные и замкнутые сообщества друзей и семьи. Почему? Потому что плотные сети дают тебе поддержку, но не дают новизны — там все и так знают одно и то же. А вот дальний знакомый может подкинуть тебе неожиданное предложение о работе или даже познакомить с будущей женой (ну или мужем, кому что нужно).

Похоже, до инфобизнесменов наконец-то доехала мысль, которую социологи обсудили лет сорок назад. Это даже немного трогательно — как будто ты видишь, как ребенок впервые находит палку и радостно орет: «Меч!» Но, как всегда, магия начинается, когда концепт социологический становится концептом коммерческим.

Грановеттера, как мы помним, интересовала структура социальных сетей, институциональные связи, трудоустройство и распределение информации. А интересанты из мира "психологии успеха" увидели в этом новую кнопку "бабло". Теперь тебе продают "курс по монетизации слабых связей", где объясняют, как правильно написать "привет, как дела?" бывшему однокурснику, чтобы он стал инвестором твоего стартапа.

Все это похоже на шаманизм в эпоху социальных сетей: слабая связь как тотем, которого нужно задобрить, чтобы пошел дождь из заказов. Про структурные дыры, плотность сетей, асимметрию информации, институциональное устройство рынка труда, ничего, конечно, не говорят. Тут главное скорее найти "правильную вибрацию" и правильно "сформировать проявленность".

Кстати, предыдущим королем продаж для этих людей из социологии был концепт "сообществ". Помните, как повсюду стали расти "комьюнити" — комьюнити дизайнеров, комьюнити мам, комьюнити владельцев мопедов? Это понятие вообще идет из классики социологии: Дюркгейма, Тенниса и даже Зиммеля. Ну а тут просто клонировали модель "закрытого клуба по интересам с чатом в Телеге и скидкой на курс". Превращение теории социальных форм в маркетинговую упаковку — любимое развлечение в мире, где все либо товар, либо потеря времени.

Я вот думаю, может, попробовать начать гадать, какой следующий концепт они запустят в тираж?

Будет ли это габитус Бурдье, как объяснение того, почему тебе не нравится корпоративный дресс-код, и почему вам надо срочно купить мой курс «как развить элитарный габитус за 14 дней»? Или, может быть, они доберутся до структурации Гидденса? Отлично ляжет в нарратив о том, как "каждое твое утреннее решение структурирует твою реальность", и тут, конечно, начинается воронка на интенсив по структурированному мышлению.

Ну или вообще можно сделать следующим хитом инфобизнеса акторно-сетевую теорию. Вполне логично: концепт достаточно непонятен, чтобы звучать умно, и достаточно универсален, чтобы впихнуть его куда угодно. Прямо мечта.

Так что ждите в ближайшее время курс "Как подружиться с вещами и построить сильную акторно-сетевую карьеру". Вас научат, как "синхронизироваться с ноутбуком", “настроить фреймворк отношений с кофемашиной” и "стать переводчиком между своими желаниями и неживыми агентами вокруг”. Ждите в этом канале чеклист "Как прокачать свой сетевой капитал через интеграцию неодушевленных помощников".

Такие дела.

Решил собрать немного публицистической активности в одном посте из относительно недавнего:

Дал философский комментарий в Forbes, что такое гейткипинг.

Рассказал, каким бывает счастье в разных странах.

Попробовал более или менее простыми словами объяснить, что такое «Темное просвещение» и почему им так увлеклись люди из айтишечки.

Ну и напоследок – про ретроградный Меркурий!

В общем, весна выдалась довольно продуктивной. Теперь осталось потратить лето.

Такие дела.

Талласократия против теллурократии

Если мы посмотрим на карту протестов против Трампа, то увидим любопытную линию разделения. Это не Запад и Восток, как в Европе, и даже не Север и Юг, как в США раньше.

Это побережье против срединной земли.

Такие дела