Становится первоочередным и все более необходимым обеспечить наличие психоаналитического дискурса в наше время, в этой нынешней ситуации беспрецедентного отката в отношении к речи и грандиозного прогресса технологий, когда имеется всеобщее соглашение, которое в бредовой манере приписывает свойства «разума» машине. Это транслируется под названием ИИ, Искусственный интеллект. Это аббревиатура современного бреда. Определение «интеллекта», «разума» отсылает к латинской этимологии, а именно: к inter-legere, т. е. читать между строк. Таким образом, интеллект — это операция изобретательного восстановления неявных частей текста, таких, что находятся в интервалах между сказанным. Машина расшифровывает строчки, но не читает то, что не является строкой, не читает то, что пропущено. Поэтому приписывать машине действие, на которое способен только субъект языка, является мрачным современным безумием.
[…]
Перенос инаковости другого на машину — это и есть порядок социального психоза, порядок концентрационного лагеря, потому что это приводит к подавлению другого. Выдавать машину за собеседника (gpt) — это карикатура на технологическую субъективность, которая отбрасывает ошибки в речи и подменяет социальную связь на соединение с машиной, субъект становится добычей этого бреда и его молчания, соскальзывает в наиболее глубокие зоны ментальной слабости и отказывается от этики.

Один из важных уроков, который я усвоила как учёная и активистка, состоит в том, что организация борьбы за мир часто начинается с трансформации. Трансформация может относиться к личному процессу становления политической активист: ки или к коллективному формированию движения, организации, проекта или протеста, которые стремятся противостоять власти, знаниям и политическим решениям, касающимся войны и мира. Во многих случаях реальный опыт или сильные эмоции, связанные с войной, запускают воображение индивидов. Это позволяет по-новому взглянуть на старые проблемы.

Таким образом, трансформация предстаёт как драматический знак и в личных историях активисто: к, и в историях общественных движений.

Эстетическая революция отчуждает (sépare) архитектуру от самой себя. Поэтому искусство построения новой жизни требует, чтобы строительное искусство было усмирено в двух своих крайностях: насущности (matérialité prosaïque) и зацикленности на воплощении идей. Выходит, что архитектуру нужно лечить от её совершенства. Архитектуру нужно превратить в несовершенное искусство, которое вздымаясь над земной твердью и над своими конкретными целями, превращается в безостановочный процесс. Вознесение (élévation verticale) и разбредание (redistribution horizontale) — это два основных типа подобного перемещения. Они же определяют два подхода, с помощью которых перемещённая архитектура строит коллектив: в режиме слёта в едином восходящем порыве или в режиме горизонтальной эгалитарной связи.

, невозможно сварить этот несчастный суп в течение целого дня или хотя бы пустой бульон и невозможно привыкнуть к неубывающей любви любимых

, невозможно привыкнуть к неубывающей любви любимых и невозможно помыть этот сраный пол в течение целого месяца или хотя бы подмести

, невозможно подмести сраный пол и невозможно встретиться с тобой, как бы я ни старалась; как бы я ни старалась

, невозможно согласиться на меньшее, чем любовь, или хотя бы просто согласиться хотя бы уже на что-то и невозможно встать с ёбаного дивана и подойти к тебе

, невозможно встать с ёбаного дивана и подойти к тебе и обнять и невозможно смотреть в чёрную воду времени, ища в ней твоё сердце или
хотя бы своё

Самым ярким примером для Арендт служит те два определения, которые человеку дает Аристотель: zoon politikon (живое политическое существом) и zoon logon ekhon (живое существо, наделенное логосом). В своей интерпретации она идет против традиции, привыкшей разводить эти два понятия и переводить второе как animal rationale, то есть делая акцент на интеллекте вместо коммуникативности. В противовес этому немецкая мыслительница стремится показать, что использование слова logos вместо nous отсылает к интеллекту не как к способности к чистому созерцанию, а как к его публичному использованию, местом которого является политическое пространство. Тот же ход мысли мы встречаем в программном тексте «Что такое политика?», где Арендт определяет ее через возможность человека сообщать не ту или иную отдельную информацию, а манифестировать саму свою способность к общению или, словами Беньямина, «сообщать в языке сам язык».

Шолем в свою очередь, обращаясь к раннему периоду раввинистического иудаизма, говорит об эквивалентности понятий «живой» и «говорящий». Так, например, арамейский перевод Книги Бытия, использовавшийся при богослужении, заменяет слова «человек стал живым» на «человек стал говорящим» (7:2). Отталкиваясь от фундаментального представления еврейской традиции об Откровении как аудиальном, а не визуальном событии (как оно мыслилось на Западе через визуальную метафору света), он показывает, что каббалистическая теория языка с самого начала предполагала в своей основе представление о языке, потенциал которого не исчерпывается актом передачи значения. Крайне сложная теология имени Бога преследовала именно эту цель — определить Откровение как Откровение языка, в котором Бог не сообщает себя через язык, а сам является языком (собственным именем).

Мимо нас навстречу часто проезжают местные Ханны Арендт и сдержанно улыбаются нам, говоря hallo. Чуть реже проезжает Хайдеггер на велосипеде, поджав тонкие губы, он чуть заметно кивает, а иногда и вовсе отводит взгляд, будто зная, что мы знаем, что он так и не извинился перед Паулем Целаном во время их единственной встречи. Недавно мы проходили мимо лихо орудующего бензопилой на своем участке немца. Накачанный зататуированный красавец 40+ нарезает целую гору стволов на короткие кругляши (вариант энергозамещения российских углеводородов?), будучи в наушниках. Не иначе дровосек Ролана Барта, который не только рубит дерево, но имеет что-то сказать по его поводу, вернее наверняка он слушает лекции Шеллинга по натурфилософии, осознавая свое единство с деревом, будто он одно из его ветвий, вставшее на ноги и пробудившее дремлющее в нем сознание на очередном витке диалектического развития природы

Если бы я была пессимистически настроена, то я бы сказала, что именно так и выглядит смерть миметического искусства. Художники уже имитируют не реальность, — они имитируют реальность, переработанную искусственным интеллектом. А это уже совсем другая история. Постгуманистический мимесис, как явление, уже выделился в отдельное поле для изучения и рассматривается, например, такими исследователями как Н. Кэтрин Хейлс и Нидеш Лауту. Но я оптимист, и к тому же миметическое искусство хоронили уже много раз, взять хотя бы то, что происходило вокруг искусства в XX веке.

Жижека интересует не революция как требование в логике наслаждения и воспроизведения политической власти, его интересует революция как момент «рефлексивного замыкания», когда происходит «удвоение себя как находящегося внутри и вовне своей собственной картины» (Жижек 2008: 24); иными словами, его интересует момент параллаксного удержания разрыва, носящего характер объекта-причины желания как такового (objet petit a). […] Параллаксное видение является тогда жизненным избытком, который может быть воспроизведен только в момент обнажения социального различия — классовой борьбы.
[…]
У Шеллинга никакая политическая стратегия не может быть истинной и безусловной, а сохранение социального антагонизма есть необходимое условие для реализации христианского сообщества веры. Вероятно, единственно четкая интуиция для политического действия у Шеллинга может быть сформулирована следующим образом: там, где сохраняется свобода от политической теологии, скрадывающей измерение различия, социального несогласия с идеологией; там, где сохраняется свобода от тотально легитимированных онтотеологических политических стратегий; там, где социальный антагонизм не всецело сменяется политической партийной борьбой за власть, — там возможна нетотальная политика, сохраняющая зазор для возникновения сообщества веры.

Социолог и философ Роберт Белла в статье 2019 года писал, что процесс рационализации, свойственный секулярному обществу, и ведущий к раскалдовыванию мира, создает потребность в смысле, на который претендует ответить терапия. Потенциальная способность терапии перекодировать социальный опыт в личный смысл мотивирует многих искать профессиональную поддержку. Однако попытка сдержать эффекты рационализации с помощью терапии имеют извращенное последствие в расширении рационализации в область интимных отношений. Формальные процедуры терапии вводятся в сферу личных отношений, что означает не более, чем перевод идей рынка, а именно личной выгоды, расчета и недоверия в сферу интимности. Они пронизывают отношения, сообщая им эффекты формальности, расчетливого эгоизма и подозрения, что вызывает в них новые кризисы, с которым работает опять же терапия.

Борьба ведется не на идеологическом поле, а на поле контроля. Власти не нужно, чтобы мы хотели с ней идти. Ей вообще неинтересны наши желания. Цензурировать, воспламенять, исправлять, пытаться всерьез влиять на умы слишком дорого и неэффективно. Поэтому власть даже не старается заставить себя полюбить. Поэтому она такая скучная и никчемушная, обходится без спецэффектов и привлекательной идеологии, не поддерживает даже бескорыстных сторонников Донбасса и философии русского мира. Это всё лишнее. Ни к чему. Слишком дорого в массовом производстве.

О революционности христианства:
Христианство совершило уникальную для истории человечества революцию — оно разоблачило истинный смысл религий. Древние религии были основаны на механизме козла отпущения (и, следовательно, сокрытии правды о нём). Христианство же основано на его разоблачении. А как только правда о козле отпущения оказывается раскрыта, становится невозможным использовать данный механизм снова. Разоблачая механизм козла отпущения, утверждая невинность жертвы и необходимость прощения, христианская вера лишает древние сообщества их привычных ритуальных жертв. Становится невозможным переложить все грехи на невинного человека и использовать его смерть для обретения временного мира. Более того, христианство побуждает нас принять сторону жертвы, отказаться от мести и простить грехи. Когда выбрать козла отпущения нельзя, людям не остаётся ничего другого, кроме как примириться друг с другом. В этом и есть суть христианства.