1/7

Мой канал посвящён памяти князя Фёдора Чёрного (умер в 1299 году) как родоначальника ярославских князей и самого известного их представителя, известного, главным образом, потому, что он был канонизирован сначала как ярославский, а затем и как общерусский святой с характерным прозванием «ярославского чудотворца». Церковное прозвание отсылает не к исторической деятельности князя, который никакими чудесами в летописях не отметился, а к его «посмертию». В святости князя ярославцы удостоверились, когда в 1460-е годы решили перезахоронить его останки, почивавшие в Спасо-Преображенском монастыре, и увидели, что они нетленны, и производят чудеса исцелений. Вера в чудеса от останков князя (и двух его сыновей, погребённых вместе с ним) и стали основой церковного почитания самих князей. Первоначальная редакция жития ярославских чудотворцев касалась именно этой стороны их жизни (в данном случае жизни после смерти), и лишь позднее житие было дополнено разными биографическими сведениями о Фёдоре Чёрном, взятыми либо из летописей, либо из местных ярославских преданий о нём, возможно, не столько городских, сколько семейных, потому что «обретение мощей» Фёдора Чёрного проходило при его прямом потомке, последнем независимом ярославском князе Александре Брюхатом (умер в 1471 году).

Эти обстоятельства канонизации нашего героя всегда надо иметь в виду при ответе на резонный вопрос «а что в нём святого?». Действительно, всё, что мы знаем о Фёдоре Чёрном (включая это несколько зловещее прозвище) едва ли дают основания к личному отношению к нему как человеку святому, то есть угодившему Богу в своей земной жизни и предстоящего перед Ним, как посредник для молитвенного обращения. Вопрос о святости Фёдора Чёрного и его сыновей лучше рассматривать в более широком контексте русской княжеской святости как таковой, которая на Руси приобрела небывалые масштабы. Святые князья и княгини исчисляются десятками в святцах Русской церкви.

2/7

Для правителей (князей, царей, королей и т. д.) в христианской агиологии предусмотрен специальный «лик» (категория святых) – святые благоверные [правители]. В церкви «благоверными» после официальной христианизации Римской империи в IV веке называли в принципе всех христианских императоров, деятельность которых была осмыслена как особое церковное служение по внешней защите веры. Император Константин Великий (почитаемый церковью как равноапостольный за то, что легализовал христианство и организовал Первый Вселенский Собор) сам называл себя «епископом внешних дел церкви». В эпоху Вселенских соборов (IV-VIII века) благоволение императора или императрицы к той или другой церковной партии существенно влияло на выработку вероучения. Столь высокое представление о царской власти основывалось на ещё библейской традиции понимания царя как «помазанника Божьего», идеалом которого был земной пращур Иисуса Христа иудейский царь Давид. Царь (единоличный вождь, независимо от конкретного словоупотребления, чьи полномочия освящены свыше через специальный религиозный обряд) мыслился как земной образ Царя Небесного, как священная фигура, гарантирующая своей властью внешний порядок религиозного сообщества, будь то «ветхозаветная церковь» в лице израильского народа, или «новозаветная церковь» в лице «нового Израиля», то есть христиан всего мира или конкретной страны. Важно отметить, что почтение воздавалось именно царскому достоинству как таковому, а не конкретной личности – её носителю, которая могла вовсе не соответствовать возложенному на неё бремени. Поэтому византийское почитание «благоверных царей и цариц» вовсе не подразумевало признания за последними какой-то личной святости или даже посмертного спасения. На деле византийских императоров и в земной жизни часто свергали с престола, калечили и убивали. Теория здесь была далека от практики.

Конечно, среди правителей, в том числе и византийских императоров, могли встречаться лично праведные люди, которые могли стать или подвижниками, или мучениками за веру, но их канонизировали уже за конкретный личный подвиг как праведных, преподобных или мучеников. Если правитель использовал свою власть для обращения в христианство своих поданных, его причисляли к лику равноапостольных, в котором, однако, наряду с правителями, например, тем же императором Константином или грузинской царицей Ниной, почитаются и простые люди вроде Григория Армянского или Патрика Ирландского. То есть все эти лики святости лишь допускали, а не подразумевали принадлежность к представителям светской власти, в то время как лик «благоверных» был предусмотрен именно для таких святых.

4/7

Говоря о русской княжеской святости, Г. П. Федотов также предварительно отсеивает тех святых, которые «проходят» по другим категориям, например, равноапостольных Ольгу и Владимира, преподобных Николая Святошу и Иоасафа Каменского и т. д. К собственно святым князьям как князьям относятся князья-мученики, князья-страстотерпцы и благоверные князья.

К мученикам часто причисляют князей погибших или непосредственно во время татарского завоевания на поле брани (Юрий Владимирский, Василько Ростовский) или казнённых после установления ига в Орде (Михаил Черниговский, Роман Рязанский, Михаил Тверской и его сыновья). Строго говоря к мученикам (то есть к отдавшим свою жизнь за христианскую веру), основываясь на церковном предании, можно отнести разве что Михаила Черниговского («Не хощу только именем зватися христианин, а дела творити поганых») и Романа Рязанского, которые были убиты за отказ исполнять языческие обряды. Все остальные или погибли в бою как воины или были казнены по политическим мотивам. Тем не менее, гибель князя на войне с татарами или от татарской казни считалась именно подвигом, достойным церковного почитания. Князь здесь уже переставал быть только политическим и военным вождём, он наделялся чертами того самого библейского помазанника, носителем харизмы, образом Христа для христианского стада и представителем этого стада перед Христом. Жизнь князя становилась священной, и её пресечение при известных обстоятельствах (от рук «поганых») воспринималась как катастрофа, грозящая обрушить внешнюю ограду христианства.

Что касается страстотерпцев, то они (Борис Ростовский и Глеб Муромский, Игорь Черниговский, Андрей Боголюбский) почитались за вольное расставание с властью и жизнью при столкновении со своими ненавистниками и завистниками из числа христиан и даже своих родных и друзей. Вольное «терпение страстей» в данном случае избавляло подданных от необходимости «терпеть страсти» за своих князей. Насчёт Бориса, Глеба и Игоря всё относительно понятно, но, что касается Андрея Боголюбского, который со своей жизнью и властью расстался вовсе не «вольно», и сражался до последнего, то его лучше рассматривать отдельно, как одно из странных исключений.

5/7

Наконец, просто князья, не праведники, не подвижники, не мученики, не страстотерпцы, не апостолы, а все оставшиеся, но при этом почему-то почитаемые церковью как святые, и относятся к лику «благоверных». К ним относится самый известный святой русский князь Александр Невский, а также его предок по материнской линии новгородский князь Мстислав Храбрый, псковские князья Всеволод и Довмонт (чьи обагрённые кровью врагов мечи стали едва ли не главными псковскими реликвиями). К их числу можно отнести и наших Ярославских Чудотворцев (Фёдора с чадами Давыдом и Константином).

В виду сказанного выше о специфике княжеского «мученичества», которое как правило не имело отношения к исповеданию веры, а было просто насильственной смертью от рук иноверцев, следует говорить о восприятии в Средневековой Руси княжеского правления как своего рода служения и призвания, качественно отличающегося от обычного жизненного пути боярина, попа, купца или смерда. Здесь мы подходим к сакрализации князей как таковых, то есть как правителей и как воителей. «В нём нет ничего аскетического, - пишет Федотов о типичных чертах благоверного князя, - он полон мужественной красоты и силы. Но благочестие его выражается в преданности Церкви, в молитве, в строительстве храмов и уважении к духовенству. Всегда отмечается его нищелюбие, заботы о слабых, сирых и вдовицах, реже правосудие (св. Феодор Ярославский). Его военные подвиги и мирные труды, нередко и мученическая смерть представляются выражением одного и того же подвига жертвенного служения любви: за свой град, за землю русскую, за православных христиан. В этой жертвенной любви, конечно, и заключается христианская идея княжеского подвига».

Иными словами – князь, как светский глава некого сообщества (будь то вся Русь или отдельное Тверское княжение или вольный город Псков) не просто правит им, но и символизирует его, выражает его единство. После смерти князя (не так уж важно, насильственная это смерть или мирная) его тело торжественно погребают в соборном храме – главной святыни того или иного сообщества, и оно «почивает» в гробнице, которая стоит каждый день на виду у всех приходящих и молящихся, напоминает о том, что умерший князь никуда не исчез, а постоянно пребывает со своими живыми поданными как их общий «отец», замещающий им их реальных пращуров.

6/7

К настоящим и несомненным князьям-заступником однозначно можно отнести Михаила Тверского. Когда его соперник в борьбе за великое княжение Юрий Данилович перехватил у него в Орде ханский ярлык, Михаил не стал сопротивляться и удалился на свой наследный тверской стол. Но когда Юрий в союзе с татарами и новгородцами покусился и на Тверь, Михаил взялся за оружие, чтобы защитить своих подданных: «Иже аще кто положит душу свою за други своя, то велик наречется в Царствии Небесном: нам же ныне не за един друг, не за два человека положити души своя, но за толико народа в полону суща, а инии избиени суть, а жёны и дщери осквернена суть от поганых, и ныне за толико народа положим души своя, да вменится нам слово Господне во спасение» - так наставлял своих воинов тверской князь перед знаменитой Бортеневской битвой. Когда после победы Михаила вызвали в Орду для разбирательств, он не стал уклоняться от ханского суда, прятаться за стенами своей столицы или пережидать ханский гнев в чужих землях, или отправлять вперёд себя кого-либо из сыновей или слуг разведать обстановку. Он поехал сам и принял удар на одного себя: «Видите, чада моя, якоже не требует царь вас, детей моих, и ни иного которого, разве мене, но моя главы хощет. Аще бо аз где уклонюсь, то вотчина моя вся в полону будет, множество христиан избиени будут; аще ли после того умрети же ми есть, то лучше ми есть ныне положити душу свою за многие души». Михаил дважды рискнул жизнью («душею») ради своей семьи и своих подданных, и во второй раз действительно отдал её, пав жертвой клеветы и жестокости своего сородича (московский князь приходился ему племянником).

7/7

Псковские, новгородские, ярославские, муромские и разные другие святые князья лишены светлых и трагических черт своего тверского собрата-мученика, хотя и в их житиях (если таковые сохранились) содержится указание именно на такой характер их подвига – защита подданных при жизни, которая как бы продолжается и в духовном мире после смерти, «положение души своей за многие души» через княжеское служение в мирное и особенно военное время. Так, например, характеризуется Мстислав Храбрый: «бе бо крепок на рати, всегда бо тосняшеться умрети за Русскую Землю и за хрестьяны, егда бо видяше хрестьяны полонены от поганых, и тако молвяше дружине своей: «Братья! ничто же имете во уме своем, аще ныне умрем за хрестьяны, то очистився грехов своих и Бог вменит кровь нашю с мученикы»; а так Александр Невский: «много тружеся за землю русскую, и за Новгород, и за Псков, и за всю землю русскую, живот свой полагая за православное христианство»; и, наконец, Довмонт Псковский: «Страшен ратоборец быв, на мнозех бранях мужество свое показав и добрый нрав».

Перед нами скорее воинские панегирики героям, чем церковная похвала святым, но такова была средневековая религиозность, вобравшая в себя ещё отчасти языческие представления о священной личности князя как вождя и жреца в одном лице, и как общего племенного предка, первого среди равных. Когда в русском обществе утвердилось библейское и церковное понимание царского служения как предстояния за свой народ перед Богом, а княжеская власть вознеслась на свою высшую степень, став самодержавной, её представителям, как ни странно, подданные стали отводить куда более скромное в плане сакрализации место. Чин власти стал освящаться, но её носители были доверены Божьему суду в ряду обычных смертных. Родовая княжеская святость иссякла.

Одно из немногих сохранившихся средневековых изображений русских князей (в данном случае супружеской пары), которые могут расцениваться как портретные.

Это миниатюра из так называемой Гертрудовой Псалтыри, на которой изображён Христос во славе и предстоящие князь Ярополк Изяславич и его супруга Кунигунда (она была из немецкого графского рода Орламюнде). Христос возлагает венцы (коронует) супругов, за спинами которых стоят их небесные покровители - апостол Пётр и царица Ирина (Пётр и Ирина - крестильные имена Ярополка и Кунигунды). Над сценой представлены тетраморфы (символы четырёх евангелистов), внизу - высшие ангельские чины (престолы, серафимы и херувимы).

Сам кодекс Гертрудовой Псалтыри изначально был создан в монастыре Райхенау на одноимённом острове на Боденском озере в X веке. По своему первому владельцу, архиепископу трирскому Эгберту, его ещё называют Трирским или Эгбертовым, но позднее он достался польской княжне Гертруде Мешковне, которая вышла замуж за туровского (и впоследствии киевского) князя Изяслава Ярославича, и увезла кодекс на Русь, где он был дополнен новыми страницами с византийскими миниатюрами уже во второй половине XI века. Эта Гертруда была матерью изображённого на миниатюре князя Ярополка, и могла заказать эту миниатюру к свадьбе своего сына.

Г. П. Федотов о национальном и региональном аспектах княжеской святости:

Если в подвиге князя Церковь чтит национальное служение, то неудивительно, что в княжеском житии мы видим нередко яркое и художественное выражение христианской идеи. Столь привычная для нас, отчеканенная в летописях, в «Слове о полку Игореве», национальная идея нелегко давалась христианскому осознанию и освящению. Для неё не было места, не было слов в традициях древней Церкви и Церкви Византийской: империя Римская и продолжательница её империя Ромеев сознавала себя мировым царством, и в ней не могла родиться идея особого национального призвания народа. С гениальной проницательностью первые буквы её пролепетал Нестор в своих житиях, особенно в прологе к житию св. Бориса и Глеба. В княжеских житиях эта идея расцветает во всей своей церковной красоте.

Её греческой почвой, её опорой в традиции была идея малой родины, города – polis, которая живёт под сенью мировой империи. Святые мученики Греции являются стражами-защитниками своего народа, который хранит их святые останки. Особенно сильное впечатление на Руси произвёл святой Дмитрий Солунский, покоящийся на славянской земле. Недаром в княжеских житиях часто вспоминается сказание об одном из солунских чудес св. Дмитрия. Князь Михаил Тверской (или составитель его жития) вспоминает «благого отечестволюбца, великого Христова мученика Дмитрия, рекша про отчину свою Селунь град: «Господи, аще погубиши град сей, то и аз с ними погибну, аще ли спасеши и, то аз спасен буду»; сей убо (Михаил) ,такожде умысли сотворити и положити душу свою за свае отечество».

Это отечество, это русская земля – не государство, которого ещё не существовало – вместе с городской областью, малой родиной является в княжеских житиях предметом нежной и религиозной любви. В прологах к ярославским житиям она принимает форму гимнов русской земле, в которых – в зародышевой, конечно, форме – можно найти не только обоснование идеи национального государства, но и национальной культуры: «О светлая и пресветлая Русская земля и преукрашенная многими реками и разноличными птицами и зверями и всяческою различною тварию, потешая Бог человека и сотворил вся его ради на потеху и на потребу различных искушений человеческого ради естества, и потом подарова Господь православною верою, святым крещением, наполнив ю великими грады и домы церковными и насеяв ю боголюбивыми книгами; и показуя им путь спасения, имже доити пресветлого света и радости всех святых и райския пищи, неоскудныя Божия благодати наполнитися, но по делом нашим прияти противу трудом».

Из книги «Святые Древней Руси», 1932 год.

Сегодня к празднику Успения Богородицы икона позднего письма (конец XVIII века) из Успенского собора в Устюге, который некогда был самым северным из владений ростовских князей и служил воротами из русских земель на Урал и за Урал.

На этой устюжской иконе оригинально сочетаются две традиции изображения одного и того же события церковной истории: Успение Богородицы (характерное для православия) и Вознесение Богородицы (характерное для католичества). В обоих случаях речь идёт о преодолении смерти лучшей из смертных.

Как и Преображение, Успение было излюбленным праздником княжеских столиц. Древними «Успенскими» городами, кроме Устюга, можно считать Ростов, Ярославль, Володимерь и, конечно же, Москву.

Наиболее древние княжеские столицы Северо-Восточной Руси с соборными храмами, освящёнными в честь Успения Богородицы (💜) и Спасова Преображения (💛).

Успенских всё-таки больше. При этом Суздаль (собор Рождества Богородицы), Юрьев (собор Георгия Победоносца) и Городец (собор Архистратига Михаила) вообще не попадают в эту классификацию, а о посвящении собора в Стародубе (город перестал существовать ещё в начале XVII века) я информации не нашёл.