Аркадий Стругацкий. Письмо Борису Стругацкому, 10 сентября 1959 г.
Здравствуй, мин хер Боб.
Получил письмо твоё, льщу себя надеждой, что завтра-послезавтра получу и рассказ. <...>
Собственно, толстозадая играет единственную роль по моей идее: её детская влюблённость — свидетельство величия Ашмарина в прошлом. Я бы не убирал женщину, это очень хороший катализатор настроения. Другое дело, что мне это не удалось показать. Что касается до слабости Яйца, то это, конечно, правильно, однако постарайся оставить его взаимодействие с японским дотом. Хотел бы я знать, сохранилась ли бы взрывчатка такое время? И — как хошь — а немного подвига нужно бы прицепить. А впрочем — теперь всё в твоих руках. Работай, браток, без стеснения, но изволь прислать мне машинописный текст чистым, стилистически отработанным и, если возможно, в двух экз<емплярах>, да один непременно оставь себе. Насчёт баб ты тоже, пожалуй, прав, делаем мы их скверно, и даже Акико не составляет исключения. Но это как раз тот случай, когда посредственно лучше, чем ничего. Бабы — они, братец, чудесно оттеняют и выделяют характеры, а любовь, как известно, не картошка, но в силу полового размножения занимает в жизни большое место. Вот почкованьецем бы...
#стругацкие
Здравствуй, мин хер Боб.
Получил письмо твоё, льщу себя надеждой, что завтра-послезавтра получу и рассказ. <...>
Собственно, толстозадая играет единственную роль по моей идее: её детская влюблённость — свидетельство величия Ашмарина в прошлом. Я бы не убирал женщину, это очень хороший катализатор настроения. Другое дело, что мне это не удалось показать. Что касается до слабости Яйца, то это, конечно, правильно, однако постарайся оставить его взаимодействие с японским дотом. Хотел бы я знать, сохранилась ли бы взрывчатка такое время? И — как хошь — а немного подвига нужно бы прицепить. А впрочем — теперь всё в твоих руках. Работай, браток, без стеснения, но изволь прислать мне машинописный текст чистым, стилистически отработанным и, если возможно, в двух экз<емплярах>, да один непременно оставь себе. Насчёт баб ты тоже, пожалуй, прав, делаем мы их скверно, и даже Акико не составляет исключения. Но это как раз тот случай, когда посредственно лучше, чем ничего. Бабы — они, братец, чудесно оттеняют и выделяют характеры, а любовь, как известно, не картошка, но в силу полового размножения занимает в жизни большое место. Вот почкованьецем бы...
#стругацкие
Писателям на заметку
Отношения между мужчиной и женщиной у многих писателей являются движущей силой сюжета. Как утверждают психоаналитики, отношения полов – едва ли не главный подсознательный мотив действий человека (другая их часть на первое место ставит детские травмы). По-моему, зависимость нормального человека от отношений сильно переоценена психоанализом и литературой. Тем не менее, известно, что слабый пол сильнее сильного в силу слабости сильного пола по отношению к слабому. И это не тавтология. Это аксиома.
(Херлуф Бидструп. Слабый пол)
#бидструп
Отношения между мужчиной и женщиной у многих писателей являются движущей силой сюжета. Как утверждают психоаналитики, отношения полов – едва ли не главный подсознательный мотив действий человека (другая их часть на первое место ставит детские травмы). По-моему, зависимость нормального человека от отношений сильно переоценена психоанализом и литературой. Тем не менее, известно, что слабый пол сильнее сильного в силу слабости сильного пола по отношению к слабому. И это не тавтология. Это аксиома.
(Херлуф Бидструп. Слабый пол)
#бидструп
😁2🔥1
Ганс Христиан Андерсен. Новое платье короля
Король разделся догола, и обманщики принялись наряжать его: они делали вид, будто надевают на него одну часть одежды за другой и наконец прикрепляют что-то в плечах и на талии, — это они надевали на него королевскую мантию! А король поворачивался перед зеркалом во все стороны.
— Боже, как идёт! Как чудно сидит! — шептали в свите. — Какой узор, какие краски! Роскошное платье!
Король крутился перед зеркалом: надо ведь было показать, что он внимательно рассматривает свой наряд.
Камергеры, которые должны были нести шлейф королевской мантии, сделали вид, будто приподняли что-то с пола, и пошли за королём, вытягивая перед собой руки, — они не смели и виду подать, что ничего не видят.
И вот король шествовал по улицам под роскошным балдахином, а люди, собравшиеся на улицах, говорили:
— Ах, какое красивое это новое платье короля! Как чудно сидит! Какая роскошная мантия!
Ни один человек не сознался, что ничего не видит, никто не хотел признаться, что он глуп или сидит не на своём месте. Ни одно платье короля не вызывало ещё таких восторгов.
— Да ведь он голый! — закричал вдруг какой-то маленький мальчик.
— Послушайте-ка, что говорит невинный младенец! — сказал его отец, и все стали шёпотом передавать друг другу слова ребёнка.
— Да ведь он совсем голый! Вот мальчик говорит, что он совсем не одет! — закричал наконец весь народ.
И королю стало жутко: ему казалось, что они правы, но надо же было довести церемонию до конца!
И он выступал под своим балдахином ещё величавее, а камергеры шли за ним, поддерживая мантию, которой не было.
#андерсен
Король разделся догола, и обманщики принялись наряжать его: они делали вид, будто надевают на него одну часть одежды за другой и наконец прикрепляют что-то в плечах и на талии, — это они надевали на него королевскую мантию! А король поворачивался перед зеркалом во все стороны.
— Боже, как идёт! Как чудно сидит! — шептали в свите. — Какой узор, какие краски! Роскошное платье!
Король крутился перед зеркалом: надо ведь было показать, что он внимательно рассматривает свой наряд.
Камергеры, которые должны были нести шлейф королевской мантии, сделали вид, будто приподняли что-то с пола, и пошли за королём, вытягивая перед собой руки, — они не смели и виду подать, что ничего не видят.
И вот король шествовал по улицам под роскошным балдахином, а люди, собравшиеся на улицах, говорили:
— Ах, какое красивое это новое платье короля! Как чудно сидит! Какая роскошная мантия!
Ни один человек не сознался, что ничего не видит, никто не хотел признаться, что он глуп или сидит не на своём месте. Ни одно платье короля не вызывало ещё таких восторгов.
— Да ведь он голый! — закричал вдруг какой-то маленький мальчик.
— Послушайте-ка, что говорит невинный младенец! — сказал его отец, и все стали шёпотом передавать друг другу слова ребёнка.
— Да ведь он совсем голый! Вот мальчик говорит, что он совсем не одет! — закричал наконец весь народ.
И королю стало жутко: ему казалось, что они правы, но надо же было довести церемонию до конца!
И он выступал под своим балдахином ещё величавее, а камергеры шли за ним, поддерживая мантию, которой не было.
#андерсен
Фёдор Сологуб. Мухомор в начальниках
Жил на свете мухомор.
Он был хитрый и знал, как устроиться получше: поступил в чиновники, служил долго и сделался начальником.
Люди знали, что он не человек, а просто старый гриб, да и то поганый, но должны были его слушаться.
Мухомор ворчал, брюзжал, злился, брызгал слюной и портил все бумаги.
Вот один раз случилось, когда мухомор выходил из своей кареты, подбежал к тому месту босой мальчишка и закричал:
— Батюшки, какой большой мухомор, да какой поганый!
Городовой хотел дать ему подзатыльника, да промахнулся.
А босой мальчишка схватил мухомора и так швырнул его в стену, что мухомор тут и рассыпался.
Босого мальчишку высекли, — нельзя же прощать такие шалости, — а только все в том городе были очень рады. И даже один глупый человек дал босому мальчишке на пряники.
#сологуб
Жил на свете мухомор.
Он был хитрый и знал, как устроиться получше: поступил в чиновники, служил долго и сделался начальником.
Люди знали, что он не человек, а просто старый гриб, да и то поганый, но должны были его слушаться.
Мухомор ворчал, брюзжал, злился, брызгал слюной и портил все бумаги.
Вот один раз случилось, когда мухомор выходил из своей кареты, подбежал к тому месту босой мальчишка и закричал:
— Батюшки, какой большой мухомор, да какой поганый!
Городовой хотел дать ему подзатыльника, да промахнулся.
А босой мальчишка схватил мухомора и так швырнул его в стену, что мухомор тут и рассыпался.
Босого мальчишку высекли, — нельзя же прощать такие шалости, — а только все в том городе были очень рады. И даже один глупый человек дал босому мальчишке на пряники.
#сологуб
Максим Амелин. Интервью Марине Власовой
Для поэта язык – его материал, как для художника краски, а для скульптора камень или дерево. И знание свойств этого материала, на мой непросвещённый взгляд, непременное условие поэтической работы, возможно, имеющей насильственный и принудительный характер. Конечно, изначально поэта пробуждает именно язык, упоение его красотами и возможностями кружит голову в молодости, когда поэт поёт, как птичка в мае, самозабвенно и вдохновенно. Но звонкая птичка не поёт в октябре – только ворона каркает круглый год.
Русская поэзия накопила за 300 лет – а первым книжным поэтом, писавшим именно на русском языке, был вышеупомянутый Кантемир – целый арсенал разных птичьих голосов, и ей необходимо осознание не просто исторически пройденного пути, но глубинных принципов её развития и превращения в то условное древо, каковым она является на сей день. Нужна саморефлексия, которая может дать выход в иное измерение, например из двухмерности в трёхмерность применительно к поэтическому тексту. Это всё и вокруг меня в жизни занимает и веселит больше всего.
Поэзия уже в новом тысячелетии выдержала несколько волн или нашествий младых стихотворцев разных видов и мастей, тех самых новых птичьих голосов. Некоторым из них даже улыбнулась удача в довольно денежных конкурсах. Но за редкими исключениями большинство из них схлынуло и кануло куда-то бесследно. Потому что поэзия – это не весёленькое времяпрепровождение, липки–фестивали, дебюты–лицеи, а серьёзная постоянная работа, и цель этой работы – создание обладающего художественной ценностью поэтического произведения, пусть одного, но не похожего на тысячи таких же, спродуцированных прежде и продуцируемых в диких количествах ныне. А именно эта цель почему-то утратилась, а с ней и какая бы то ни было ценность поэзии вообще.
Вместе с утратой целеполагания – так безголовая курица бегает во всех направлениях – начала нарастать разного рода «прикладнуха»: процвели вирши на «актуальную тему», на «рыбу», стихоплетство «как бы для детей», «аутопсихотерапевтические излияния» и прочее. При этом ушла и «ремесленная» составляющая, то самое поэтическое мастерство, некогда культивировавшееся Николаем Гумилёвым и Валерием Брюсовым и их последователями. Вот и выходит, что самим поэтическим веществом занимаются единицы.
#амелин #власова #интервью
Для поэта язык – его материал, как для художника краски, а для скульптора камень или дерево. И знание свойств этого материала, на мой непросвещённый взгляд, непременное условие поэтической работы, возможно, имеющей насильственный и принудительный характер. Конечно, изначально поэта пробуждает именно язык, упоение его красотами и возможностями кружит голову в молодости, когда поэт поёт, как птичка в мае, самозабвенно и вдохновенно. Но звонкая птичка не поёт в октябре – только ворона каркает круглый год.
Русская поэзия накопила за 300 лет – а первым книжным поэтом, писавшим именно на русском языке, был вышеупомянутый Кантемир – целый арсенал разных птичьих голосов, и ей необходимо осознание не просто исторически пройденного пути, но глубинных принципов её развития и превращения в то условное древо, каковым она является на сей день. Нужна саморефлексия, которая может дать выход в иное измерение, например из двухмерности в трёхмерность применительно к поэтическому тексту. Это всё и вокруг меня в жизни занимает и веселит больше всего.
Поэзия уже в новом тысячелетии выдержала несколько волн или нашествий младых стихотворцев разных видов и мастей, тех самых новых птичьих голосов. Некоторым из них даже улыбнулась удача в довольно денежных конкурсах. Но за редкими исключениями большинство из них схлынуло и кануло куда-то бесследно. Потому что поэзия – это не весёленькое времяпрепровождение, липки–фестивали, дебюты–лицеи, а серьёзная постоянная работа, и цель этой работы – создание обладающего художественной ценностью поэтического произведения, пусть одного, но не похожего на тысячи таких же, спродуцированных прежде и продуцируемых в диких количествах ныне. А именно эта цель почему-то утратилась, а с ней и какая бы то ни было ценность поэзии вообще.
Вместе с утратой целеполагания – так безголовая курица бегает во всех направлениях – начала нарастать разного рода «прикладнуха»: процвели вирши на «актуальную тему», на «рыбу», стихоплетство «как бы для детей», «аутопсихотерапевтические излияния» и прочее. При этом ушла и «ремесленная» составляющая, то самое поэтическое мастерство, некогда культивировавшееся Николаем Гумилёвым и Валерием Брюсовым и их последователями. Вот и выходит, что самим поэтическим веществом занимаются единицы.
#амелин #власова #интервью
Пётр Вяземский
Наш век – век звонкого металла,
Ему ль до звучности стихов,
До чистых жертв, до идеала,
До этих старых пустяков?
На бирже ищем вдохновений,
Там сны златые, бой страстей:
Кто миллионщик, тот и гений,
И Ротшильд – Байрон наших дней.
#вяземский
Наш век – век звонкого металла,
Ему ль до звучности стихов,
До чистых жертв, до идеала,
До этих старых пустяков?
На бирже ищем вдохновений,
Там сны златые, бой страстей:
Кто миллионщик, тот и гений,
И Ротшильд – Байрон наших дней.
#вяземский
Василий Розанов. Опавшие листья
Есть дар слушания голосов и дар видения лиц. Ими проникаем в душу человека.
Не всякий умеет слушать человека. Иной слушает слова, понимает их связь и связно на них отвечает, Но он не уловил «подголосков», теней звука «под голосом», — а в них-то, и притом в них одних, говорила душа.
Голос нужно слушать и в чтении. Поэтому не всякий «читающий Пушкина» имеет что-нибудь общее с Пушкиным, а лишь кто вслушивается в голос говорящего Пушкина, угадывая интонацию, какая была у живого. Кто «живого Пушкина не слушает» в перелистываемых страницах, тот как бы все равно и не читает его, а читает кого-то взамен его, уравнительного с ним, «такого же образования и таланта, как он, и писавшего на те же темы», — но не самого его.
Отсюда так чужды и глухи «академические» издания Пушкина, заваленные горою «примечаний», а у Венгерова — ещё аляповатых картин и всякого учёного базара. На Пушкина точно высыпали сор из ящика: и он весь пыльный, сорный, загромождённый. Исчезла — в самом виде и внешней форме издания — главная черта его образа и души: изумительная краткость во всём и простота. И конечно, лучшие издания и даже единственные, которые можно держать в руке без отвращения, — старые издания его, на толстоватой бумаге, каждое стихотворение с новой страницы (изд. Жуковского). Или — отдельные при жизни напечатанные стихотворения. Или — его стихи и драматические отрывки в «Северн. Цветах». У меня есть «Борис Годунов» 1831 года и 2 книжки «Северн. Цвет.» с Пушкиным; и — издание Жуковского. Лет через 30 эти издания будут цениться как золотые, а мастера будут абсолютно повторять (конечно, без цензурных современных урезок) бумагу, шрифты, расположение произведений, орфографию, формат и переплёты.
В таком издании мы можем достигнуть как бы слушания Пушкина. Недосягание через печать до голоса сделало безразличие того, кто берётся «издавать» и «изучать» Пушкина и составлять к нему «комментарии». Нельзя не быть удивлённым, до какой степени теперь «издатели классиков» не имеют ничего, связывающего с издаваемыми поэтами или прозаиками. «Им бы издавать Бонч-Бруэвича, а они издают Пушкина». Универсально начитанный «товарищ», в демократической блузе, охватил Пушкина «как он есть», в шинели с бобровым воротником и французской шляпе, и понёс, высоко подняв над головой (уважение) — как медведь Татьяну в известном сне.
И сколько общего у медведя с Татьяной, столько же у теперешних комментаторов с Пушкиным.
#розанов #пушкин
Есть дар слушания голосов и дар видения лиц. Ими проникаем в душу человека.
Не всякий умеет слушать человека. Иной слушает слова, понимает их связь и связно на них отвечает, Но он не уловил «подголосков», теней звука «под голосом», — а в них-то, и притом в них одних, говорила душа.
Голос нужно слушать и в чтении. Поэтому не всякий «читающий Пушкина» имеет что-нибудь общее с Пушкиным, а лишь кто вслушивается в голос говорящего Пушкина, угадывая интонацию, какая была у живого. Кто «живого Пушкина не слушает» в перелистываемых страницах, тот как бы все равно и не читает его, а читает кого-то взамен его, уравнительного с ним, «такого же образования и таланта, как он, и писавшего на те же темы», — но не самого его.
Отсюда так чужды и глухи «академические» издания Пушкина, заваленные горою «примечаний», а у Венгерова — ещё аляповатых картин и всякого учёного базара. На Пушкина точно высыпали сор из ящика: и он весь пыльный, сорный, загромождённый. Исчезла — в самом виде и внешней форме издания — главная черта его образа и души: изумительная краткость во всём и простота. И конечно, лучшие издания и даже единственные, которые можно держать в руке без отвращения, — старые издания его, на толстоватой бумаге, каждое стихотворение с новой страницы (изд. Жуковского). Или — отдельные при жизни напечатанные стихотворения. Или — его стихи и драматические отрывки в «Северн. Цветах». У меня есть «Борис Годунов» 1831 года и 2 книжки «Северн. Цвет.» с Пушкиным; и — издание Жуковского. Лет через 30 эти издания будут цениться как золотые, а мастера будут абсолютно повторять (конечно, без цензурных современных урезок) бумагу, шрифты, расположение произведений, орфографию, формат и переплёты.
В таком издании мы можем достигнуть как бы слушания Пушкина. Недосягание через печать до голоса сделало безразличие того, кто берётся «издавать» и «изучать» Пушкина и составлять к нему «комментарии». Нельзя не быть удивлённым, до какой степени теперь «издатели классиков» не имеют ничего, связывающего с издаваемыми поэтами или прозаиками. «Им бы издавать Бонч-Бруэвича, а они издают Пушкина». Универсально начитанный «товарищ», в демократической блузе, охватил Пушкина «как он есть», в шинели с бобровым воротником и французской шляпе, и понёс, высоко подняв над головой (уважение) — как медведь Татьяну в известном сне.
И сколько общего у медведя с Татьяной, столько же у теперешних комментаторов с Пушкиным.
#розанов #пушкин
Александр Пушкин. Метель
— В начале 1812 года, — сказал Бурмин, — я спешил в Вильну, где находился наш полк. Приехав однажды на станцию поздно вечером, я велел было поскорее закладывать лошадей, как вдруг поднялась ужасная метель, и смотритель и ямщики советовали мне переждать. Я их послушался, но непонятное беспокойство овладело мною; казалось, кто-то меня так и толкал. Между тем метель не унималась; я не вытерпел, приказал опять закладывать и поехал в самую бурю. Ямщику вздумалось ехать рекою, что должно было сократить нам путь тремя верстами. Берега были занесены; ямщик проехал мимо того места, где выезжали на дорогу, и таким образом очутились мы в незнакомой стороне. Буря не утихала; я увидел огонёк и велел ехать туда. Мы приехали в деревню; в деревянной церкви был огонь. Церковь была отворена, за оградой стояло несколько саней; по паперти ходили люди. «Сюда! сюда!» — закричало несколько голосов. Я велел ямщику подъехать. «Помилуй, где ты замешкался? — сказал мне кто-то, — невеста в обмороке; поп не знает, что делать; мы готовы были ехать назад. Выходи же скорее». Я молча выпрыгнул из саней и вошел в церковь, слабо освещённую двумя или тремя свечами. Девушка сидела на лавочке в тёмном углу церкви; другая терла ей виски. «Слава богу, — сказала эта, — насилу вы приехали. Чуть было вы барышню не уморили». Старый священник подошёл ко мне с вопросом: «Прикажете начинать?» — «Начинайте, начинайте, батюшка», — отвечал я рассеянно. Девушку подняли. Она показалась мне недурна... Непонятная, непростительная ветреность... я стал подле неё перед налоем; священник торопился; трое мужчин и горничная поддерживали невесту и заняты были только ею. Нас обвенчали. «Поцелуйтесь», — сказали нам. Жена моя обратила ко мне бледное свое лицо. Я хотел было её поцеловать... Она вскрикнула: «Ай, не он! не он!» — и упала без памяти. Свидетели устремили на меня испуганные глаза. Я повернулся, вышел из церкви безо всякого препятствия, бросился в кибитку и закричал: «Пошёл!»
— Боже мой! — закричала Марья Гавриловна, — и вы не знаете, что сделалось с бедной вашею женою?
— Не знаю, — отвечал Бурмин, — не знаю, как зовут деревню, где я венчался; не помню, с которой станции поехал. В то время я так мало полагал важности в преступной моей проказе, что, отъехав от церкви, заснул и проснулся на другой день поутру, на третьей уже станции. Слуга, бывший тогда со мною, умер в походе, так что я не имею и надежды отыскать ту, над которой подшутил я так жестоко и которая теперь так жестоко отомщена.
— Боже мой, боже мой! — сказала Марья Гавриловна, схватив его руку, — так это были вы! И вы не узнаёте меня?
Бурмин побледнел... и бросился к её ногам...
#пушкин
— В начале 1812 года, — сказал Бурмин, — я спешил в Вильну, где находился наш полк. Приехав однажды на станцию поздно вечером, я велел было поскорее закладывать лошадей, как вдруг поднялась ужасная метель, и смотритель и ямщики советовали мне переждать. Я их послушался, но непонятное беспокойство овладело мною; казалось, кто-то меня так и толкал. Между тем метель не унималась; я не вытерпел, приказал опять закладывать и поехал в самую бурю. Ямщику вздумалось ехать рекою, что должно было сократить нам путь тремя верстами. Берега были занесены; ямщик проехал мимо того места, где выезжали на дорогу, и таким образом очутились мы в незнакомой стороне. Буря не утихала; я увидел огонёк и велел ехать туда. Мы приехали в деревню; в деревянной церкви был огонь. Церковь была отворена, за оградой стояло несколько саней; по паперти ходили люди. «Сюда! сюда!» — закричало несколько голосов. Я велел ямщику подъехать. «Помилуй, где ты замешкался? — сказал мне кто-то, — невеста в обмороке; поп не знает, что делать; мы готовы были ехать назад. Выходи же скорее». Я молча выпрыгнул из саней и вошел в церковь, слабо освещённую двумя или тремя свечами. Девушка сидела на лавочке в тёмном углу церкви; другая терла ей виски. «Слава богу, — сказала эта, — насилу вы приехали. Чуть было вы барышню не уморили». Старый священник подошёл ко мне с вопросом: «Прикажете начинать?» — «Начинайте, начинайте, батюшка», — отвечал я рассеянно. Девушку подняли. Она показалась мне недурна... Непонятная, непростительная ветреность... я стал подле неё перед налоем; священник торопился; трое мужчин и горничная поддерживали невесту и заняты были только ею. Нас обвенчали. «Поцелуйтесь», — сказали нам. Жена моя обратила ко мне бледное свое лицо. Я хотел было её поцеловать... Она вскрикнула: «Ай, не он! не он!» — и упала без памяти. Свидетели устремили на меня испуганные глаза. Я повернулся, вышел из церкви безо всякого препятствия, бросился в кибитку и закричал: «Пошёл!»
— Боже мой! — закричала Марья Гавриловна, — и вы не знаете, что сделалось с бедной вашею женою?
— Не знаю, — отвечал Бурмин, — не знаю, как зовут деревню, где я венчался; не помню, с которой станции поехал. В то время я так мало полагал важности в преступной моей проказе, что, отъехав от церкви, заснул и проснулся на другой день поутру, на третьей уже станции. Слуга, бывший тогда со мною, умер в походе, так что я не имею и надежды отыскать ту, над которой подшутил я так жестоко и которая теперь так жестоко отомщена.
— Боже мой, боже мой! — сказала Марья Гавриловна, схватив его руку, — так это были вы! И вы не узнаёте меня?
Бурмин побледнел... и бросился к её ногам...
#пушкин
❤2
Юрий Мамлеев. Утопи мою голову
Вот и наступил тот час. Я стоял в подъезде дома номер три, в темноте. В кармане — билеты, туда, за город, на реку… где же ещё топить, не в Москве же реке — кругом милиция, да и вода грязная. За городом — лучше, там озёра, чистая вода, холодная, глубокая, с такого дна голова Тани уже никогда не всплывёт.
Семён и его помощник, как-то озираясь, дико шли ко мне, у Семёна в руках болталась сумка. Я думал, что всё будет более обыденно. И вдруг — какой-то внезапный страх, как будто что-то оборвалось и упало в душе… Могильщики, странно приплясывая, приближались ко мне. Семён почему-то сильно размахивал сумкой с головой, точно хотел голову подбросить — высоко, высоко, к синему небу. Разговор был коротким, не по душам. Голова… деньги… голова. Водка.
— Вот и всё.
— Взгляни на всякий случай, — проурчал Семён. — Мы не обманщики.
Я содрогнулся и заглянул в чёрную пасть непомерно огромной сумки. Со дна её на меня как будто бы блеснули глаза — да, это была Таня, тот же взор, что и при жизни. Я расплатился и поехал на вокзал. Взял такси. Они мне отдали голову вместе с сумкой — чтоб не перекладывать, меньше возни. Сумка была чёрная, потрепанная, и, видимо, в ней раньше носили картошку — чувствовался запах. Милиционеров я почему-то не боялся, то есть не боялся случайностей. Видно, боги меня вели.
#мамлеев
Вот и наступил тот час. Я стоял в подъезде дома номер три, в темноте. В кармане — билеты, туда, за город, на реку… где же ещё топить, не в Москве же реке — кругом милиция, да и вода грязная. За городом — лучше, там озёра, чистая вода, холодная, глубокая, с такого дна голова Тани уже никогда не всплывёт.
Семён и его помощник, как-то озираясь, дико шли ко мне, у Семёна в руках болталась сумка. Я думал, что всё будет более обыденно. И вдруг — какой-то внезапный страх, как будто что-то оборвалось и упало в душе… Могильщики, странно приплясывая, приближались ко мне. Семён почему-то сильно размахивал сумкой с головой, точно хотел голову подбросить — высоко, высоко, к синему небу. Разговор был коротким, не по душам. Голова… деньги… голова. Водка.
— Вот и всё.
— Взгляни на всякий случай, — проурчал Семён. — Мы не обманщики.
Я содрогнулся и заглянул в чёрную пасть непомерно огромной сумки. Со дна её на меня как будто бы блеснули глаза — да, это была Таня, тот же взор, что и при жизни. Я расплатился и поехал на вокзал. Взял такси. Они мне отдали голову вместе с сумкой — чтоб не перекладывать, меньше возни. Сумка была чёрная, потрепанная, и, видимо, в ней раньше носили картошку — чувствовался запах. Милиционеров я почему-то не боялся, то есть не боялся случайностей. Видно, боги меня вели.
#мамлеев