Один человек против геноцида в Руанде и равнодушия системы, часть 1

В 1993 году канадский генерал Ромео Даллер получил важнейшее назначение в карьере. В качестве главы миротворческой миссии ООН 47-летний офицер отправился в Руанду, чтобы выступить посредником в переговорах между президентом страны, представителем народа хуту Жювеналем Хабиариманой и возглавлявшим Руандийский патриотический фронт выходцем из народа тутси Полем Кагаме.

Даллер прибыл в Африку полным надежд на то, что ему удастся способствовать разрядке накопившегося за десятилетия напряжения между двумя этническими группами и обеспечить наступление нового - стабильного и благополучного - периода в истории Руанды. Канадец искренне сочувствовал составлявшим меньшинство тутси и видел борьбу за их права важной частью своей миссии.

Находившийся под командованием генерала контингент в Руанде должен был выполнять исключительно координационную функцию и содействовать заключению мира между властями и оппозиционерами. Применять оружие солдатам разрешалось исключительно для самообороны.

Хабиаримана согласился сформировать коалиционное правительство, в которое вошли бы представители обоих народов, и гарантировать безопасность тутси. Однако убийство президента 6 апреля 1994-го положило конец мечтам о мирном сосуществовании и послужило формальным поводом для самого интенсивного геноцида XX века.

Масштабное и систематическое уничтожение тутси не стало неожиданностью для Даллера. Еще в январе 1994-го надежный информатор сообщил ему, что группировки радикалов, которым покровительствовали консерваторы из элиты, готовились устроить кровавую бойню. В последующие месяцы канадский миротворец бросил все силы на то, чтобы предупредить руководство и спасти как можно больше людей. Однако его усилия быстро зашли в тупик.

Сначала Даллер направил представителю Совета Безопасности ООН в Нью-Йорк факс, в котором прямо сообщил о предстоящем геноциде и призвал принять срочные меры.

“Информатору приказали поименно зарегистрировать всех тутси, проживающих в Кигали, - говорилось в послании Даллера. - Он подозревает, что так власти готовятся к их уничтожению”.

Канадец запрашивал разрешения выйти за рамки ограничений и прислать подкрепление. Среди прочих сведений Даллер получил наводку о тайнике, где радикалы прятали оружие, и хотел провести облаву. Иначе, предупреждал он, хуту смогут “убивать по тысяче тутси каждые 20 минут”. Конфискация арсенала вынудила бы заговорщиков отступить хотя бы на время.

“Я отправил факс 11 января, - вспоминал Даллер. - Начальство отреагировало на него быстрее, чем когда-либо за всю мою карьеру. Мне сказали: “Вы не будете вмешиваться и рисковать своими войсками”.

Один человек против геноцида в Руанде и равнодушия системы, часть 2

По словам Даллера, сотрудники администрации Билла Клинтона и заместитель генсека ООН по миротворческим операциям Кофи Аннан беспокоились, что вмешательство в дела Рунды закончится такой же катастрофой, как годом раньше в Сомали. Тогда рейд в столице Могадишо привел к потере двух вертолетов, гибели 18 американцев, двух миротворцев из и сотен местных.

На протяжении января и февраля Даллер продолжал забрасывать Нью-Йорк факсами с просьбами разрешить ему сделать хоть что-то. К апрелю начальство вроде бы согласилось санкционировать “ограниченные меры”, но оказалось слишком поздно. За следующие 100 дней радикалы и обычные жители убили не менее полумиллиона тутси. Преступники пытали и насиловали женщин, не жалели детей и оставляли умирать раненых, пока власти подпитывали жестокость агрессивной пропагандой.

Даже после начала геноцида дипломаты по-прежнему спорили, разрешать ли Даллеру действовать и если да, то как именно. Спустя три недели массовых убийств генсек ООН Бутрос Бутрос-Гали сказал нерадивому канадцу, что не может поставить под угрозу жизни 450 остававшихся в Руанде солдат. Более 2000 миротворцев к тому времени уже эвакуировали из страны.

Несмотря на запреты командования, Даллер и его солдаты пытались оказать помощь жертвам: доставляли раненых к врачам, вытаскивали детей из-под трупов их родных. Генерал даже пытался организовать мирные переговоры, но безуспешно. Когда ему прямым текстом приказали свернуть операцию и покинуть Руанду, тот ослушался прямого приказа и остался.

И без того незначительный контингент ООН в Руанде сократили на 90 процентов. Руководство требовало, чтобы Даллер хотя бы передвигался исключительно в сопровождении эскорта, но тот сбегал от охраны и скитался по разгромленным деревням в одиночку. Чувство вины за то, что он сделал недостаточно, подтолкнуло его к суицидальным мыслям. Генерал почти мечтал о том, что попадет в засаду и погибнет.

Даллер попросил освободить его от обязанностей уже после окончания геноцида в конце лета 1994-го. Он вернулся в Канаду сломленным человеком и четыре раза пытался покончить с собой.

“Смерть стала желанным исходом, - говорил Даллер. - Мне хотелось присоединиться к тысячам погибших, которых я подвел. Большая часть моей души так и осталась в Руанде”.

Однажды генерал выпил в парке бутылку виски и провел целый вечер, приставая к прохожим с просьбой лишить его жизни. Наконец он потерял сознание и очнулся уже в больнице.

Несмотря на явные признаки ПТСР Даллер удалось преодолеть суицидальные мысли. С 2005-го по 2014-й он входил в Сенат Канады и на новой должности запустил гуманитарную инициативу по борьбе с эксплуатацией детей в качестве солдат.

Безуспешные попытки Даллера пробиться через стену равнодушия официальных лиц - одна из самых важных историй того страшного периода. Говоря о трагедиях глобального масштаба, легко скатиться в обобщения. Например, свести всех американцев, канадцев и европейцев к абстрактному “Западу” и рассуждать, как лицемерно этот “Запад” относится к чужим бедам. Однако метания Даллера показывают, что отдельные люди и их переживания далеко не всегда вписываются в представления о реальности как о борьбе правительств и институтов за свои интересы.

Для кого-то генерал остался частью безликой системы, которая осталась равнодушна к массовому убийству. Для других он - символ того, что можно оставаться человеком, даже когда одни люди упиваются убийствами, а другие предпочитают оставаться в стороне, вместо того чтобы помочь жертвам.

Криминальный авторитаризм, часть 1

12 марта 2003 года в Белграде произошло событие, которое иногда сравнивают с покушением на американского президента Джона Кеннеди или убийством эрцгерцога Франца Фердинанда. Несколькими неделями раньше премьеру Сербии Зорану Джинджичу повезло - участнику мафиозного клана Земун за рулем грузовика не удалось столкнуть автомобиль с дороги. Во второй раз преступники сработали успешнее: ровно в 12:25 дня неизвестный выстрелил главе правительства в спину и живот, когда тот прибыл на встречу с министром иностранных дел Швеции. Премьер потерял сознание и скончался еще до приезда в больницу.

Установить личность снайпера не составило труда: им оказался заместитель командира Подразделения по специальным операциям Звездан Йованович, исполнявший приказ другого опытного военного - бывшего главы подразделения спецназа “Красные береты” Милорада Улемека. По данным следствия, последний имел связи с сербской мафией, которая и инициировала убийство премьера. Несмотря на поимку исполнителей, следователям все равно предстояло установить мотивы и узнать, кто еще мог участвовать в покушении.

По одной версии, до главы правительства добрался находившийся в заключении Слободан Милошевич, у которого оставались преданные люди в армии и спецслужбах. Именно Джинджич в 2000-м организовал первые парламентские выборы после Бульдозерной революции и сыграл решающую роль в смещении Милошевича, а в следующем году выдал бывшего президента Гаагскому Международному трибуналу по бывшей Югославии.

По другой, организатором покушения выступил главный конкурент премьера Воислав Коштуница, который ослабил партию Джинджича и обеспечил себе победу на внеочередных выборах в конце 2003-го. Незадолго до убийства Коштуница провел ожесточенную кампанию против Джинджича, а в его окружении нашлись люди, связанные с кланом Земун. Впрочем, ни приближенным нового главы правительства, ни тем более ему самому не предъявили никаких обвинений.

Двоих бандитов застрелили при задержании вскоре после убийства. Еще 12 человек признали виновными в покушении в 2007-м, однако все они состояли в сербской мафии и формально не имели никакого отношения к политическим интригам. Вопрос о том, кто выступил главным инициатором устранения Джинджича так и остался без ответа.

Некоторые исследователи предполагают, что никакого загадочного серого кардинала, стоявшего за убийством, не существовало: хаотичные маневры разных политических, военных и криминальных группировок привели к преступлению, хотя у совершивших его не было никаких глобальных амбиций: ни желания захватить власть, ни стремления отомстить за Милошевича.

Криминальный авторитаризм, часть 2

В книге “Анатомия момента” журналист и писатель Хавьер Серкас объясняет похожими запутанными взаимодействиями неудавшийся переворот в Испании 23 февраля 1981 года. Тогда разрозненные, зачастую нескоординированные действия множества акторов привели к попытке восстановить диктатуру. Подобные маневры Серкас называет “плацентой, которая подпитывает заговор”. В случае с убийством Джинджича подобная интерпретация подразумевает, что функционирующие независимо друг от друга группировки, даже напрямую не принимая участия в покушении, пытались расшатать политическую обстановку в стране и подорвать позиции правительства.

Еще одним фактором, предопределившим нападение на премьера, стала культура политического насилия, которая процветала в Югославии еще до череды конфликтов 1990-х. Тайная полиция, действовавшая при Иосипе Брозе Тито, налаживала связи с профессиональными преступниками и нанимала их, чтобы нейтрализовать оппонентов.

В 2016-м суд в Бельгии приговорил к пожизненному бывшего агента югославской разведки и двух бандитов за убийство активиста из Косова, совершенное в 1990-м. В том же году в Германии двум хорватам, много лет назад работавшим на югославские спецслужбы, вынесли аналогичный приговор за убийство соотечественника-беженца в 1983-м. Оба преступления оказались явно связаны с Управлением государственной безопасности - югославской “политической полицией”.

В обмен на сотрудничество с режимом члены ОПГ получали логистическую поддержку в Западной Европе и гарантии неприкосновенности на родине. К началу 1990-х связи между криминальными элементами и спецслужбами только укрепились. Бандитов стало невозможно отличить от военных. Радикальные политические, социальные и географические перестановки после падения коммунизма ознаменовали эпоху расцвета для преступников всех сортов: грабителей, наркоторговцев, наемников.

Линия между государством и преступным миром истончилась настолько, что гангстеры посчитали себя реальной властью в странах, растерзанных войнами и конфликтами. Сербский политолог и аналитик венского Института гуманитарных наук Срджан Цвиич называет подобную политическую и социальную систему “криминальным авторитаризмом”. Когда государственный и преступный аппарат сращиваются подобным образом, конкретные системы взглядов и идеологии - коммунизм, национализм или капитализм - выступают лишь шаблонами, в рамках которых власть делят беспринципные политики и прикормленные ими головорезы.

Эмигрировавший из Польши в США в 1920-м психолог Соломон Аш сделал центром своих научных интересов сферу конформности, то есть изменений в поведении человека под влиянием окружающих. В ходе его самого известного эксперимента семерым испытуемым показывали две карточки. Первую – с текстом из одной строчки, вторую – с тремя строчками текста. Задача участников заключалась в том, чтобы сказать, какая из строчек на второй карточке по длине совпадает с единственной строчкой из первой.

Первые два подхода результаты испытуемых не отличались – все указывали на одну строчку. В третьем случае мнения одного человека и шестерых других разделялись. Подвох состоял в том, что в действительности эксперимент касался лишь того испытуемого, выбор которого не совпадал с выбором остальных. Аш анализировал, как отреагирует человек, когда увидит, что его мнение по такому вроде бы элементарному вопросу отличается от мнения группы, к которой он относился.

После того как хотя бы в одном случае подставные актеры выбирали заведомо неверный вариант, в дальнейшем 75 процентов испытуемых хотя бы один раз повторяли тот же ответ, который перед ними давали другие, даже если считали его неверным, а 25 процентов выбирали неверные ответы систематически, лишь бы не отличаться от толпы.

Автор еще одного важного эксперимента Анри Тэшфел сосредоточился на том, как у одной группы формируется предубеждение к другой. Чтобы разобраться, насколько легко можно настроить людей друг против друга, ученый отобрал несколько школьников и задал им несколько вопросов об искусстве. Якобы на основании ответов испытуемых определили в две группы: группу Кандинского и группу Клее. В действительности разделение проводилось произвольно, но подростки об этом не знали.

Затем Тэшфел предложил некоторым участникам распределить между остальными баллы, соответствовавшие денежному эквиваленту. Дети почти без исключений распределяли баллы между участниками своей группы, даже если в обычной жизни ближе общались с членами другой группы. В другой версии эксперимента баллы можно было распределить двумя способами: между большим количеством участников своей группы (тогда каждому человеку досталась бы меньшая сумма, но группа оказалась бы в выигрыше) и в пользу участника другой группы (при этом сам распределяющий тоже получил бы большее вознаграждение, чем в первом случае).

Парадоксальным образом испытуемые предпочитали не заработать больше денег, а сделать так, чтобы их группа обошла “противников”, хотя исследователи не ставили такой цели. Разделение на “своих” и “чужих” произошло само собой, когда взрослые определили школьников в группы Клее и Кандинского, хотя до этого все они учились вместе и взаимодействовали без каких-либо разногласий.

Подобные эксперименты, известные меньше чем исследования Милгрэма или “Третья волна”, подводят к тем же выводам о влиянии социального контекста на поведение. Вроде бы стараться превзойти другую группу в эксперименте – вовсе не то же самое, что считать эту группу низшей расой или недолюдьми. Однако часто современники страшных событий действовали в соответствии с паттернами, выявленными Ашем, Тэшфелом и другими. Конечно, важно не воспринимать исследования о значимости внешнего давления как попытку освободить людей от ответственности за их действия. Даже в экстремальных ситуациях у нас остаются свобода выбора и принципы, руководствуясь которыми можно пойти против толпы.

И все же было бы ошибкой игнорировать социальный контекст: иначе невозможно уловить разницу между преступлениями, в которые вовлечена значительная часть общества, и изолированными преступлениями, которые объясняются мотивами исполнителей. В первом случае уместно говорить о “коллективных преступлениях”. Каждый их участник ответственен в той или иной степени, однако определяющую роль в том, что такие преступления вообще становятся возможны, играет именно социальный контекст. Эксперименты XX века показали, насколько мало усилий требуется, чтобы внушить многим людям определенную модель поведения, настроить их против других и подтолкнуть к действиям, которые противоречат здравому смыслу.

Как врачи из профессиональных гуманистов превращаются в злодеев по поручению государства, часть 1

Тема участия врачей в военных преступлениях, пытках и геноциде может показаться вторичной и заезженной. Хоть немного погруженных в тему людей едва ли удивят рассказы о зверствах Йозефа Менгеле и о важной роли, которая отводилась ему в функционировании самой масштабной нацистской “фабрики смерти”.

Однако если отвлечься от образа бесчеловечного монстра, сама фигура врача, вовлеченного в преступления режима, представляется крайне интригующей. Как человек, который поклялся исцелять и облегчать страдания других, превращается едва ли не в более демоническую фигуру, чем военные и сотрудники государственных структур? Почему насилие становится нормой для людей, от которых, наоборот, принято ждать участливости и заботы?

В обыденном восприятии врачи часто представляются почти мистическими персонажами – небожителями или шаманами, чуть ли не в одиночку определяющими спасительную границу между жизнью и смертью. Профессия медика кажется настолько гуманистичной, что превращение избравшего ее человека в пыточного мастера сбивает с толку даже больше, чем участие приятных в личном общении и вроде бы не склонных к жестокости чиновников в массовых расправах и систематическом уничтожении.

Врачи вовлекаются военными и государственными структурами в неприкрытое зло, которое не только не имеет ничего общего с тем, чем врачи предположительно должны заниматься, но и полностью противоречит самой идее врача как специалиста, который помогает пациентам. Проявляется такая вовлеченность по-разному. Менгеле и его коллеги в Освенциме занимались сортировкой узников, обрекая тысячи вновь прибывших на немедленную смерть в газовых камерах, а некоторых отбирали для экспериментов. Другие участвовали в политических заговорах и умалчивали о травмах, полученных заключенными под пытками.

В декабре 2009 года в Чили раскрыли обстоятельства загадочной гибели бывшего президента страны Эдуардо Фрея. Тот скончался в 71 год в январе 1982-го из-за внезапных осложнений, возникших в ходе простой операции по удалению грыжи. Официальной причиной смерти объявили инфекцию и септический шок, однако на протяжении последующих 27 лет родные и сторонники политика не сомневались, что его убили сотрудники Управления национальной разведки по приказу диктатора Аугусто Пиночета.

Фрей руководил страной с 1964-го по 1970-й, а затем стал, пожалуй, самым влиятельным оппонентом и социалистического правительства Сальвадора Альенде, и сменившей его хунты. Изначально бывший президент поддержал переворот, но когда стало ясно, что Пиночет узурпировал власть и не собирается проводить честные выборы, выступил против военного режима и вплоть до смерти бесстрашно обличал его преступления.

Проведенное в 2009-м патологоанатомами Чилийского университета повторное вскрытие выявило следы двух химикатов, атаковавших пищеварительную систему жертвы. Один из них входил в состав активно использовавшегося в Первую мировую боевого отравляющего газа иприта, а другой служил основой для крысиного яда. Причиной смерти Фрея оказалась не инфекция, а воздействие токсичных веществ.

Другая важная деталь нового расследования состояла в том, что непосредственным участником преступления выступил врач – оперировавший экс-президента хирург, который санкционировал ввод яда в организм пациента, пока тот восстанавливался после операции. Следствие установило, что медик имел тесные связи с военными и сотрудниками разведки. Еще трех врачей обвинили в том, что они знали о подготовке покушения, но ничего не предприняли и остались молчаливыми соучастниками заговора.

Как врачи из профессиональных гуманистов превращаются в злодеев по поручению государства, часть 2

Одним из первых на глубокую и парадоксальную вовлеченность медиков в преступления против отдельных людей и против человечности обратил внимание американский психиатр Роберт Джей Лифтон. Среди прочего он анализировал участие своих коллег в пытках заключенных в Гуантанамо и молчаливое попустительство, с которым военные врачи относились к насилию над узниками тюрьмы Абу-Грейб. Сам Лифтон в 1950-х служил военным психиатром в Японии и Корее, поэтому сумел точно зафиксировать противоречивое положение медиков: они становились одновременно врачами и солдатами, вынужденными искать баланс между преданностью клятве Гиппократа и необходимостью следовать армейской иерархии.

Анализируя поведение врачей-преступников, Лифтон ввел два важных понятия. Первое из них – удвоение – означает феномен психики, когда человек формирует у себя две идентичности с разными моделями поведения, в обеих ипостасях оставаясь самим собой и сохраняя внутреннюю целостность. В качестве примера Лифтон приводит нацистских врачей, чья работа фактически заключалась в организации и осуществлении процесса уничтожения людей в лагерях смерти, но которые кардинально менялись, когда возвращались в отпуск к семье и друзьям.

“Нацистские доктора были в самом сердце процесса массовых убийств, – объясняет Лифтон. – В Освенциме они актуализировали в себе личность, которая оставалась равнодушна в страданиям других и вела довольно вульгарную жизнь. Пошлые шутки, распущенность, пристрастие к алкоголю – Освенцим складывался в том числе и из этих элементов. Но потом они возвращались из Польши в Германию к родным и становились обычными мужьями и отцами, актуализируя свою прежнюю, более человечную идентичность. Каждая из этих личностей функционировала автономно от другой, хотя обе оставались частями одного субъекта”.

Лифтон ни в коем случае не предполагает, что переключение между личностями нацистских врачей освобождает их от вины или означает, что “человечная” идентичность ответственна в меньшей степени, нежели “лагерная”. Однако, по его мнению, было бы неправильно игнорировать процесс “социализации злу”, который нацистские медики проходили сначала через приобщение к профессиональному сообществу, пронизанному биологизаторскими идеями, а затем через назначение в лагерь, где они становились ключевыми элементами механизма уничтожения “врагов рейха”.

Второе введенное Лифтоном важное понятие – это располагающая к зверству ситуация (atrocity-producing situation), то есть ситуация, “структурированная таким образом, что, оказавшись в ней, обычные люди со значительной вероятностью согласятся участвовать в бесчеловечных деяниях”.

Даже не участвуя в насилии напрямую, врачи становились частью среды, основанной на жестокости, пытках и убийствах. Их статус специалистов помогал легитимизировать зверства, придать им характер официальной процедуры, которая якобы совершалась не из слепой ненависти, а ради светлого будущего германского народа.

Категории удвоения и располагающей к зверству ситуации отсылают к социальной природе зла. Конечно, обращаться к ним можно, чтобы разобраться в поведении не только врачей, но и вообще любых людей, вовлеченных в коллективные преступления. Однако именно на примере медиков особенно отчетливо становится понятно, что поведение человека невозможно анализировать в отрыве от господствующих в обществе установок.

При этом важно помнить и о том, что подверженность людей внешнему влиянию их не оправдывает: Эйхмана не следует считать жертвой обстоятельств лишь потому, что в Германии 1940-х многие поступили бы так же, как он. Тем не менее учитывать социальный контекст необходимо – без него легко интерпретировать коллективные преступления как результат деятельности нескольких демонических личностей: диктаторов, командиров и безумных докторов. В действительности человечность зла, которое совершали Менгеле, убийцы президента Чили Фрея и другие врачи, делает его намного более страшным, чем если бы его творили одержимые насилием садисты.

Война – это всегда бессмысленные жертвы, обесценивание человеческой жизни и превращение людей в ресурс. Но, кажется, никогда эта экзистенциальная катастрофа не маячила над своими невольными участниками настолько неотвратимо, как 11 ноября 1918 года, в день подписания Компьенского перемирия, фактически ознаменовавшего завершение Первой мировой. Звучит абсурдно, но за несколько часов до прекращения войны, когда все стороны уже представляли, что произойдет дальше, солдаты продолжали гибнуть.

Всего в тот день пострадали 11 тысяч человек, из которых умерли почти 2800. Надписи на надгробиях этих солдат часто гласят, что они скончались 10 ноября. В действительности сотни французов, немцев, британцев, американцев погибли утром 11-го – за те шесть часов, когда стороны уже заключили предварительное соглашение, но официально постановление о прекращении огня еще не вступило в силу. Изменение даты на могильном камне – нелепая попытка официальных лиц хоть как-то смягчить боль от бессмысленности утраты для семей солдат, которым до мира оставалось меньше суток.

Стрельба продолжалась до 11 утра. Командиры тянули с приказом о прекращении огня из опасений, что противник не последует условиям перемирия. Некоторые за четыре года безостановочной бойни преисполнились настолько глубокой ненавистью к неприятелю, что таким образом выражали протест против формального примирения. Другие старались выслужиться: добыть победу и славу, в последний момент обеспечить себе повышение.

“Их запрос – это признание слабости и подтверждение того, что Союзники побеждают, – отреагировал на появление в Компьенском лесу немецкой мирной делегации американский генерал Джон Першинг. – Германия лишь пытается выиграть время, чтобы восстановить порядок в своей армии. Нужно ударить по немцам сильнее, чем когда-либо. Нельзя завершать эту войну, пока Германия не окажется на коленях”.

25-летнего канадца Джорджа Лоуренса Прайса снайпер застрелил за две минуты до вступления перемирия в силу. Его отряд отвоевывал бельгийский город Монс, имевший символическое значение, поскольку именно там погиб первый канадский солдат в Первой мировой. Прайс отправился проверять дома, пока сослуживцы уже угощались на центральной площади вином, которое вынесли благодарные местные. В этот момент его жизнь оборвал единственный выстрел.

23-летний американец Генри Гюнтер попал под пулеметную очередь и скончался за одну минуту до окончания войны. Из-за немецкого происхождения молодому человеку приходилось тяжело на родине: в Балтиморе к его семье относились с подозрением и ненавистью. Гюнтер дослужился до сержанта, но затем лишился звания, потому что в письме домой раскритиковал условия жизни солдат. Утром 11 ноября он с несколькими товарищами выбежал из густого тумана прямо навстречу немцам в долине в окрестностях деревни Шомон-деван-Дамвийе. Противники сделали несколько предупредительных выстрелов, но Гюнтер не остановился. Тогда его убили.

Причины забега Гюнтера неизвестны до сих пор. Считал ли он, что таким образом проявляет патриотизм? Хотел ли реабилитироваться за конфликт с начальством? Или, наоборот, настолько разочаровался в службе, что сознательно или бессознательно бежал навстречу смерти?

“Его поступок стал символом бессмысленности войны самой по себе”, – заключил американский историк Алек Беннетт.

Француз Огюстен Требюшон тоже получил смертельное ранение в 10:59, когда бежал сообщить сослуживцам о предстоящем в 11:30 сборе на обед – первом после заключения перемирия. В мирной жизни 40-летний мужчина работал пастухом.

Эти трое солдат стали последними представителями своих государств, погибшими в Первой мировой. Сейчас их имена и судьбы напоминают не о героизме и патриотизме, а о гораздо более простых и важных вещах. Ни одна жизнь не стоит того, чтобы лишиться ее из-за кровожадного командира-карьериста, которому плевать на подчиненных, или лицемерного политика, на лишний час, месяц или год затянувшего с переговорами. Человек – не просто цифра в статистике, которая кочует из министерских отчетов в учебники истории. Война – это бойня.

Мануэль Кастильо Мартос учился на химика в 1960-х, когда Испанией правил стареющий диктатор Франсиско Франко. Биологию у студента преподавал Педро Кастро Бареа – авторитетный специалист, который относился к процессу обучения более либерально, чем большинство коллег. До назначения лектором на курс Мартоса, Бареа стал одним из многих ученых, подвергнувшихся репрессиям. Фалангисты на пять лет отстранили его от преподавания, а затем разрешили вернуться в университет, но понизили в должности.

“В каждом университете были сформированы “комитеты по чисткам”, – рассказал Мартос, который позже исследовал влияние диктатуры на испанскую науку. – Они вычисляли академиков, которые не устраивали государство политическими или религиозными взглядами. Некоторых убирали из руководства, другим не позволяли заниматься преподаванием. Кого-то вовсе отправляли в тюрьму. Многие ученые покинули страну – более сотни обосновались в Мексике”.

Люди, которые поддерживают диктатуры, всегда находят оправдания преступлениям режима. Вынесли несколько политических приговоров – зато добились чистоты на улицах и сократили нарушения ПДД. Преследуют за любую критику властей – зато молодежь не хулиганит на митингах, а проникается патриотическими идеями. Индивидуальное существование обесценивается, а внимание населения переносится на масштабные проекты: укрепление геополитического влияния, внедрение консервативных ценностей, противостояние предателям внутри страны и за рубежом.

Наука в интерпретации сторонников диктатуры превращается в способ доказать превосходство над идеологическими противниками. Гуманистический аспект научной деятельности не то что оказывается на втором плане, а полностью игнорируется. Первыми отправиться в космос, изобрести лекарство от рака, исследовать возможности ИИ – все это важно не для того чтобы улучшить жизнь людей и расширить представления о реальности, а чтобы прийти первыми в воображаемой гонке, оправдать репрессивную систему тем, что якобы это именно она позволила добиться таких успехов.

Злая ирония заключается в том, что наука при подобном подходе не процветает, а страдает. Открытия совершаются не благодаря, а вопреки разрыву международных связей, политическим чисткам и бюрократическому хаосу. Исключением не стала и Испания под властью Франко.

Поскольку пропаганда провозглашала христианскую веру абсолютной ценностью, а Библию – не подлежащим сомнению источником, под запретом оказались труды Дарвина. В соответствии с секретным правительственным указом из библиотек изымались книги английского натуралиста и других ученых по теории эволюции. Доходило до абсурда: уже на закате диктатуры цензоры запретили популяризатору науки и телеведущему Феликсу Родригесу де ла Фуэнте называть море “колыбелью жизни”.

Еще в 1937-м Франко распустил учрежденный в 1909-м для развития испанской науки и международного сотрудничества Совет продвинутых исследований. Режим сохранил структурное разделение, но уничтожил все остальное – например, отменил гранты, позволявшие местным исследователям отправляться за рубеж или приглашать в Испанию иностранных специалистов.

Высший совет по научным исследованиям, координирующий фундаментальные исследования, при Франко фактически оказался под управлением религиозной организации Opus Dei. Опираясь на консервативные католические идеалы, диктатор заручился поддержкой военных, церковников и монархистов. Зацикленность на этих же идеалах на десятилетия затормозила развитие в Испании не только культуры и общества, но и науки.

После смерти Франко и постепенного перехода к демократии для ученых открылись ранее немыслимые возможности. Возобновились международные контакты – например, Мартос отправился работать над докторской в ФРГ.

“События в Испании напоминают другие диктатуры в Португалии, Греции и Германии, – рассуждает ученый. – Наука, как и знание в целом, должна развиваться, прогрессировать и оставаться свободной от идеологических ограничений, связанных с политикой или религией. Ни у одного диктаторского режима не хватает смелости признать и допустить это”.

В сентябре 1944 года вдохновленные стремительным продвижением Союзников нидерландские железнодорожники с энтузиазмом отреагировали на призыв премьера в изгнании устроить всеобщую забастовку. Местные надеялись, что транспортный коллапс ускорит падение оккупантов. Однако операция “Маркет Гарден” провалилась: немцы сохранили контроль над ключевыми пунктами и не позволили противникам осуществить вторжение в Германию по северо-западному направлению.

“Предавших” рейх жителей Нидерландов ждало жестокое наказание. Нацисты ограничили поставки продовольствия по стране и обрекли значительную часть населения на голод. К моменту освобождения в мае 1945-го более 20 тысяч жителей скончались от крайнего истощения.

В 2013 году группа эпидемиологов из Колумбийского университета исследовала, к каким последствиям для населения Нидерландов привели несколько месяцев жизни при скудном рационе, а порой и вовсе без пищи. Ученые пришли к неожиданным выводам: голод повлиял не только на тех, кто застал его в детстве и в сознательном возрасте, но даже на тех, кто в конце 1944-го еще не появился на свет.

Изучив сотни тысяч документов о состоянии здоровья жителей Нидерландов, родившихся в середине 1940-х, специалисты установили: показатели смертности у тех, кто косвенным образом испытал на себе голод в процессе формирования плода, примерно на 10 процентов превышали аналогичные показатели у тех, чьи матери питались нормально.

В среднем по достижении взрослого возраста представители поколения страшной зимы-1944/45 весили на несколько килограммов больше, чем их ровесники. К 50 годам у многих выходили за пределы нормы показатели триглицеридов – наиболее распространенных жиров в пище и организме человека – и липопротеинов, одних из основных переносчиков холестерина в крови. Именно в этом поколении ученые зафиксировали аномальное увеличение количества случаев ожирения, диабета и шизофрении.

Один из возможных ответов на вопрос о том, как среда на момент формирования плода могла повлиять на состояние организма много десятилетий спустя, заключается в том, что голод спровоцировал необратимые биологические изменения. Вероятно, некоторые гены под влиянием экстремальных обстоятельств “затихали” и оставались пассивными на протяжении всей жизни человека, провоцируя нарушения метаболизма.

Другая версия предполагает, что проблемы с лишним весом и обменом веществ следует интерпретировать как наследие защитной реакции организма, еще до рождения человека подстроившегося под недостаток питательных веществ. То, что помогло ребенку сформироваться и выжить в период голода, могло вызвать проблемы со здоровьем в пожилом возрасте.

Война влияет даже на тех, кто ее не застал – в психологии такой феномен называется трансгенерационной травмой. В физиологии пока нет готового терминологического аппарата, который позволял бы описывать проблемы со здоровьем у поколения Голодной зимы и других косвенных жертв преступлений, подобных прекращению поставок в оккупированных Нидерландах. Однако имеющихся фактов достаточно, чтобы констатировать: подобные события влияют на только на непосредственных участников. Иногда жертвами войн становятся те, кто родился после их окончания. Официальная статистика вооруженных конфликтов часто ужасает, но еще страшнее думать о сотнях и тысячах людей, в нее не вошедших.

Те, кто покончил с собой, лишился шанса на лучшую жизнь из-за психологических расстройств или физических заболеваний, не смог примириться с прошлым. Все эти люди заслуживают того, чтобы говорить и о них, как о жертвах событий, повлиять на ход которых у них не было никакой возможности.

Подросток, который не захотел стричь волосы и отказываться от яркой одежды. Девочка, взбунтовавшаяся против школьной формы. Мужчина, неосмотрительно подавший заявление на выезд из страны. Все они – и тысячи других жителей ГДР с 1950-го по 1990-й – становились объектами наблюдения и преследования со стороны штази, печально известной тайной полиции, третировавшей граждан за малейшие нарушения. Все они попадали в заключение за нарушения, на которые власти в соседней Германии не обратили бы ни малейшего внимания.

Правительство ГДР вплоть до развала санкционировало беспрецедентные меры по наблюдению за населением. По степени контроля государство мало отличалось от тюрьмы, несмотря на некоторые блага, недоступные для других стран соцблока. Агенты штази устанавливали жучки, сверлили дыры в стенах, вскрывали письма и вели слежку за каждым, в абсолютной преданности которого возникали сомнения. Тайная полиция полагалась на более чем 200 тысяч неофициальных информаторов. На граждан составлялись подробные досье: общая протяженность папок, если бы их разложили одну за другой, составила бы 111 километров.

Трудно существовать в такой обстановке и не поддаться паранойе. Даже те, кому удавалось сбежать и обосноваться за границей, часто до конца жизни страдали от последствий пребывания в полицейском государстве. Такие люди изолировали себя от общества, сокращали круг общения до минимума и не делились переживаниями даже с близкими. По мнению психолога Селии Фишер, одна из причин подобного поведения – так называемая вина уцелевшего. Однако травматичный опыт бывших жителей ГДР слишком разнообразен, чтобы его можно было унифицировать под одним диагнозом.

Пациенты берлинского психиатра Штефана Тробиша-Лютге страдают от тревожного расстройства, депрессии и панических атак. Один таких людей Крис Хендшке – тот самый мужчина, который в середине 1980-х подал прошение об отъезде – ждал ответа от властей почти год. За это время агенты штази несколько раз пригрозили выгнать его жену с работы. Когда он пришел жаловаться на полицию в ведомство по защите прав граждан, его арестовали и отправили в тюрьму, где продержали 18 месяцев.

Спустя несколько десятилетий Хендшке – участник группы психологической помощи, в которой жертвы штази все еще пытаются понять, как жить дальше. Одна из самых распространенных проблем у тех, кто приходит на подобные встречи, состоит в отсутствии доверия к окружению. Некоторые из них спустя много лет после краха ГДР узнавали, что показания против них дали партнеры. Привыкшие, что сосед и друг может предать и донести на них в полицию, люди опасаются заводить близкие связи, даже когда оказываются в безопасности.

По данным исследования 2015 года, даже после объединения Германии среди жителей ГДР сохранился низкий уровень доверия к соотечественникам. Люди постоянно сохраняют бдительность, чтобы не показаться собеседникам подозрительными и не сказать лишнего.

Самоцензура – еще одно значимое следствие жизни в полицейском государстве. Социализация в среде, когда нужно подумать дважды, прежде чем говорить, что думаешь на самом деле, вела к тому, что, даже оказавшись вне этой среды, люди продолжали следовать привычным паттернам. Большинство участников групп поддержки жертв штази не имеют аккаунтов в соцсетях из-за иррационального страха перед компроматом. Подобная эмоция, по словам социального антрополога Ульрике Нойендорф, может десятилетиями определять поведение человека.

Лишь регулярно прорабатывая травмы, бывшие жители ГДР могут хотя бы частично примириться с призраками прошлого. Их опыт представляет собой причудливое сочетание индивидуального и коллективного. Индивидуальное приходится кропотливо восстанавливать после жизни в государстве, основная цель которого сводилась в тотальном подчинении личности. Коллективное они учатся понимать не как пропагандистскую установку, подразумевающую тотальный отказ от самих себя, а как возможность обрести утешение и спастись от одиночества.

Пожалуй, главная особенность, присущая практически всем путчам и мятежам, состоит в том, что момент их планирования и осуществления провоцируется реальным или предполагаемым ослаблением режима.

В Испании в 1981-м подполковник Антонио Техеро и другие закоренелые франкисты взяли в заложники депутатов в надежде отправить в небытие охваченную экономическим кризисом и политической неопределенностью молодую демократию. В Японии группа молодых офицеров в 1936 году захватила несколько министерств, поскольку считала, что государство ослабло из-за коррупционных связей между чиновниками и промышленниками. Бывшие соратники каудильо и воинственные японцы стремились "укрепить" государство, но с одной оговоркой: действуя в обществах, где в амплуа “сильного лидера” уже выступал монарх, они называли своим основным противником не его, а когорту приближенных, якобы неспособных должным образом руководить страной. И те, и другие заявляли о своей преданности королю Хуану Карлосу и императору Хирохито соответственно, а свергнуть собирались правительство.

В отличие от революционеров, которые однозначно противопоставляют себя сложившейся системе и хотят снести ее до основания, путчисты часто видят себя не ренегатами, а, наоборот, лоялистами: единственными подданными, достаточно патриотичными, чтобы вернуть страну на “правильный” путь, даже если придется прибегнуть к насилию. И хотя в 1981-м с восстановления монархии прошло всего несколько лет, а полномочия короля значительно ограничивались конституцией, франкисты всерьез закладывались на то, что король поддержит их идею созданию чрезвычайного правительства и смещения премьера Суареса. Когда этого не произошло, путч захлебнулся: организаторы начали спорить о допустимых компромиссах, региональные командиры пошли на попятную.

Означает ли наличие сильного лидера, что путч – в отличие от революции – никогда не будет направлен на него как на ядро политической системы и, как следствие, что он никогда не будет полностью соответствовать интересам противников режима? Иными словами – значит ли это, что радикальные патриоты, выступившие против бюрократического аппарата при диктатуре, никогда не сойдутся с теми, кто протестует против диктатуры самой по себе? Почти наверняка – да, причем решающую роль тут сыграют не только идеологические, но и методологические различия.

Путчи японских и испанских военных преследовали намного более утопическую цель, чем подразумевающие тотальное уничтожение прежней системы революции: их участники стремились укрепить одни элементы действующей власти, разрушив другие, сохранить “дух” или ядро режима, избавившись от всего, что казалось им отступлением от патриотических идеалов. Парадокс заключается в том, что инструментами для подобных преобразований располагает демократическое государство – там недовольные могут протестовать и участвовать в демонстрациях, выдвигать свои кандидатуры или голосовать, формулировать инициативы и публично критиковать власть, не прибегая к насилию.

В милитаристских диктатурах, к возвращению, укреплению или установлению которых обычно стремятся путчисты, таких инструментов нет. И людям, стремящимся выковать “правильное” государство с помощью стрельбы и захвата заложников, осуществить косметические преобразования танками и кувалдами, практически никогда не удается добиться своего. Прославляемый воинственными путчистами путь приводит их в изгнание, на скамью подсудимых или на обочину истории, где им – как, например, ностальгирующему франкисту Техеро – приходится доживать свои дни совсем не в том государстве, которым они бредили когда выкрикивали лозунги с трибун и захватывали парламенты.

“Меня держали взаперти 30 дней, потом выпускали на несколько суток, снова задерживали и отправляли за решетку”: жизнь транс-людей при аргентинской хунте

“Их привозили в это место, подвергали пыткам, насиловали, принуждали к труду, лишали свободы, а затем выбрасывали. Они подвергались жестокому обращению не только как объекты сексуального интереса. С ними ужасно обращались из-за их гендерной идентичности”.

Так помощница прокурора Ана Оберлин описала случившееся с пятью транс-девушками в конце 1970-х и начале 1980-х, когда в стране действовала военная диктатура. О них как о жертвах режима долгое время умалчивали, поскольку пренебрежительное отношение к транс-людям и насилие против них оставалось нормализовано даже после перехода к демократии.

В апреле этого года в стране состоялось историческое событие: пять транс-женщин, побывавших в заключении и подвергшихся надругательствам при диктатуре, дали показания на суде по делу 12 офицеров, обвиняемых в преступлениях против человечности. Свидетельницы рассказали, как им и до прихода к власти генерал-лейтенанта Хорхе Виделы приходилось заниматься секс-работой и терпеть насилие со стороны полицейских, но после установления хунты ситуация ухудшилась. Военные активно продвигали концепцию “традиционной семьи”, а любое отклонение от нее демонизировали и криминализовали. Одной из очевидных целей стали люди, чья гендерная идентичность не вписывалась в насаждавшиеся рамки.

“Они объезжали улицы и собирали нас, – вспоминала одна из свидетельниц Хулиета Гонсалес. – Я не хотела залезать в грузовик, и военный ударил меня в спину прикладом. Он схватил меня за волосы и сказал, чтобы я залезала внутрь”.

Уже в XXI веке транс-женщинам в Аргентине, подвергшимся преследованиям не из-за политических взглядов или из-за критики властей, а из-за гендерной идентичности, приходилось добиваться, чтобы государство признало их жертвами хунты. В июле 2022 года 64-летняя Карина Пинтарелли стала первой аргентинкой, получившей от министерства юстиции и прав человека компенсацию за трансфобные преступления диктатуры.

“Я жила в тюрьме, – так Карина описала свое существование при диктатуре. – Меня держали взаперти 30 дней, потом выпускали на несколько суток, снова задерживали и отправляли за решетку”.

Уже в 2010-х, когда Карина жила и работала в центре помощи оставшимся без дома женщинам и ЛГБТК-людям, она решила попробовать подтвердить статус жертвы. По закону аргентинцам, которые могли доказать, что их права нарушались с 1976-го по 1983-й годы, полагались регулярные выплаты. В процессе Карине удалось заручиться поддержкой юристов и активистов, которые отстаивают права транс-людей. Вместе они нашли ее дело – толстую папку с первой записью в конце 1960-х и последней в 1996-м. Надпись на обложке гласила “Педераст”.

“Дело Карины фактически подтверждало насилие и криминализацию по гендерному признаку, – объяснил один из юристов. – Вы можете подумать, что ее тайно задерживали и скрывали от посторонних глаз, но это не так. Полиция арестовывала ее и доставляла в участок. Ее держали в тюремных блоках для мужчин, где пытали, чтобы “дисциплинировать” и “исправить” ее гендерную идентичность.

В июле 2020-го власти Аргентины, основываясь на случае Карины, признали систематическую жестокость против транс-людей частью действовавшей при диктатуре “программы национальной безопасности”. Правозащитники назвали решение в пользу пострадавшей историческим прецедентом, поскольку в некоторых сферах предубеждения против транс-людей продолжали действовать и спустя несколько десятилетий после падения диктатуры.

Восстановив справедливость, Карина обрела покой, но чтобы справиться с травмой ей все равно приходится регулярно посещать психолога. Еще одной формой терапии для нее стала поэзия – в стихах она ищет новые формы выражения своего опыта и примирения со случившимся.

“Она была бы рада, как и все баски, – ответила Карина на вопрос, как бы отреагировала на решение правительства в пользу дочери ее покойная мать-басконка. – Она бы порадовалась, что меня наконец признали”.

Пожалуй, самый важный вывод, который можно сделать из истории Карины и других пострадавших от хунты транс-людей, состоит в том, что в обществе не существует того запроса на зверства, жестокость и репрессии, которые власть при диктатуре обрушивает на неугодных. В современной Аргентине не поднялись массовые протесты и не началась гражданская война из-за того, что консервативная часть населения считает реабилитацию транс-людей экзистенциальной катастрофой. Апелляция к “противоестественности” и “извращенности” работает лишь на самом примитивном уровне: на самом деле большинство граждан не мечтает, чтобы других притесняли и мучили только потому, что их гендерная идентичность не совпадает с полом, присвоенным при рождении. Такие меры нужны самой диктатуре, которая закрепляет за собой право на формирование “нормы” с помощью произвола.

Другой вывод заключается в том, что общество в силу своей аморфности хоть и не ненавидит транс-людей так, как пытается показать власть, но и не готово отстаивать их права. Большинство граждан не воспринимают притеснения транс-людей как что-то важное для себя. Репрессии, нацеленные на столь малую часть населения, остаются далекой и как будто даже надуманной проблемой, в то время как здесь и сейчас нужно заниматься повседневной рутиной. Многие люди, которые совершенно спокойно восприняли новость о признании преступлений против транс-сообщества в 2020-х и даже порадовались восстановлению справедливости для Карины Пинтарелли и других жертв, 40 лет назад едва ли переживали о бедах секс-работников и транс-людей.

Из этого следует не то, что все они – бездушные монстры, а лишь то, что авторитарные и тоталитарные режимы сознательно преувеличивают социальный запрос на меры против определенных слоев населения, чтобы создать иллюзию в действительности отсутствующего – в силу все той же аморфности общества – единства между народом и государством. Часто мнимым основанием для этого единства становится борьба за сохранение "традиционных ценностей", но используются и другие штампы. Все эти идеологические категории в действительности совсем не нуждаются в защите – в отличие от реальных людей, которым в подобной обстановке буквально приходится бороться за право на существование.

Хава Злочовер родилась в 1891 году в семье бакалейщика Мордехая и домохозяйки Мирьям в польском городе Млава – старшая из семи детей. В 1912-м любознательная и одержимая путешествиями 20-летняя Хава в одиночку отправилась в Антверпен, а оттуда – в Нью-Йорк. Она говорила не семи языках, включая иврит, но нигде не чувствовала себя дома.

“Во всем мире я ощущаю себя иностранкой, – писала она подруге. – А в стране, где я родилась, я остаюсь еврейкой”.

Зловочер переживала из-за ощущения неприкаянности: она чувствовала, что не вписывается не только в национальные, но и в гендерные рамки. Оппозиция между мужчинами и женщинами с соответствующим распределением социальных ролей казалась ей слишком строгой и надуманной. В Штатах девушка взяла себе имя, которое отражало бы андрогинный аспект ее личности: Ева Адамс.

Она носила мужскую одежду, предпочитала компанию женщин, вела себя смело и откровенно в эпоху, когда большинство людей опасались проявлять индивидуальность на публике. Вскоре ей как “агитатором” заинтересовались американские спецслужбы. Сформулировать причину пристального внимания довольно легко: проживая в консервативной, антисемитской, гомофобной и в целом настроенной против иммигрантов стране, урожденная Хава Зловочер не скрывала, что в романтическом и сексуальном смысле ее привлекают женщины.

Она зарабатывала продажей периодических изданий на разных языках, много ездила по стране и встречала многих известных людей. В нью-йоркском районе Гринвич-Виллидж, где она жила, Ева содержала чайную, где лесбиянки могли не опасаться осуждения. Там Адамс устраивала дискуссии и поэтические чтения. В 1925-м она издала под именем Эвелин Адамс книгу “Лесбийская любовь” – сборник историй и зарисовок о не вписывающейся в навязанные обществом и государством рамки гендерной и сексуальной идентичности женщин, с которыми она встретилась в США. “Моя единственная цель заключалась в том, чтобы, описав этих людей, помочь им, – позже объясняла она. – Показать им правду их жизней”.

Однако в то время такие книги провозглашались непристойными, и “Лесбийская любовь”, изданная небольшим тиражом, распространялась подпольно. В 1926-м один экземпляр купила действовавшая под прикрытием сотрудница полиции, которая затем арестовала Еву за нарушение общественного порядка. Следующие полтора года Адамс провела в тюрьме, а в декабре 1927-го ее депортировали в Польшу. К 1930-му она перебралась в Париж, где без особого успеха предлагала истории о своем заключении издателям и подпольно распространяла книги, которые считались слишком откровенными по обе стороны Атлантики.

В 1933-м Ева встретила певицу кабаре из Германии Геллу Золднер, знакомство с которой Адамс называла “судьбой”. Женщины съехались и с тех пор жили вместе, хотя никогда открыто не говорили о своих отношениях. Когда в июне 1940-го немецкая армия достигла Парижа, Ева и Гелла бежали на юг Франции. Однако в декабре 1943-го нацисты все-таки настигли их в Ницце и депортировали в транзитный лагерь Дранси. В том же месяце их отправили в Освенцим. О гибели Адамс и Золднер не сохранилось никаких сведений, но к моменту освобождения лагеря в январе 1945-го они обе уже умерли.

Много лет спустя именем Евы Адамс назвали улицу и школу в Париже. Власти отметили ее вклад в движение за права женщин, а в торжественной церемонии поучаствовали польские и американские дипломаты. В 1999-м студентка из города Олбани, штат Нью-Йорк нашла у себя в подъезде единственную сохранившуюся копию “Лесбийской любви”. Книгу перепечатали, а историк Джонатан Нед Катц опубликовал биографию Адамс.

Сейчас ни в одной стране, где жила Ева, не пытаются игнорировать ее существование. Ее история – это напоминание о том, к каким последствиям приводит ненависть, на чем бы она ни основывалась: на происхождении, сексуальной ориентации или гендерной идентичности. Ева Адамс подвергалась преследованиям за то, что любила женщин, и за то, что была еврейкой. Оправдывать ненависть по любому из этих или каких-то других признаков – значит открывать дверь злу, способному уничтожить миллионы жизней.

После Первой мировой войны, в которой в составе британских войск приняли участие более миллиона индийцев, в “жемчужине британской короны” участились призывы к борьбе за независимость. Сообщения об аресте одного из лидеров индийских националистов в священном городе сикхов Амритсаре в штате Пенджаб в начале 1919 года привели к масштабным протестам. Толпа недовольных сметала все на своем пути, грабила банки и громила государственные учреждения.

Власти отправили на восстановление порядка отряд под командованием бригадного генерала Реджинальда Дайера. Тот запретил публичные собрания и пригрозил, что если на улицах появятся скопления людей, их разгонят силой. Несмотря на запрет, 13 апреля, в день Вайсакхи, одного из крупнейших сикхских праздников, в парке Джаллианвала рядом с богослужебным сооружением Хармандир-Сахиб – Золотым Храмом – образовалась огромная толпа.

По приказу Дайера 90 солдат вошли в парк и без предупреждения открыли огонь по собравшимся. Стрельба продолжалась примерно 10 минут. Всего в тот день, по официальным данным британской стороны, погибло 379 человек, а 1200 получили ранения, хотя другие источники говорили о 1000 погибших и 1500 раненых. Впрочем, даже британцы не отрицали, что военные в тот день расстреляли как минимум 40 детей, самому младшему из которых не исполнилось и двух месяцев.

Пытаясь укрыться от огня, многие прыгали в колодец на территории комплекса, где давили друг друга и погибали от полученных травм. Наконец, решив, что с местных хватит, Дайер отозвал солдат, но не предоставил пострадавшим никакой помощи, оставив раненых и погибших лежать там, где их настигли выстрелы. Губернатор штата Пенджаб Майкл О’Дуайер вынес генералу благодарность за восстановление порядка, а старейшины Золотого Храма произвели его в “почетные сикхи”. По мнению историка Алана Джона Персиваля Тейлора, массовое убийство стало “решающим моментом, когда индийцы отстранились от британской власти”.

Резня в Амритсаре привлекла слишком много внимания и вызвала слишком резкое осуждение – в том числе со стороны британских политиков – чтобы в Лондоне могли оставить ее без внимания. Возглавивший комиссию по проверке судья постановил, что у Дайера не было оснований действовать настолько радикально. Генерал пытался оправдаться, но под давлением Черчилля, который тогда занимал должность военного министра, ему пришлось подать в отставку. Никто из участников расправы так и не понес наказания, а многие политики по-прежнему считали их действия полностью оправданными.

В наше время движение за независимость Индии в основном ассоциируется с ненасильственным сопротивлением, к которому призывал Махатма Ганди. Однако в действительности вся первая половина XX века сопровождалась жестокими столкновениями между революционерами и колониальными войсками.

Один из ключевых эпизодов этой борьбы – резня в Амритсаре. Другой случился 13 марта 1940 года и стал косвенным следствием первого. Именно тогда индийский революционер Удам Сингх пробрался на мероприятие в Лондоне, где выступал с речью 75-летний бывший губернатор Пенджаба сэр Майкл О’Дуайера. Когда британец закончил говорить, Сингх поднялся с места и несколько раз выстрелил в него. Одна из пуль попала в сердце и мгновенно убила экс-губернатора. Еще три аристократа получили ранения.

Сингха почти сразу схватили и повесили в июле 1940-го. Он не скрывал свой мотив – месть человеку, который объявил расстрел мирных жителей подвигом. Британские националисты воспользовались инцидентом как поводом, чтобы призвать к ужесточению контроля над колониями.

“В момент выстрела Сингх стал самым ненавистным человеком в Британии, героем для соотечественников и пешкой в международной политике”, – заключила авторка книги о революционере Анита Ананд.

Количество погибших в процессе освобождения Индии от британского правления Ананд оценивает в два миллиона человек. Еще 15 миллионов подверглись переселению. В 2017-м на месте резни в Амритсаре установили памятник Удаму Сингху – напоминание о том, что борьба против колониального господства сопровождалась болью, насилием и огромными жертвами.

Может ли преступление, совершенное в прошлом, отправиться в мусорное ведро в настоящем? Таким вопросом задается в названии одного из своих текстов историк Крис Лоренц. И приходит к выводу – да, вполне может.

Процесс формирования выгодного государству дискурса о “неудобных” моментах своей истории Лоренц демонстрирует на примере преступлений армии Нидерландов в ходе войны за независимость Индонезии 1945-47 годов. Историк подмечает, что голландское правительство упорно избегало слова “война”. Происходившее называли “вооруженным восстанием”, участников борьбы за независимость – “бывшими коллаборационистами”, которые якобы поддерживали японцев в период оккупации Индонезии, а действия метрополии – “операциями по восстановлению порядка”.

Однако эвфемизмами дело не ограничивалось. Когда в 1969-м ветеран той войны Йооп Хютинг выступил с признанием в расправах голландских военных над гражданскими, правительство спешно выпустило отчет, в котором признало около 70 случаев превышения полномочий, но назвало их изолированными инцидентами, не отменявшими того, что в основном служащие армии Нидерландов вели себя достойно и гуманно. Как и в Германии, где вермахт часто описывали как благородный институт, неповинный в бесчинствах СС и гестапо, так и власти Нидерландов настаивали на том, что “чистки” проводили войска специального назначения, подразделения разведки, составленные из местного населения части, но никак не регулярная армия.

Один из эпизодов, массовое убийство в деревне Равагеде на острове Ява в 1947 году, когда около 100 солдат расстреляли 431 мужчину и мальчика в возрасте от 15 до 60 лет, правительство описало так: 130 индонезийцев погибли в сражении (хотя нет данных ни об одном погибшем или раненом голландце), после чего 20 человек казнили. В действительности вся операция представляла казнь местных жителей, которых подозревали в укрывательстве партизана.

В 1969-м и 1995-м правительство ссылалось на давность лет как на обоснование не проводить расследование и не привлекать виновных к ответственности. В 2011-м суд вроде бы принял решение удовлетворить требование девяти вдов погибших в Равагеде и одного выжившего: каждому из них выплатили по 20 тысяч евро, а посол Нидерландов в Индонезии принес извинения от имени властей.

Однако говорить о восстановлении справедливости не приходилось и тогда. Во-первых, в постановлении суда упоминалась “исключительность” произошедшего в Равагеде, то есть государство по-прежнему отказывалось признать, что преступления совершались на постоянной основе. Во-вторых, правительство, как и раньше, настаивало на том, что прошло слишком много лет, чтобы проводить расследование. Это косвенно свидетельствовало о том, что власти не признали ни то массовое убийство, ни другие военными преступлениями, поскольку последние по закону не имеют срока давности.

Лоренц объясняет, что подобное отношение сформировалось по причинам, актуальным и для других стран. В первые десятилетия после Второй мировой события тех лет в Нидерландах настолько однозначно осмыслялись через статус жертвы оккупации и насилия со стороны нацистов, что казалось немыслимым допустить мысль о себе и своих соотечественниках как об оккупантах и военных преступниках по отношению к другим народам. К тому же голландские власти традиционно позиционировали себя как “лучших” и более гуманных колонизаторов, чем Англия и Франция. Признать, что их власть над колониями тоже основывалась на насилии и подавлении, оказалось сложно даже спустя более чем 60 лет.

Короткий вывод Лоренца состоит в том, что в контексте “неудобного прошлого” со стороны властей любого государства требуется огромная и кропотливая работа. Ее цель – нормализовать мысль о том, что даже если народ на каком-то этапе своего существования пострадал от расправ и оккупации, это не значит, что представители того же народа не могут выступать военными преступниками и оккупантами в других случаях.

“Правосудие – это скучно”, – так подумала хорватская писательница и журналистка Славенка Дракулич, просидев час на заседании в Гааге по делу трех сербов, обвиняемых в военных преступлениях. Монотонная бюрократия усыпляла – но только до тех пор, пока кто-то из свидетелей не упомянул про кровь на стенах. Дракулич встрепенулась от внезапного осознания того, что речь идет о самом масштабном европейском конфликте второй половины XX века.

Посетив множество заседаний, в 2003 году она выпустила книгу “Они и мухи не обидят” о военных преступниках, которые предстали перед ней на скамье подсудимых. В ней Дракулич подробно задокументировала события и рассказала о их участниках. От учиненных хорватской армией этнических чисток до массовых изнасилований мусульманских женщин сербами. От хорватского генерала Рахима Адеми, который не пресек беспредел своих солдат в ходе операции “Медакский карман”, до сербского генерала Ратко Младича, ответственного за уничтожение мирных жителей при осаде Сараева. От простых солдат, расстреливавших безоружных людей, до произведенного националистической пропагандой в мученики Слободана Милошевича.

Один из персонажей книги Дракулич, солдат из диверсионной группы на стороне Республики Сербской Дражен Эрдемович получил 10 лет за участие в геноциде, поскольку расстрелял около 120 безоружных мальчиков и мужчин в Сребренице. Сам он утверждал, что поступил так лишь потому, что в противном случае ему угрожали убийством вышестоящие по званию. После апелляции суд принял во внимание тот факт, что Эрдемович добровольно во всех подробностях рассказал о бойне. Наказание ему сократили до пяти лет в обмен на показания против генерала боснийских сербов Радислава Крстича и самого Милошевича.

Некоторые подсудимые сознавались в преступлениях и вроде бы искренне раскаивались. Другие робко пытались перекладывали ответственность на начальство. Третьи шокировали цинизмом и не высказывали никаких сожалений по поводу случившегося. К числу последних относился Горан Елисич, который служил военным полицейским в лагере Лука в городе Брчко, убил там более 100 мусульман и называл себя “сербским Адольфом”. Суд приговорил его к 40 годам.

Тем не менее далеко не всех обвиняемых можно было охарактеризовать как садистов. Многие придерживались националистических взглядов под влиянием ксенофобной пропаганды, которая процветала среди всех участников Боснийской войны. Конечно, это не оправдывало их действия, но позволяло понять, что одни люди убивали других не в силу природной жестокости, присущей лично им или их народу. Дракулич пришла к выводу, что их действия невозможно рассматривать отдельно от социального контекста и от правительственного нарратива.

“Многие из поколения его родителей поддались национализму и не пытались предотвратить войну, – писала Дракулич про приговоренного к 35 годам генерала Крстича. – Они были оппортунистами и слишком боялись, чтобы не следовать за лидерами, как они привыкли. Многие из их детей заплатили за глупость родителей – иногда ценой собственных жизней”.

Еще один важный вывод Дракулич состоит в том, что “война не начинается из ниоткуда”, а людей, которые ведут войны, нельзя считать монстрами. Их восприятие реальности складывается из миллиона мелочей. Народы и государства формируют свою повседневность таким образом, что через какое-то время для них становится нормально перейти от насмешек над происхождением и расистских обобщений к нормализации принудительных переселений и этнических чисток.

“Мы не совершаем преступлений, но мы все равно часть всего этого, – рассуждает Дракулич. – Эти люди – не монстры сами по себе, но мы превращаем их в монстров. Все начинается с решения не здороваться с соседом, потому что он другой национальности или другого происхождения, потому что он отличается цветом кожи. А затем, даже не задумываясь, вы начинаете оправдывать войны, военные преступления и фашизм. Сегодня вы не поздороваетесь с соседом, а завтра займете место того, кого забрали, не задаваясь вопросом, куда он делся. Именно такие решения делают вас соучастником фашизма и военных преступлений”.

Ну а самое ироничное и одновременно страшное наблюдение Дракулич касалось жизни находившихся под следствием обвиняемых, которым, несмотря на разное происхождение и противоположные взгляды, приходилось вместе существовать в тюрьме ООН в нидерландском Схевенингене. Там военные преступники удивительным образом отринули все, случившееся с ними на свободе, и создали абсурдную идиллию, максимально отличающуюся от того, что по-прежнему приходилось терпеть их соотечественникам.

По словам Дракулич, “Схевенинген стал единственным местом, где по-прежнему существовала Югославия Тито”. Обвиняемые в убийствах мусульман сербы приветливо общались и играли в карты с мусульманами, которых обвиняли в пытках сербов.

“Они явно достигли компромисса, который позволял им жить вместе, – отметила Дракулич. – Людям там, откуда они родом, о подобном остается только мечтать”.

Один вопрос остается без ответа: если происходящее с заключенными в Схевенингене свидетельствует о том, что даже участники геноцида, радикальные националисты, организаторы и исполнители массовых убийств могут мирно сосуществовать и поддерживать почти дружеские отношения с теми, кого еще недавно считали заклятыми врагами, то ради чего все это затевалось? Почему эти люди ненавидели и зачем уничтожали друг друга?

Вопроса на этот ответ не существует. Вернее, он есть, но состоит из всего одного слова и не объясняет никаких социальных процессов, стоящих за идеологическими конфликтами и военными преступлениями. Это слово – низачем. Оно фиксирует пугающую иррациональность того, что происходило не только в 1990-х на территории бывшей Югославии, но и по всему миру на протяжении всей человеческой истории.

А объясняет случившееся все та же ядовитая враждебность, которая формируется веками и манифестируется множеством разных способов: от мелочных обид до расчеловечивания, от зацикленности на прошлом до геноцида.

“[С раннего детства] у меня уже были представления о партизанах, немцах, четниках и усташах, – пишет Дракулич. – Никакие исторические факты не могли стереть картинки, укоренившиеся у меня в голове. Только теперь я понимаю, как легко начинаются войны, когда игнорируются факты. Легко использовать мысленные изображения, чтобы воздействовать на эмоциональную память и преобразовывать ее в ненависть. Потому что у каждого есть собрание подобных воспоминаний. Политические лидеры узурпировали их, смешивали их с народными предрассудками и манипулировали эмоциями”.