“Growing Up in Moscow:” обманчивый текст о советском девичестве — и не только (часть 1)

Кэти Янг (до натурализации — Екатерина Юнг) родилась и выросла в Москве, в семье пианистки и звукоинженера на радио. В 1980 году, когда ей исполнилось 17, её семья «по вызову» эмигрировала в США. Там авторка закончила старшую школу, выучилась в Ратгерском университете и стала заметной публичной деятельницей, журналисткой и феминисткой, известной в том числе своими довольно спорными взглядами на права мужчин и поддержкой либертарианских идей.

Редкий опыт и отчётливая политическая позиция делают мемуары Янг уникальным, но сложным для историка источником с интересной позициональностью.

Во-первых, конечно, это эмигрантский текст, и необычный, так как он отчётливо женский и полностью центрирован на взрослении. Перед нами, по сути, такой девочковый «Некрополь», где вместо погибших писателей — школьные учительницы, западные романы, «вражеские голоса» и колготки, которые невозможно достать. Но ещё интереснее тут другое.

Янг, несмотря на, по социалистическим меркам, завидное положение семьи как представителей московской интеллигенции (впрочем, еврейской), к советскому обществу испытывает минимум симпатии. А вот действительность по ту сторону железного занавеса её нескрываемо увлекает. Таким образом, история советского детства у Янг оказывается переосмыслена из очевидно антисоветской и проамериканской позиции — и подаётся, соответственно, почти исключительно в негативных тонах (хотя иногда нет-нет да и проскочит ностальгия, текстам о детстве обычно куда более свойственная). Книга обращена, в первую очередь, к американским феминисткам и призвана просветить их по части гендерных особенностей советского авторитаризма. По сути это автобиография, переписанная на языке, понятном очень далёкой от советских реалий группе, приспособленная к совершенно другому видению мира, вокабуляру, ценностям. Всё это несколько затуманивает личный материал, о котором пишет Янг, не оставляя читателю надежды на доступ к непосредственному эмоциональному переживанию советского девичества в тексте.

(Тут надо сказать, что вы вообще вряд ли найдёте такое переживание в каком-либо ретроспективном источнике, особенно о детстве. В случае с книгой Янг проблема доступа к детскому опыту просто более очевидна. Вообще, в каком-то смысле, это удивительно честный источник, прямолинейно сообщающий о своих ограничениях, хотя одновременно ему удаётся постоянно сбивать с толку).

Удивительным образом, описанная выше позиция оказывается очень плодотворной, когда речь заходит о деталях, мелких материальных элементах детства советской девочки. Янг считает своим долгом описать в подробностях все те стороны своей повседневной жизни, которые автор, пишущий для советского читателя, посчитал бы слишком очевидными и выкинул из своего рассказа. В итоге перед нами оказывается не только политический манифест, но и автоэтнография, местами чрезвычайно скурпулёзная (и из-за этого не всегда простая для чтения). Из неё можно узнать разные, казалось бы, неизбежно теряющиеся в истории мелочи, — о повседневном рационе московской семьи, покупках, особенностях советской школьной программы. Лично меня особенно заинтересовал фрагмент с описанием того, как выглядела подготовка к беседе перед вступлением в Комсомол, — и вообще все фрагменты, описывающие практики взаимодействия детей и подростков с официальным институциями, от библиотеки и школьного медкабинета до паспортного стола.

Продолжение следует ⬇️

“Growing Up in Moscow:” обманчивый текст о советском девичестве — и не только (часть 2)

Начало ⬆️

Из других интересных особенностей книги Янг, — в ней очень хорошо видна (и частично воспроизводится) классовая структура позднесоветского общества. Читатель обнаруживает себя в такой любопытный момент социального зависания, который, наверное, знаком многим эмигрантам. Изъятая из советской системы, Янг обнаруживает проблематичность тех различий, которые проводило её московское окружение. Она критикует их, используя для этого вполне узнаваемые инструменты, почерпнутые из американского либерального образования.

Одновременно с этим она сама же воспроизводит эти различия в языке, на уровне художественных средств, — например, описывая свою няню-крестьянку или одноклассников из рабочих семей. Они у неё оказываются такими наивными дикарями, Пятницами из «Робинзона Крузо», — в этих фрагментах текста можно обнаружить удивительно колониальный язык, если вообще можно так сказать в этом случае. Критический, а иногда почти параноидальный подход к одним аспектам советской действительности (например, большое недоверие, которое Янг испытывает к перестройке) у Янг перемежается с совершенно наивным пересказом сплетен, которые, как мы видим из текста, были одним из центральным источником информации о жизни для её среды. Вообще эта книга очень наглядно демонстрирует, насколько критический анализ, разработанной в западной академии периода холодной войны, на практике оказывается неравномерен: он позволяет подсвечивать одни отношения власти, полностью игнорируя другие (и по ходу производит предельно дуальные отношения с действительностью). На самом деле, конечно, эти особенности левой критики уже давно обсуждаются, и уже предложены выходы из этих тупиков (например). Мемуары Янг позволяют увидеть сбои механизмов критической теории в процессе критики, понаблюдать как их пористость, принципиальная неуниверсальность разворачиваются непосредственно в языке. Он также делает очевидными совсем не гладкие взаимоотношения между критическим высказывнием и автобиографическим письмом.

В общем, текст интересный, лукавый, требующий очень осознанного, контекстуализирующего, историчного подхода с заходом в теорию. Впрочем, как и любой первоисточник, — просто другие документы не столь очевидны в этом плане. Что делает текст Янг ещё и отличным материалом для педагогов гуманитарных факультетов: на его основе можно обсудить целый ряд ключевых вопросов, от банальной критики источника в историческом исследовании до проблем философии истории и литературной теории. И в том числе поговорить про методы истории детства: в этой области вообще всё очень сложно с документами и их прочтением. Сложнее всего оказывается сделать слышными голоса непосредственно самих детей, — они в истории буквально растворяются.

Книги Янг, к сожалению, нет онлайн, но она доступна во многих библиотеках, в том числе в России. В той же Ленинке, к примеру.

UPD: Коллеги подсказывают, что книга всё же есть в сети! Ссылку ищите в комментариях (спасибо огромное Алёне, которая поправила меня и поделилась).

Три года назад в эту ночь я только ложилась спать, когда пришли новости о выдвижении российских войск на границу с Украиной.

Было чувство нереальности, но одновременно и странная трезвость.
Сразу стало понятно, что жизнь уже не будет прежней.

Больнее всего было за тех, кто счастлив, либо мог быть счастлив, но потерял эту возможность на многие годы или навсегда.

Странно, наверное, говорить это сейчас, но мне просто хочется, чтобы все люди на земле имели надежду на счастье, на достоинство и на будущее. На возможность повелевать своей судьбой.

Мне всё ещё не кажется, что я прошу слишком многого. Мне кажется, это самый минимум.

Послушала на днях умопомрачительный подкаст Льва Оборина и Михаила Свердлова о стихотворении Эдуарда Багрицкого «Смерть пионерки».

Если вы, как и я, уже не проходили текст в школе, то вот вам краткий синопсис. «Смерть пионерки» это подозрительно драйвовое стихотворение 1932 года, весь сюжет которого описывается в паре фраз. Пионерка Валя умирает от скарлатины на руках безутешной матери, которая уговаривает её надеть крестик (и в этом не преуспевает). Перед смертью Валя бредит и видит толпы пионеров, марширующих в грозовом небе. Умирая, она отдаёт им салют. Всё!

Мне всегда было интересно, что же придаёт этому тексту наэлектризованность при таком скудном и скорбном сюжете. Раньше казалось, что ответ кроется в том, как автор выворачивает библейское повествование об искушении, заряженное само по себе. Только вместо Христа у Багрицкого — новая советская девочка, а вместо Сатаны — старорежимная мать с крестом и приданым. В такой крамольно-вывихнутой и отчётливо гендеризированной форме история приобретает дополнительную энергию, — это энергия богохульства.

Оборин и Свердлов же показывают, что всё куда сложнее: за поверхностью христианского сюжета кроется ещё один, как бы дохристианский уровень, и это идея необходимости невинной жертвы ради революционного преобразования мира: «Чтоб земля суровая кровью истекла, чтобы юность новая из костей взошла». Жертва эта оказывается удивительно не-героической: в отличие от родственной ей, но куда более поздней Зои Космодемьянской и других соцреалистических героев, описанных ещё Катериной Кларк, Валя гибнет, не защищая родину и борясь с врагом, она умирает по трагической случайности. И всё же её гибель в стихотворении оказывается необходима. Текст, который учили миллионы школьников, буквально повествует о революционерах, заключающих пакт со смертью («содружество ворона с бойцом») на благо утопии, и вообще попахивает тёмной магией.

Свердлов в подкасте утверждает, что такое не вполне соцреалистическое содержание текста «забалтывается» из-за его размера, — стихотворение буквально «под шумок» протаскивает крамольные смыслы в советскую школьную программу. Мне кажется, что «забалтываются» они не до конца и как минимум подсознательно продолжают считываться. Но чтобы понять как именно это происходит, нужно анализировать не сам текст, а его читательскую рецепцию. Например, я слышала про использование «Смерти пионерки» в разных детских магических ритуалах, например, в сеансах спиритизма в советских летних лагерях. Кажется, про это ещё никто не писал, хотя это очень показательно в плане восприятия текста и отношения к его содержанию.

В общем, послушайте подкаст, не пожалеете. И можно ещё прочитать статью Свердлова и Лекманова, на которой основана дискуссия, она доступна онлайн.

В 2000-е всё это начинал препарировать Илья Масодов со своими загробными советскими девочками и разъятым детским фольклором, рядом с которыми новомодная «Субстанция» покажется сказкой для тоддлеров. Но тогда этот проект как будто не получил продолжения. В каком-то смысле мы сейчас к нему возвращаемся, только заходя со стороны науки, оперируя исследовательским языком и аппаратом, смотря с большей дистанции, в том числе временной.

Не так давно у нас в Институте исторических исследований прошла очень впечатлившая меня презентация новой книги Тамары Чаплин “Becoming Lesbian: A Queer History of Modern France”, опубликованной в издательстве Чикагского университета.

Чаплин — профессорка Иллинойского университета, она давно занимается историей Франции XX века в гендерной перспективе. Её свежее исследование повествует о скрытой и забытой сапфической субкультуре, которая между двумя мировыми войнами расцвела во французских кабаре, а позже и в концертных залах и даже на телевидении. Чапман настаивает, что вопреки убеждению историков, эта культура не была сметена Второй мировой войной и нацистской оккупацией, жёстким и насильственным контролем оккупационной администрации, а продолжала развиваться в контркультурных пространствах больших городов. Позже она положила основания и квир-культуре послевоенного периода, а также популярной культуре, которой наслаждалась самая широкая публика.

Наверное, самым интересным в работе Чаплин для меня стали её наблюдения за тем, как сапфические мотивы после войны просочились в массовую культуру, при этом всё время балансируя на грани между открытым высказыванием и с трудом распознаваемым намёком, считываемым лишь очень узкой аудиторией. Анализ этого механизма позволяет выходить на более широкую сравнительную дискуссию о том, как развивается квир-культура в закрытых, репрессивных обществах, как она располагает себя в пространстве интертекстуальности и контекстуальности, внутри сложной системы референсов и символов, которые, с одной стороны, нейтрализуют подрывное сообщение, но при этом в стёртой форме позволяют распространять его за пределы закрытых групп. Впечатлило обилие материала, который нашла и щедро поделилась на презентации Чаплин, и в первую очередь сама музыка, — непривычная современному уху, давно ушедшая натура, которая кажется такой неизбежно, но благородно состарившейся и в то же время такой очевидно квирной сегодня.

Окончание будет ниже ⬇️

#книгимедузы

Книги Чаплин ещё нет ни в лондонских академических библиотеках, ни онлайн, и пока мы её терпеливо ждём, можно посмотреть лекцию, прочитанную авторкой в процессе работы над исследованием.

А ещё можно послушать ту самую музыку, о которой она говорит. Вот, например, совершенно чарующее выступление Дани Доберсон, популярной исполнительницы 1950-60-х годов, которая была известна, среди прочего, своими отношениями с другими женщинами и вынуждена была уехать из Лиона из-за консервативной кампании против неё. Эта песня, насколько я понимаю, посвящена спутнице её жизни, актрисе Николь Берже. После ужасной автомобильной аварии, в которую Николь и Дани попали вместе, и смерти первой, Доберсон долго не могла возобновить музыкальную карьеру.

*Пишу это и думаю, как скоро меня наградят штрафом, а то и чем похуже за этот пост (штрафы в мою сторону сейчас идут один за другим — я об этом не пишу, стесняюсь, но это не значит, что их нет). Увы, бог не дал мне искусства изъясняться намёками и сложными системами отсылок, да ещё и делать это так же стильно, как французские певицы 1960-х. Запрещать же себе что-то говорить вслух и о чём-то рассказывать вам — значит учреждать путинское государство в собственной голове. Так что, наверное, остаётся писать о чём хочется, — и покоряться суровой судьбе (лайфхак: если представить её в образе Дани Доберсон, покоряться становится легче 🙂)

У нас в институте сегодня проходит большая конференция, посвящённая архивам, их критическому осмыслению, и не только историками, но и художниками, журналистами, активистами, — через столь дорогой моему сердцу междисциплинарный диалог. Выступающие, помимо привычных панелей, принимают участие в презентации исследовательских постеров — формат, для гуманитарных конференций скорее непривычный.

С разрешения авторки делюсь с вами постером, который мне особенно понравился. Его создательница, Люси Беннетт, занимается исследованиями на стыке хореографии и истории (впервые слышу о таком!). В частности, она исследует, как историческое познание связано (или может быть связано) с телесностью. Постер с конференции рассказывает об одном из её проектов — хореографическом переосмыслении западной научной литературы XIX - начала XX века, которая описывает истерию и другие ментальные заболевания, долгое время диагностированные почти исключительно у женщин. Исследование такой литературы занимает важное место в феминистской историографии. Оно показывает, как психиатрия и медицина в процессе своего развития стали одним из инструментов подавления и буквально «исправления» женщин, не вписывающихся в гендерные стандарты и протестующих против них: таких женщин объявляли безумными и насильственно лечили. «Женским безумием» объявлялись в том числе вполне понятные сегодня требования независимости, протест против контроля, желание самореализации за пределами узких рамок дома и традиционно женских занятий, в том числе романтической, сексуальной. В своём проекте Беннетт вместе с танцовщицей Катей Кристенсен работала с иллюстрациями из книг об истерии. По сути они переприсвоили телесное поведение, которое приписывалось «безумным» женщинам, — превратили его в перформанс, действо в том числе эротического свойства. Идея простая, но, на мой взгляд, сильная. Я давно думаю о том, как можно выходить за пределы традиционного архивного исследования в сторону более холистического, освободительного осмысления своего материала. Кажется, телесная практика — один из путей к этому.

#путевыезаметки