Каждый год в январе-феврале, а то и в марте все мессенджеры у меня начинают мигать новыми сообщениями, и начинается шквал телефонных звонков.
«Хотим подготовиться к ОГЭ/ЕГЭ, экзамен в мае».
Ну ребята. А также их родители.
Когда до экзамена остаётся три, четыре, пять месяцев — заниматься придётся почти каждый день, и хорошего результата вам уже ни один репетитор не сможет обещать.
Когда же стоит начать подготовку к ОГЭ или ЕГЭ, если есть цель сдать на высокий балл?
По литературе — за два года. То есть, в восьмом классе (желательно прямо с лета) начинают заниматься будущие девятиклассники, в десятом — те, кому сдавать ЕГЭ.
Так, посещая занятия 2-3 раза в неделю, можно подготовиться на 90+.
Можно и за год! Но понятно, что в этом случае интенсивность занятий может быть выше.
По русскому достаточно подготовки длиною в год. Человек не торопясь, дважды в неделю (если нет особенных проблем) встречается с репетитором и к маю оказывается готов.
Я тут что думаю. Может, все эти репетиторские рассуждения вынести в отдельный канал? А то у меня ещё много в запасе. И про групповые занятия (чем они лучше индивидуальных), и про типы учеников, и про то, как сдать литературу на максимум.
Или не надо кучи разных каналов?
«Хотим подготовиться к ОГЭ/ЕГЭ, экзамен в мае».
Ну ребята. А также их родители.
Когда до экзамена остаётся три, четыре, пять месяцев — заниматься придётся почти каждый день, и хорошего результата вам уже ни один репетитор не сможет обещать.
Когда же стоит начать подготовку к ОГЭ или ЕГЭ, если есть цель сдать на высокий балл?
По литературе — за два года. То есть, в восьмом классе (желательно прямо с лета) начинают заниматься будущие девятиклассники, в десятом — те, кому сдавать ЕГЭ.
Так, посещая занятия 2-3 раза в неделю, можно подготовиться на 90+.
Можно и за год! Но понятно, что в этом случае интенсивность занятий может быть выше.
По русскому достаточно подготовки длиною в год. Человек не торопясь, дважды в неделю (если нет особенных проблем) встречается с репетитором и к маю оказывается готов.
Я тут что думаю. Может, все эти репетиторские рассуждения вынести в отдельный канал? А то у меня ещё много в запасе. И про групповые занятия (чем они лучше индивидуальных), и про типы учеников, и про то, как сдать литературу на максимум.
Или не надо кучи разных каналов?
Два канала или один?
Anonymous Poll
59%
Не хочу подписываться ещё на один, лучше всё тут
41%
Давайте уж репетиторство в другой канал
Итак, рядом с Онегиным мы видим хорошего мальчика Владимира Ленского. А рядом с Печориным — не такого вроде бы уж хорошего Грушницкого.
Похожи они?
Ленский младше Онегина на несколько лет. Грушницкий тоже младше Печорина.
Ленский пылок, он «пламень» (в отличие от «ледяного» Онегина). Пылок и Грушницкий — он не скрывает своих чувств.
Ленский считает Онегина своим настоящим, истинным другом (а тот посмеивается над ним, не ведая ценности дружбы). Искренне относится к Печорину и Грушницкий — но Печорин, привыкнув видеть во всём подвох, убеждён, что Грушницкий его не любит (и даже находит этому объяснение: Грушницкий, мол, догадался, что Печорин раскусил в нём позёра.
Ленский — поэт, он пишет романтические стихи в духе уходящей уже эпохи. Грушницкий говорит «скоро и вычурно», «пышными фразами», «длинными тирадами».
Ленский сердечно влюблён в Ольгу Ларину. А Грушницкий влюблён в юную Мери.
И Онегин ухаживает за Ольгой, чтобы уколоть Ленского. А Печорин играет с Мери, чтобы досадить Грушницкому.
И там, и там случается дуэль двух приятелей со страшным исходом.
А вам кто вообще больше нравится — Онегин или Печорин?
Похожи они?
Ленский младше Онегина на несколько лет. Грушницкий тоже младше Печорина.
Ленский пылок, он «пламень» (в отличие от «ледяного» Онегина). Пылок и Грушницкий — он не скрывает своих чувств.
Ленский считает Онегина своим настоящим, истинным другом (а тот посмеивается над ним, не ведая ценности дружбы). Искренне относится к Печорину и Грушницкий — но Печорин, привыкнув видеть во всём подвох, убеждён, что Грушницкий его не любит (и даже находит этому объяснение: Грушницкий, мол, догадался, что Печорин раскусил в нём позёра.
Ленский — поэт, он пишет романтические стихи в духе уходящей уже эпохи. Грушницкий говорит «скоро и вычурно», «пышными фразами», «длинными тирадами».
Ленский сердечно влюблён в Ольгу Ларину. А Грушницкий влюблён в юную Мери.
И Онегин ухаживает за Ольгой, чтобы уколоть Ленского. А Печорин играет с Мери, чтобы досадить Грушницкому.
И там, и там случается дуэль двух приятелей со страшным исходом.
А вам кто вообще больше нравится — Онегин или Печорин?
Отвлекусь от русской классической литературы, чтобы рассказать о романе Нины Фёдоровой «Дети».
Это вторая часть дилогии и в каком-то смысле семейной саги, первой книгой которой является роман «Семья» — о нём «Вкрации» уже рассказывали.
Это история русской эмигрантской семьи 30-х годов прошлого века, спасшейся от большевиков в Китае. Собственно в романе «Дети» остаются только некоторые персонажи «Семьи», но из него же мы можем узнать о судьбах тех героев, с которыми уже, казалось бы, навсегда распрощались.
Нина Фёдорова сама пережила эмиграцию и на своём опыте узнала, как горек хлеб беглеца. Об этом и пишет в своих романах. А ещё — о том, что поддерживает эмигранта в трудную минуту: о простой семейной любви, искренности и скромной бедняцкой помощи, о культуре и творчестве.
Книги читаются легко и понравятся как просто любителям романов, так и интересующимся русской эмиграцией начала прошлого века.
Тут мне всегда вспоминается Ахматова:
…вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.
Ну, в отчизне для многих больше вообще не было ни хлеба, ни просто-напросто жизни. Так что выбор был не слишком широкий, Анна Андреевна. Жалок ей изгнанник.
Это вторая часть дилогии и в каком-то смысле семейной саги, первой книгой которой является роман «Семья» — о нём «Вкрации» уже рассказывали.
Это история русской эмигрантской семьи 30-х годов прошлого века, спасшейся от большевиков в Китае. Собственно в романе «Дети» остаются только некоторые персонажи «Семьи», но из него же мы можем узнать о судьбах тех героев, с которыми уже, казалось бы, навсегда распрощались.
Нина Фёдорова сама пережила эмиграцию и на своём опыте узнала, как горек хлеб беглеца. Об этом и пишет в своих романах. А ещё — о том, что поддерживает эмигранта в трудную минуту: о простой семейной любви, искренности и скромной бедняцкой помощи, о культуре и творчестве.
Книги читаются легко и понравятся как просто любителям романов, так и интересующимся русской эмиграцией начала прошлого века.
Тут мне всегда вспоминается Ахматова:
…вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.
Ну, в отчизне для многих больше вообще не было ни хлеба, ни просто-напросто жизни. Так что выбор был не слишком широкий, Анна Андреевна. Жалок ей изгнанник.
В воскресенье был день рождения моего любимого поэта Егора Летова, а мы это никак не отметили.
Ну, делаю подборку ссылок на киберленинку, где размещены некоторые мои статьи.
«Основные этапы творчества Егора Летова»
«Мотив возвращения в творчестве Егора Летова”
«Тошнота» Егора Летова. Анализ одного текста»
«Концепт веселья в творчестве Егора Летова»
«Партизан» и «превосходный солдат»: лирический герой Егора Летова 1985 – 1989 гг.»
«Следы на снегу»: анализ одного текста»
Ну, делаю подборку ссылок на киберленинку, где размещены некоторые мои статьи.
«Основные этапы творчества Егора Летова»
«Мотив возвращения в творчестве Егора Летова”
«Тошнота» Егора Летова. Анализ одного текста»
«Концепт веселья в творчестве Егора Летова»
«Партизан» и «превосходный солдат»: лирический герой Егора Летова 1985 – 1989 гг.»
«Следы на снегу»: анализ одного текста»
Интересное противоречие от читательницы (см. фото).
Действительно, в рамках защиты детей от вредной информации многие произведения нужно скорее исключить из школьной программы, да и в целом стоит поднимать вопрос о нравственности классиков. Зачем они писали на такие темы?
Ведь в «Бедной Лизе» Лиза совершает с Эрастом половой акт, причём вне брака. А затем — то, что не любит Роскомнадзор.
В «Капитанской дочке» Швабрин утверждает, что Маша за подарки приходит вечером к молодым людям.
В «Герое нашего времени» русский офицер похищает у родителей 16-летнего ребёнка и совершает с ним действия сексуального характера. Кроме того, в другой главе совершает эти же действия с замужней дамой.
Я уже молчу о стихах Лермонтова.
В драме «Гроза» Островского героиня снова совершает эти самые действия, а потом опять роскомнадзор, причём снова путём утопления.
Анна Каренина тоже совершает это и то. Там даже описывается сон героини, где оба Алексея лежат с нею в постели.
Насчёт Сони Мармеладовой школьники всегда затрудняются, как про неё вообще говорить, ведь Соня — проститутка. Кроме того, в этом романе есть Свидригайлов, изнасиловавший ребёнка младше 14 лет.
«Яма» Куприна вся посвящена проституированным женщинам.
В «Тихом Доне», который и представлен на картинке, настоящее богатство: и инцест, и измены, и групповое изнасилование.
Ни одна из этих вещей не подходит детям, которых охраняют от вредной информации, не так ли?
Стоит ли охранять детей от «Тихого Дона»?
Действительно, в рамках защиты детей от вредной информации многие произведения нужно скорее исключить из школьной программы, да и в целом стоит поднимать вопрос о нравственности классиков. Зачем они писали на такие темы?
Ведь в «Бедной Лизе» Лиза совершает с Эрастом половой акт, причём вне брака. А затем — то, что не любит Роскомнадзор.
В «Капитанской дочке» Швабрин утверждает, что Маша за подарки приходит вечером к молодым людям.
В «Герое нашего времени» русский офицер похищает у родителей 16-летнего ребёнка и совершает с ним действия сексуального характера. Кроме того, в другой главе совершает эти же действия с замужней дамой.
Я уже молчу о стихах Лермонтова.
В драме «Гроза» Островского героиня снова совершает эти самые действия, а потом опять роскомнадзор, причём снова путём утопления.
Анна Каренина тоже совершает это и то. Там даже описывается сон героини, где оба Алексея лежат с нею в постели.
Насчёт Сони Мармеладовой школьники всегда затрудняются, как про неё вообще говорить, ведь Соня — проститутка. Кроме того, в этом романе есть Свидригайлов, изнасиловавший ребёнка младше 14 лет.
«Яма» Куприна вся посвящена проституированным женщинам.
В «Тихом Доне», который и представлен на картинке, настоящее богатство: и инцест, и измены, и групповое изнасилование.
Ни одна из этих вещей не подходит детям, которых охраняют от вредной информации, не так ли?
Стоит ли охранять детей от «Тихого Дона»?
Так стоит ли охранять детей от «Тихого Дона», от всех сцен насилия, от демонстрации абьюзивных отношений в литературе? Разве не лучше, чтобы читатель в раннем (да и позднем возрасте) знакомился с образцами правильного, здорового поведения и понимал, как надо?
Ведь в литературе, в том числе и русской, какие только ни показаны гадости и печали. Именно об этом был предыдущий пост. Зачем нам гадости и печали?
Критик Михайловский упрекал Достоевского в том, что тот изобразил в своих романах «сладострастие злобы и жестокости», называя «мерзостями» глубины человеческой души, открывающиеся перед нами в творчестве писателя.
«…когда во время самого чтения найдет на вас трезвость, вы спросите себя: и за что он [Достоевский] этого [своего персонажа] Сидорова или Петрова так мучит? За что и меня вместе с ним так мучительно щекочет? За что и зачем? Совсем ведь это не нужно», — утверждал критик.
Да, глубже Достоевского мало кто нам внутрь заглянул. Не зря ли? Может, не надо ворошить того, что там скрыто?
Одна из лучших книг, которую я прочла, это «Маленькая жизнь» Янагихары. Она страшная и тяжёлая, я настрадалась и наревелась в процессе чтения, вся изошла ощущением несправедливости.
И, наверное, я стала немного лучше. Моё нынешнее понимание детства идёт именно из этой книги.
Катарсис — так называли это эллины. Очищение через страдание. Нам так плохо от вида чужих страданий, что мы нравственно возвышаемся, душа наша становится тоньше. Хоть бы это были и страдания выдуманного персонажа.
Шолохов, конечно, описывает групповое изнасилование. Но нормализует ли его? Конечно, нет. Писатель чувствует к происходящему такое же отвращение, как и читатель. Это просто до безумия страшная сцена, и тот, кто прочёл её сердцем, а не седалищем, никогда не будет полагать, что изнасилование — это не так уж страшно.
Часто Шолохова упрекают в том, что он изображает бытовое и психологическое насилие над женщинами. К примеру, смеет изображать, что Григорий по-свински относится к обеим женщинам. Так стойте, дальше он показывает, что светлую, мирную, славную Наталью это отношение доводит сначала до попытки суицида, а потом до аборта и смерти. Шолохов показывает последствия такой дебильной любви, которую Григорий демонстрирует то одной, то другой женщине.
Отношение автора к Григорию — отдельный вопрос. Но что он безумно сочувствует Наталье и в целом показывает долю казачек совершенно незавидной — это прям бесспорно.
Уродство можно показывать не только чтобы им любоваться. Без знания о том, что такое болезнь, мы бы не имели понятия и о здоровье.
В классицизме писатели стремились создать в своих произведениях идеал для подражания, рисуя героев, полностью оторванных от жизни и обладающих исключительными добродетелями. Но даже они понимали, что хорошего не видать, если нет для сравнения плохого. И рядом с идеальными героями помещали антиобразцы, воплощение пороков — чтобы читатели видели разницу.
А если в книге будет исключительно о хорошем, вы её сами читать не захотите)
Ведь в литературе, в том числе и русской, какие только ни показаны гадости и печали. Именно об этом был предыдущий пост. Зачем нам гадости и печали?
Критик Михайловский упрекал Достоевского в том, что тот изобразил в своих романах «сладострастие злобы и жестокости», называя «мерзостями» глубины человеческой души, открывающиеся перед нами в творчестве писателя.
«…когда во время самого чтения найдет на вас трезвость, вы спросите себя: и за что он [Достоевский] этого [своего персонажа] Сидорова или Петрова так мучит? За что и меня вместе с ним так мучительно щекочет? За что и зачем? Совсем ведь это не нужно», — утверждал критик.
Да, глубже Достоевского мало кто нам внутрь заглянул. Не зря ли? Может, не надо ворошить того, что там скрыто?
Одна из лучших книг, которую я прочла, это «Маленькая жизнь» Янагихары. Она страшная и тяжёлая, я настрадалась и наревелась в процессе чтения, вся изошла ощущением несправедливости.
И, наверное, я стала немного лучше. Моё нынешнее понимание детства идёт именно из этой книги.
Катарсис — так называли это эллины. Очищение через страдание. Нам так плохо от вида чужих страданий, что мы нравственно возвышаемся, душа наша становится тоньше. Хоть бы это были и страдания выдуманного персонажа.
Шолохов, конечно, описывает групповое изнасилование. Но нормализует ли его? Конечно, нет. Писатель чувствует к происходящему такое же отвращение, как и читатель. Это просто до безумия страшная сцена, и тот, кто прочёл её сердцем, а не седалищем, никогда не будет полагать, что изнасилование — это не так уж страшно.
Часто Шолохова упрекают в том, что он изображает бытовое и психологическое насилие над женщинами. К примеру, смеет изображать, что Григорий по-свински относится к обеим женщинам. Так стойте, дальше он показывает, что светлую, мирную, славную Наталью это отношение доводит сначала до попытки суицида, а потом до аборта и смерти. Шолохов показывает последствия такой дебильной любви, которую Григорий демонстрирует то одной, то другой женщине.
Отношение автора к Григорию — отдельный вопрос. Но что он безумно сочувствует Наталье и в целом показывает долю казачек совершенно незавидной — это прям бесспорно.
Уродство можно показывать не только чтобы им любоваться. Без знания о том, что такое болезнь, мы бы не имели понятия и о здоровье.
В классицизме писатели стремились создать в своих произведениях идеал для подражания, рисуя героев, полностью оторванных от жизни и обладающих исключительными добродетелями. Но даже они понимали, что хорошего не видать, если нет для сравнения плохого. И рядом с идеальными героями помещали антиобразцы, воплощение пороков — чтобы читатели видели разницу.
А если в книге будет исключительно о хорошем, вы её сами читать не захотите)
Кроме того, необходимо учитывать эпоху, в которую создавалось произведение.
Есть такая тема для школьных сочинений — «Отрицательный или положительный персонаж Печорин?». Правильный ответ будет — ни то, ни то. Он, мол, конечно, совершает некоторые жестокие и странные поступки, но это потому что он сам страдаааает…
Извините, для меня этот вопрос решён однозначно: он украл 16-летнюю (или младше) девочку у родителей и держал взаперти, пока не сломал её волю и не вступил с нею в отношения, которые сегодня, если речь идёт о таком юном возрасте, регулируются Уголовным кодексом.
На уроках в школе это рассматривается как история любви. Мол, Бэла его — ах! — так полюбила, а он сначала вроде тоже искал любви, но потом она ему наскучила.
Как здесь вообще можно произносить слово «любовь»?
Вот Лермонтов как раз, в отличие от Шолохова, не видит в ситуации кражи и последующих событиях ничего кошмарного. Да, нехорошо поступил, тем более Бэла в итоге ещё и умерла. Но всё это подаётся как проявление душевных страданий сложного и интересного человека Печорина, на Бэле и преступлениях против неё фокус нулевой. Жалко её, конечно, автору, но Печорин тоже типа вызывает сочувствие.
Вот это, по мне, куда хуже «Тихого Дона».
Но. Это потому что я смотрю на ситуацию глазами человека из 2023 года. В современную Лермонтову эпоху взгляды были другими. Достаточно сказать, что рассказчик из повести Пушкина «Станционный смотритель», взрослый мужчина, инициирует поцелуй с 14-летней девочкой тайком от её отца, и ничего.
Русская литература — это не только высокие образцы морали
Есть такая тема для школьных сочинений — «Отрицательный или положительный персонаж Печорин?». Правильный ответ будет — ни то, ни то. Он, мол, конечно, совершает некоторые жестокие и странные поступки, но это потому что он сам страдаааает…
Извините, для меня этот вопрос решён однозначно: он украл 16-летнюю (или младше) девочку у родителей и держал взаперти, пока не сломал её волю и не вступил с нею в отношения, которые сегодня, если речь идёт о таком юном возрасте, регулируются Уголовным кодексом.
На уроках в школе это рассматривается как история любви. Мол, Бэла его — ах! — так полюбила, а он сначала вроде тоже искал любви, но потом она ему наскучила.
Как здесь вообще можно произносить слово «любовь»?
Вот Лермонтов как раз, в отличие от Шолохова, не видит в ситуации кражи и последующих событиях ничего кошмарного. Да, нехорошо поступил, тем более Бэла в итоге ещё и умерла. Но всё это подаётся как проявление душевных страданий сложного и интересного человека Печорина, на Бэле и преступлениях против неё фокус нулевой. Жалко её, конечно, автору, но Печорин тоже типа вызывает сочувствие.
Вот это, по мне, куда хуже «Тихого Дона».
Но. Это потому что я смотрю на ситуацию глазами человека из 2023 года. В современную Лермонтову эпоху взгляды были другими. Достаточно сказать, что рассказчик из повести Пушкина «Станционный смотритель», взрослый мужчина, инициирует поцелуй с 14-летней девочкой тайком от её отца, и ничего.
Русская литература — это не только высокие образцы морали
Но что бесспорно — здоровых, нормальных, благотворных для психики человеческих отношений в русской литературе днём с огнём не сыщешь. Если дружеские ещё хоть как-то возможны (и то — говорили мы о дружбе), то с романтическими всё очень плохо.
Либо она любит, а он нет. Либо он любит, а она нет. Либо оба любят, но не складывается, и потом помнят об этом всю жизнь. Либо сложилось, но мучают друг друга.
Нормальная, здоровая любовь — это что-то по типу гоголевских старосветских помещиков, утопающих в хозяйственных хлопотах, безделках, вареньях, пирожках и пустопорожних разговорах. Пресно, душно. Может, и умилительно, но скучно до безумия.
Нормальная любовь — у высмеянных тем же Гоголем, бледных и невнятных Маниловых в «Мёртвых душах». «Открой, душечка, ротик, я положу туда этот кусочек».
Нормальная любовь — это у Аркадия Кирсанова с Катей из «Отцов и детей». В целом, это история достаточно здоровых отношений. Но ни автор, ни читатель не уделяют ей такого внимания, как злой и невзаимной любви Базарова.
Нормальную, здоровую любовь пытался нарисовать Л.Н. Толстой в финале «Войны и мира». Но это уж извините, ни в какие ворота.
Русская литература удивительно бедна на примеры «как надо».
Либо она любит, а он нет. Либо он любит, а она нет. Либо оба любят, но не складывается, и потом помнят об этом всю жизнь. Либо сложилось, но мучают друг друга.
Нормальная, здоровая любовь — это что-то по типу гоголевских старосветских помещиков, утопающих в хозяйственных хлопотах, безделках, вареньях, пирожках и пустопорожних разговорах. Пресно, душно. Может, и умилительно, но скучно до безумия.
Нормальная любовь — у высмеянных тем же Гоголем, бледных и невнятных Маниловых в «Мёртвых душах». «Открой, душечка, ротик, я положу туда этот кусочек».
Нормальная любовь — это у Аркадия Кирсанова с Катей из «Отцов и детей». В целом, это история достаточно здоровых отношений. Но ни автор, ни читатель не уделяют ей такого внимания, как злой и невзаимной любви Базарова.
Нормальную, здоровую любовь пытался нарисовать Л.Н. Толстой в финале «Войны и мира». Но это уж извините, ни в какие ворота.
Русская литература удивительно бедна на примеры «как надо».
Много лет искала я книгу, которая была бы хоть приблизительно похожа на романы Донны Тартт. На мою любимую «Тайную историю».
И нашла.
«Голландский дом» Энн Пэтчетт — тягучая, неторопливая, психологичная ткань. В «Тайной истории» Донны Тартт загадка острая и моментальная, а затем читатель постепенно погружается в густое вино, этого вязкого текста, утопает в меду неторопливого синтаксиса, застывает инклюзом в полупрозрачном янтаре, сквозь пузырчатую золотистую плоть которого всё явственнее проступает разгадка — с загадкой совсем не связанная.
Примерно то же самое происходит и с тем, кто захотел посетить «Голландский дом». Только здесь на протяжении примерно трети книги кажется, что загадки никакой и нет — что это просто бытовая зарисовка, небыстрое и непонятно зачем данное жизнеописание.
А потом вдруг наступает.
Немаленький объём книги будет плюсом для быстрочитателей, которые злятся, что книги заканчиваются слишком быстро: вдох, вдох, выдох, и вот уже — последняя страница. Нет, «Голландский дом» вас подержит.
Читали?
И нашла.
«Голландский дом» Энн Пэтчетт — тягучая, неторопливая, психологичная ткань. В «Тайной истории» Донны Тартт загадка острая и моментальная, а затем читатель постепенно погружается в густое вино, этого вязкого текста, утопает в меду неторопливого синтаксиса, застывает инклюзом в полупрозрачном янтаре, сквозь пузырчатую золотистую плоть которого всё явственнее проступает разгадка — с загадкой совсем не связанная.
Примерно то же самое происходит и с тем, кто захотел посетить «Голландский дом». Только здесь на протяжении примерно трети книги кажется, что загадки никакой и нет — что это просто бытовая зарисовка, небыстрое и непонятно зачем данное жизнеописание.
А потом вдруг наступает.
Немаленький объём книги будет плюсом для быстрочитателей, которые злятся, что книги заканчиваются слишком быстро: вдох, вдох, выдох, и вот уже — последняя страница. Нет, «Голландский дом» вас подержит.
Читали?
Пропали немного «Вкрации». Много работы, дел, отдыха, ну и чтения тоже много.
За октябрь прочитаны:
🍃«Сёстры» Вересаева
🍃Рассказы Булычёва
🍃Рассказы Чехова
🍃«Девки» Кочина
🍃«Пошехонская старина» Салтыкова-Щедрина
🍃«Караваль» и «Легендо» Стефани Гарбер
Не так много, ну и октябрь ещё не закончился.
Про что интересно поговорить?
За октябрь прочитаны:
🍃«Сёстры» Вересаева
🍃Рассказы Булычёва
🍃Рассказы Чехова
🍃«Девки» Кочина
🍃«Пошехонская старина» Салтыкова-Щедрина
🍃«Караваль» и «Легендо» Стефани Гарбер
Не так много, ну и октябрь ещё не закончился.
Про что интересно поговорить?
Две повести — два взгляда на одно и то же с противоположных сторон.
«Жизнь» Нины Фёдоровой — о семье Головиных, богатых и беззаботных, воспитывающих в холе и безмятежности нежную девочку Милу. И о ровеснице Милы, дочери прачки Варе Бублик, которая с самых ранних лет привыкла голодать и работать и которая больше всего в жизни хотела бы попасть в гимназию. В повести рисуется контраст богатых и бедных в России начала ХХ века — тот контраст, который стал причиной революции.
«Марийкино детство» Дины Бродской — ровно о том же. Вот живет в большой квартире избалованная девочка Ляля — а в кухне этой квартиры живёт со своей мамой-служанкой девочка Марийка, которая не завидует богатым, но очень хотела бы учиться. Революция приносит в её жизнь радость и справедливость.
В первой книге показаны духовная высота и нравственная цельность «бывших», а непреклонность ярой большевички изображается как жестокость, доведённая до абсурда.
Во второй книге богачи — надменнные и нелепые, а бедняки — честные, живые и искренние (повесть напомнила и тональностью, и частично стилистикой трилогию «Дорога уходит в даль» А. Бруштейн).
Написаны книги примерно в одно время. Авторка первой повести, Нина Фёдорова, эмигрировала в Китай, оттуда в США. Авторка второй, Дина Бродская, умерла в блокадном Ленинграде в 1942 году.
Обе писали с натуры — о том, о чём знали хорошо. А мы, имея перед собой оба текста, можем сравнить их
«Жизнь» Нины Фёдоровой — о семье Головиных, богатых и беззаботных, воспитывающих в холе и безмятежности нежную девочку Милу. И о ровеснице Милы, дочери прачки Варе Бублик, которая с самых ранних лет привыкла голодать и работать и которая больше всего в жизни хотела бы попасть в гимназию. В повести рисуется контраст богатых и бедных в России начала ХХ века — тот контраст, который стал причиной революции.
«Марийкино детство» Дины Бродской — ровно о том же. Вот живет в большой квартире избалованная девочка Ляля — а в кухне этой квартиры живёт со своей мамой-служанкой девочка Марийка, которая не завидует богатым, но очень хотела бы учиться. Революция приносит в её жизнь радость и справедливость.
В первой книге показаны духовная высота и нравственная цельность «бывших», а непреклонность ярой большевички изображается как жестокость, доведённая до абсурда.
Во второй книге богачи — надменнные и нелепые, а бедняки — честные, живые и искренние (повесть напомнила и тональностью, и частично стилистикой трилогию «Дорога уходит в даль» А. Бруштейн).
Написаны книги примерно в одно время. Авторка первой повести, Нина Фёдорова, эмигрировала в Китай, оттуда в США. Авторка второй, Дина Бродская, умерла в блокадном Ленинграде в 1942 году.
Обе писали с натуры — о том, о чём знали хорошо. А мы, имея перед собой оба текста, можем сравнить их
Есть такая писательница — Агота Криштоф. Шутка про то, как собеседник поправляет: Агата Кристи, мол, — это не шутка, а ситуация, случившаяся с авторкой «Вкраций» в книжном магазине.
Так вот, Агота Криштоф — венгерская писательница, создававшая свои произведения на французском. Синтаксис в ее текстах короткий, простой, рублёный, и в сочетании с содержанием это создаёт пронизывающее впечатление.
«Толстая тетрадь» — повесть о двух близнецах, которых во время войны мать привозит к бабушке и просит прокормить, так как в городе трудности с продовольствием.
В толстую тетрадь живущие у бабушки братья записывают все, что происходит с ними. Есть важное правило.
«Чтобы решить «Хорошо» или «Плохо», у нас есть очень простое правило: сочинение должно быть правдой. Мы должны описывать то, что есть, то, что видим, слышим, делаем.
Например, запрещается писать: «Бабушка похожа на ведьму»; но можно писать: «Люди называют Бабушку Ведьмой».
Запрещается писать: «Маленький Город красив» потому что Маленький Город может быть красивым для нас и некрасивым для кого‑нибудь другого».
«Толстая тетрадь» — повесть об уродстве мира, в котором взрослые калечат детей нравственно и физически. В этом мире нет здоровых людей: всех в той или иной степени поразило безумие. Красивая девушка издевается над умирающими от голода, священник растлевает девочку, молодой офицер велит маленьким мальчикам избивать себя до крови… Сам мир болен безумием — войной. А наиболее странные и отталкивающие поначалу персонажи вдруг кажутся более нормальными, чем остальные.
«Мы кладем Бабушке на лоб мокрую тряпку и наливаем водку ей в рот. Через некоторое время она открывает глаза. Она говорит:
– Еще!
Мы опять льем ей водку в рот. Она приподымается на локте и начинает кричать:
– Соберите яблоки! Чего ждете, подбирайте яблоки, сукины дети!
Мы собираем яблоки, лежащие в дорожной пыли. Мы складываем их ей в передник.
Тряпка свалилась со лба Бабушки. Кровь капает ей в глаза. Она утирается краем платка.
Мы спрашиваем:
– Вам больно, Бабушка?
Она усмехается:
– Меня одним ударом приклада не убьешь.
– Что произошло, Бабушка?
– Ничего. Я собирала яблоки. Подошла к калитке посмотреть, как их ведут. Не удержала передник, яблоки упали, покатились на дорогу. В самую толпу. Что, из‑за этого бить людей?
– Кто вас ударил, Бабушка?
– Ну, кто, вы думаете, меня ударил? Вы что, совсем идиоты? Их тоже стали бить. Били куда попало. Но некоторым все‑таки удалось поесть моих яблок!»
Читали? Как вам?
Так вот, Агота Криштоф — венгерская писательница, создававшая свои произведения на французском. Синтаксис в ее текстах короткий, простой, рублёный, и в сочетании с содержанием это создаёт пронизывающее впечатление.
«Толстая тетрадь» — повесть о двух близнецах, которых во время войны мать привозит к бабушке и просит прокормить, так как в городе трудности с продовольствием.
В толстую тетрадь живущие у бабушки братья записывают все, что происходит с ними. Есть важное правило.
«Чтобы решить «Хорошо» или «Плохо», у нас есть очень простое правило: сочинение должно быть правдой. Мы должны описывать то, что есть, то, что видим, слышим, делаем.
Например, запрещается писать: «Бабушка похожа на ведьму»; но можно писать: «Люди называют Бабушку Ведьмой».
Запрещается писать: «Маленький Город красив» потому что Маленький Город может быть красивым для нас и некрасивым для кого‑нибудь другого».
«Толстая тетрадь» — повесть об уродстве мира, в котором взрослые калечат детей нравственно и физически. В этом мире нет здоровых людей: всех в той или иной степени поразило безумие. Красивая девушка издевается над умирающими от голода, священник растлевает девочку, молодой офицер велит маленьким мальчикам избивать себя до крови… Сам мир болен безумием — войной. А наиболее странные и отталкивающие поначалу персонажи вдруг кажутся более нормальными, чем остальные.
«Мы кладем Бабушке на лоб мокрую тряпку и наливаем водку ей в рот. Через некоторое время она открывает глаза. Она говорит:
– Еще!
Мы опять льем ей водку в рот. Она приподымается на локте и начинает кричать:
– Соберите яблоки! Чего ждете, подбирайте яблоки, сукины дети!
Мы собираем яблоки, лежащие в дорожной пыли. Мы складываем их ей в передник.
Тряпка свалилась со лба Бабушки. Кровь капает ей в глаза. Она утирается краем платка.
Мы спрашиваем:
– Вам больно, Бабушка?
Она усмехается:
– Меня одним ударом приклада не убьешь.
– Что произошло, Бабушка?
– Ничего. Я собирала яблоки. Подошла к калитке посмотреть, как их ведут. Не удержала передник, яблоки упали, покатились на дорогу. В самую толпу. Что, из‑за этого бить людей?
– Кто вас ударил, Бабушка?
– Ну, кто, вы думаете, меня ударил? Вы что, совсем идиоты? Их тоже стали бить. Били куда попало. Но некоторым все‑таки удалось поесть моих яблок!»
Читали? Как вам?
Книги не только помогают скоротать вечерок, формируют эстетические пристрастия и знакомят нас с разными сторонами жизни.
Они, конечно, помогают нам понять себя.
У Головкиной в «Лебединой песни» читаем:
«Весь мир окутан траурной вуалью – так казалось Елочке. Она не могла вообразить, чтобы на мир можно было смотреть радостными глазами, чтобы можно было ожидать радостей: их не было и не могло быть с тех пор, как большевики начали проделывать свой преступный опыт над ее Родиной и разрушили все, что она любила. Она чувствовала себя постоянно так, как будто стояла у дорогой могилы, и как у могилы говорят шепотом и не улыбаются, так и она давно подавила улыбку жизни и не тревожила живыми звуками запертый наглухо мир собственной души».
Именно это восприятие мира обрушилось на многих 24 февраля — и осталось с кем-то на месяцы, а у кого-то счёт пошёл и на годы. Ощущение, что нормальная жизнь закончилась, опустился мрак и больше нет ничего, и радоваться нельзя, и жить нельзя.
Но если почитаем перестроечные книги 90-х годов, то можем заметить именно ту же тоску — по утрате настоящей жизни, красоты и нормальности. Только на этот раз — тоска по Советскому Союзу, правильным, высоким ценностям в противовес торгашеству и беспринципности.
Получается, что предыдущие поколения уже переживали этот крах до нас.
Получается, что и мы переживём.
Вот вам четыре книги о переломных временах.
Борис Васильев. Утоли мои печали.
В центре повествования — дворянская семья Олексиных и главная героиня, младшая сестра, всеобщая любимица Наденька, которую подхватывает вихрь перемен.
Михаил Шолохов. Тихий Дон.
Что бы мы там ни говорили о Григории Мелехове, а ему приходится пройти сквозь огонь. Автор последовательно показывает Первую Мировую, революцию и Гражданскую войну.
Владимир Кунин. Интердевочка.
Это вовсе не книга о проститутке. Это история о том, как выживать в меняющемся мире — и как сберечь маму, для которой мир должен оставаться прежним как можно дольше.
Генрик Сенкевич. Камо грядеше?
Христианство уже расцветает в Римской империи, и чем более жестоко искореняет его Нерон — тем твёрже адепты новой веры, ибо Христос принёс им истинную любовь. И есть ещё любовь другая — не такая великая, не такая заметная, всего лишь он — воин-язычник и она— пленница-христианка.
Одна из любимых книг на свете ❤️
А какие книги вспоминаются вам?
Они, конечно, помогают нам понять себя.
У Головкиной в «Лебединой песни» читаем:
«Весь мир окутан траурной вуалью – так казалось Елочке. Она не могла вообразить, чтобы на мир можно было смотреть радостными глазами, чтобы можно было ожидать радостей: их не было и не могло быть с тех пор, как большевики начали проделывать свой преступный опыт над ее Родиной и разрушили все, что она любила. Она чувствовала себя постоянно так, как будто стояла у дорогой могилы, и как у могилы говорят шепотом и не улыбаются, так и она давно подавила улыбку жизни и не тревожила живыми звуками запертый наглухо мир собственной души».
Именно это восприятие мира обрушилось на многих 24 февраля — и осталось с кем-то на месяцы, а у кого-то счёт пошёл и на годы. Ощущение, что нормальная жизнь закончилась, опустился мрак и больше нет ничего, и радоваться нельзя, и жить нельзя.
Но если почитаем перестроечные книги 90-х годов, то можем заметить именно ту же тоску — по утрате настоящей жизни, красоты и нормальности. Только на этот раз — тоска по Советскому Союзу, правильным, высоким ценностям в противовес торгашеству и беспринципности.
Получается, что предыдущие поколения уже переживали этот крах до нас.
Получается, что и мы переживём.
Вот вам четыре книги о переломных временах.
Борис Васильев. Утоли мои печали.
В центре повествования — дворянская семья Олексиных и главная героиня, младшая сестра, всеобщая любимица Наденька, которую подхватывает вихрь перемен.
Михаил Шолохов. Тихий Дон.
Что бы мы там ни говорили о Григории Мелехове, а ему приходится пройти сквозь огонь. Автор последовательно показывает Первую Мировую, революцию и Гражданскую войну.
Владимир Кунин. Интердевочка.
Это вовсе не книга о проститутке. Это история о том, как выживать в меняющемся мире — и как сберечь маму, для которой мир должен оставаться прежним как можно дольше.
Генрик Сенкевич. Камо грядеше?
Христианство уже расцветает в Римской империи, и чем более жестоко искореняет его Нерон — тем твёрже адепты новой веры, ибо Христос принёс им истинную любовь. И есть ещё любовь другая — не такая великая, не такая заметная, всего лишь он — воин-язычник и она— пленница-христианка.
Одна из любимых книг на свете ❤️
А какие книги вспоминаются вам?
Ещё одна история о крахе империи — небольшая и не особенно известная повесть Бориса Васильева «Жила-была Клавочка».
Это тот самый Васильев, который «А зори здесь тихие» и «В списках не значился». На этот раз перед читателем разворачивается не масштабное полотно Великой Отечественной войны, а небольшой сюжет про немного нелепую, неудачливую и никому на свете не нужную девушку Клаву. Она одинока, небогата и не особенно счастлива. А вокруг постепенно разваливается колосс: глиняные ноги ещё держатся, но уже подкосились, и трещины изрезали реальность — оттого всё стало немножко уродливым.
Ничего хорошего с Клавой не будет: Васильев показывает на ее примере, как уничтожается человеческое и нравственно, и физически. В повести нет никакой политики, только описание повседневности.
«– Да, Клавочка, детский дом – это прекрасно, потому что он – детский, а у кого хватит бесстыдства порочить собственное детство? Там было исключительно много ребятишек и исключительно мало еды, и я была худая, как кочерга. Нас учили шить, но боюсь, что не очень учили жить, во всяком случае, я до сих пор не встречала ни одного начальника, который вышел бы из нашего детдома. Я думаю, это потому, что из нас делали исключительно верующих людей.
– Верующих? – со страхом переспросила Клава. – Вас заставляли верить в бога?
– В коллектив, – строго сказала Липатия. – Нам внушали, что коллектив всегда прав, что он всегда умнее, честнее, благороднее и справедливее отдельного человека. Наверное, так воспитывают муравьев, и это исключительно правильно, хотя жизнь, увы, не муравейник, а жаль, потому что в муравейнике нет ни воровства, ни обмана и все ходят сытые».
Это тот самый Васильев, который «А зори здесь тихие» и «В списках не значился». На этот раз перед читателем разворачивается не масштабное полотно Великой Отечественной войны, а небольшой сюжет про немного нелепую, неудачливую и никому на свете не нужную девушку Клаву. Она одинока, небогата и не особенно счастлива. А вокруг постепенно разваливается колосс: глиняные ноги ещё держатся, но уже подкосились, и трещины изрезали реальность — оттого всё стало немножко уродливым.
Ничего хорошего с Клавой не будет: Васильев показывает на ее примере, как уничтожается человеческое и нравственно, и физически. В повести нет никакой политики, только описание повседневности.
«– Да, Клавочка, детский дом – это прекрасно, потому что он – детский, а у кого хватит бесстыдства порочить собственное детство? Там было исключительно много ребятишек и исключительно мало еды, и я была худая, как кочерга. Нас учили шить, но боюсь, что не очень учили жить, во всяком случае, я до сих пор не встречала ни одного начальника, который вышел бы из нашего детдома. Я думаю, это потому, что из нас делали исключительно верующих людей.
– Верующих? – со страхом переспросила Клава. – Вас заставляли верить в бога?
– В коллектив, – строго сказала Липатия. – Нам внушали, что коллектив всегда прав, что он всегда умнее, честнее, благороднее и справедливее отдельного человека. Наверное, так воспитывают муравьев, и это исключительно правильно, хотя жизнь, увы, не муравейник, а жаль, потому что в муравейнике нет ни воровства, ни обмана и все ходят сытые».
Потащите в Новый год старые проблемы? Или попробуете избавиться от них на пороге?
Юра @gest39 — психолог, дипломированный гештальт-терапевт с отличным опытом. Работает с самооценкой, тревожностью, детско-родительскими отношениями. Поможет справиться со стрессом, тоской, выгоранием и неуверенностью. Ему можно рассказать всё и станет легче. Правда.
А ещё Юра мой муж. Я вижу его каждый день и знаю, какой он бережный, внимательный и тактичный в общении. Каждый день он уходит на работу: закрывает дверь в отдельную комнату и работает — помогает людям жить.
Сеансы проходят онлайн — не нужно даже выходить из дома. Лояльная стоимость: 1800 / 50 минут.
В новый год можно войти новым человеком. Не ждите, пока пройдёт само.
+7963-293-89-14
@gest39
Юра @gest39 — психолог, дипломированный гештальт-терапевт с отличным опытом. Работает с самооценкой, тревожностью, детско-родительскими отношениями. Поможет справиться со стрессом, тоской, выгоранием и неуверенностью. Ему можно рассказать всё и станет легче. Правда.
А ещё Юра мой муж. Я вижу его каждый день и знаю, какой он бережный, внимательный и тактичный в общении. Каждый день он уходит на работу: закрывает дверь в отдельную комнату и работает — помогает людям жить.
Сеансы проходят онлайн — не нужно даже выходить из дома. Лояльная стоимость: 1800 / 50 минут.
В новый год можно войти новым человеком. Не ждите, пока пройдёт само.
+7963-293-89-14
@gest39
Появилась мысль провести бесплатную онлайн-лекцию для подписчиков «Вкрации» по какой-нибудь литературоведческой теме.
Приняли бы участие?
Приняли бы участие?
Anonymous Poll
86%
Да
14%
Нет