Пастухи

Сентябрь, пора и нам. Повсюду сборы.
Сегодня пастухи мои в Абруццах,
открыв загоны, покидают горы,
влекутся к Адриатике пустынной
и — словно пастбища в горах — зелёной.

Они припали, уходя, к студёной
воде, чтоб вкус родной остался в каждой
груди отрадою в дороге долгой
и верх как можно дольше брал над жаждой.
Сменили напоследок хворостину.

Старинная тропа ведёт в долину,
шаги трава густая заглушает,
безмолвная, как медленные реки.
О, крик того, кто первым возглашает
о том, что наконец он слышит море!

И берегом уже отара вскоре
идёт. Ни дуновенья. Ярким светом
настолько шерсть отбелена живая,
что стала на песок похожа цветом.
Знакомый шум звучит во мне стихами.

Зачем я не с моими пастухами?

Габриеле Д’Аннунцио
{перевод с итальянского
Евгения Солоновича}

#ПоПоПо
#поэзия_по_понедельникам

Об упомянутой вчера роковой женщине немецкого романтизма можно, конечно, почитать чего-нибудь в википедии, но посмотрите, как здорово пишет о ней Берковский:

В йенском кругу стойко держался культ Каролины, между тем она не писала ни стихов, ни прозы, если не считать её литературных попыток, брошенных в самом их начале. Она не создавала собственных философских систем и не толковала чужих. Зато её самоё рассматривали как замечательный феномен жизни и культуры, требующий истолкований и разгадывания. Фридрих Шлегель с жаром интерпретировал Каролину, каждое её полуслово или полудвижение. В «Люцинде» он писал, что Каролина уже отвечает на вопросы, которые ещё не успели предложить ей, умея всё предугадать заранее, что лицо её полно музыки, новой каждый раз. Она была искусницей разговоров и писем, тирад, попутно вставленных замечаний, каких-то трёх-четырёх заключительных фраз, которыми произведению или человеку, как считали романтики, выносится окончательный приговор.

На случай, когда высокопродуктивные умные каналы на (около)филологические/философские темы вдруг фрустрируют меня своей серьёзной серьёзностью и суровой категоричностью («Жорес не учёл, Герцен не сумел, Толстой недопонял»©), есть проверенное средство (и домашняя шутка-самосмейка впридачу):

Нужен лишь старый советский…
филолог.

Нет, правда.

Труды филологов старой гвардии, прекраснейших, это мои книжечки спокойствия™. Особенно теперь, когда читаешь их исключительно для себя и по зову сердца.

Вот, скажем, перечитываю* сейчас Наума Яковлевича Берковского. И так это чудесно, когда больше не боишься запутаться в Шлегелях и принять их за Шеллинга, а Шамиссо — за книгу. И так это здорово — видеть в тексте не только безусловное знание предмета, но интерес, увлечённость и непременную, но обычно весьма деликатную, иронию.

У Фридриха Шлегеля в тисках тёмного и учёного стиля могла очутиться вполне современная, всем нужная и увлекательная мысль, — далеко не всегда ей удавалось освободиться и стать достоянием читательских умов.

В данном случае грех Шеллинга лишь тот, что Август Шлегель на пять лет раньше самого Шеллинга сказал его, Шеллингово.

Летом перечитывала* Михаила Ивановича Стеблин-Каменского и тоже так радовалась этому чтению, что забыла, зачем вообще это затеяла. Отдельно насладилась его полемикой с научными оппонентами — ну такая она изящная, хоть и едкая.

Естественно, однако, что у некоторых маститых саговедов книга моя вызвала известное раздражение. Легко понять, конечно, что человеку, который всю жизнь посвятил какому-то занятию, неприятно слышать, что другому человеку это занятие кажется бессмысленным.

Будь я сейчас на реальной кафедре вместо воображаемой, хотела бы писать всякое научное именно так.

*Заметила, кстати, что авторы вумных каналов буквально в с е книги именно что п е р е ч и т ы в а ю т, видимо, настолько преисполнились, что всё на свете прочли ещё в начальной школе. Из-за этого мне порой делается неловко, если я вдруг сообщаю тут о перечитывании того и сего. Ведь в начальной-то школе я читала книжки вроде «Муравьи не сдаются» или «Миллион приключений», и, возможно, поэтому Штаны таковы, каковы они есть, и больше не каковы)

Середина жизни

Жёлтые груши свесил
И весь свой шиповник
В озеро берег,
Лебеди, любо
Вам, пьяным от ласки,
Окунать главы
В трезво-святые воды.

Горе мне ныне, где мне
Найти цветы зимой, где же
Солнечный луч,
И земные тени?
Стены стоят.
Стынут немо, под ветром
Скрежещет флюгер.

Фридрих Гёльдерлин
{перевод с немецкого
Вячеслава Куприянова}

#ПоПоПо
#поэзия_по_понедельникам

Вот вечно так, моргнёшь — и неделя пролетела, и скоро очередной стих постить, а кажется, да я ж вот только что выбрала из Гёльдерлина прекрасное (и бедный Фридрих будто бы и не очень как-то вам зашёл), а уже снова грядёт понедельник (а потом сразу — октябрь).

Я же на этой неделе не только жила свою маленькую филистерскую жизнь, но и, помимо мыслей о бытии и времени, думала ещё о грустных (с филистерской-то колокольни так точно) судьбах немецких (да и прочих) романтиков.

Ну вот Новалис такой умный и клёвый был, несмотря на дурацкие стихи, 28 лет только прожил (чуточку дольше, чем Лермонтов, например). А вот Гёльдерлин даром что умер, когда ему было за семьдесят, половину жизни вообще не очень понимал, где он, кто он, и что происходит вообще. Не исключаю, что именно поэтому стихи его были как-то сильно круче своего времени, будто сквозило в них что-то такое, из века двадцатого уже. Вот и Марина Цветаева писала, что Гёльдерлин — «гений, просмотренный не только веком, но и Гёте», «величайший лирик Германии, больше Новалиса».

Для меня, например, поэзия Новалиса — особенно на фоне его философских и филологических размышлений — выглядит немного как старенькая сентиментальная открытка или милый костюмчик в рюшках и бантиках, из которого все, кто мог, уже выросли, а у Гёльдерлина лирика (не вся, но всё же) словно пребывает вне времени.

Впрочем, уже неоднократно помянутый мной Наум Берковский считал такое истолкование ошибочным: Гёльдерлин полностью принадлежал своему времени, хоть тогда и не был известен и кому-то особо интересен, и интерпретировать его поэзию с точки зрения века его признания и славы, неверно.

Однако Берковский написал это о Гёльдерлине, когда драгоценная моя теория рецепции была, скажем так, в процессе разработки. И хоть Яусс с Изером не выдавали читателям индульгенцию вчитывать в тексты всё что угодно вообще, сам факт «открытия» Гёльдерлина в ХХ веке, такое внимание к нему, такие громкие характеристики (Рильке, например, называл его «самым могущественным»), всё-таки говорят не только о его новых — восхищённых! — читателях, но и о его поэзии: было, было в ней что-то такое, что упускали или не могли оценить современники, но увидели и полюбили потомки.

Ну и ясное дело, спустя ещё сто лет, мы можем услышать в его стихах что-то, ведомое и доступное уже только нам. Офигительно, как по мне.

Скажи мне кто-нибудь лет двадцать назад, что я добровольно стану читать немецких романтиков, читать о них да ещё и радостно обо всём этом рассказывать в ЖЖ, очень бы удивилась.

***
В полях печально и пусто,
одни стога среди луга.
Ложится вечер осенний,
и пахнет сеном округа.

Проснулся плач соловьиный,
а сосны замерли сонно,
и стал так нежно-сиренев
над ними свет небосклона.

Уводит следом за песней
меня тропа луговая,
и веет осенью песня,
бог весть кого отпевая, —
поёт, как пела когда-то,
зовя ушедшего друга,
и падал вечер осенний,
и пахла сеном округа.

Хуан Рамон Хименес
{перевод с испанского
Анатолия Гелескула}

#ПоПоПо
#поэзия_по_понедельникам

October 2

We took a walk last night, acquiring mandrake root in a field far from here at the place of a killing by somebody else. The master wrapped it in silk and took it to his work space direct. I could hear him engage in good-natured banter with the Thing in the Circle. Jack has a long list of ingredients, and things must be done properly on schedule.

Штош, в этом году я вновь попробую читать A Night in the Lonesome October по одной главе в день, снова «настроение такое у меня»(с). Пока ещё ни разу не удавалось растянуть эту историю на весь октябрь — люблю её нежно и читаю одним махом обычно. Посмотрим, как получится в этот раз.

Зато, провалив эту странную затею в прошлом году, я собрала все, какие смогла найти, русские переводы Ulalume, чтобы проверить, нельзя ли было сохранить цитату из стихотворения По при переводе названия повести Желязны. Тоже милое филологическое развлеченье, чего уж там)

#уцарямидасаослиныеуши

ничего не может быть милее и беззащитнее
чем маленький неуклюжий мальчик
и его большой неуклюжий папа
когда они идут вдвоём по улице
или заходят в больницу
в магазин
мальчик бестолков
и папа тоже
мальчик не знает почти ничего
об окружающем мире
и папа лишь немногим знает чуточку больше
ещё и непонятно кто кого учит
поддерживает и обеспечивает
ведёт по жизни и окончательно
не даёт упасть
папа поправляет шарф мальчику
и заодно и себе застегнёт пальто
купит ему конфет
и сам чего-нибудь съест
и как ни крути им обоим
нужна опека
в этой большой
и страшной вселенной
что может быть милее и беззащитнее
чем маленький неуклюжий мальчик
и его маленький неуклюжий папа
когда они вдвоём на вечерней прогулке?

Владимир Кочнев

#ПоПоПо
#поэзия_по_понедельникам

Сегодня каждый книжный человек будто бы обязан сообщить про Нобелевскую премию по литературе.
Ну вот, например, Мисиме её не дали аж трижды.
Зато, смотрите, как он радуется кисоньке. Ну, или хочет её убить, не знаю.

#котэнт

Оленье солнце
Моей маме
Я помню: оленье солнце
врастало рогами в сумрак.
Вдали стекленели горы,
прозрачные, как рисунок
ребёнка… Я был ребёнком,
чей взгляд одинокой болью
струился, как наша речка,
поющая вдоль по полю
печальную песню русла.
Я помню, как мне с балкона
открылось, что мирозданье
мечтательно и бездонно,
и сон оленьего солнца,
казалось, навеки вечен.
А с трепетных губ жасмина,
как вздох, поднимался вечер.
Дышали стихом грядущим
и сок лепестка, и мякоть.
И было столь синим небо,
что очень хотелось плакать.
Я с мамой молчал. И это
безмолвие было в ранге
святой тишины, в которой
над нами витает ангел.
Мы в эту минуту были
во сне прозрачного слова,
отчёркнутого кристаллом
от чёткой черты земного
и времени, и пространства…
Я помню себя ребёнком.
Я помню солнце безрогим,
безропотным оленёнком.
Резвилось оно, катилось
на дно витражей заката.
Вживались мы в зазеркалье
cтеклянного небоската.
Цвели розмарины, мама,
устами прозрачных вестниц.
Предчувствием поцелуя
порхали улыбки сверстниц.
Сон солнца, рассказ луча ли,
аквариум акварели?
Из клетки сиял, из кроны ль
кристалл соловьиной трели?
Казалось, что всё на свете
из воздуха и дыханья.
Казалось, что всё готово
к свечению и порханью.
Но это мгновенье длилось
не более, чем мгновенье,
и смаргивалось ресницей
печального отрезвленья.
Пружина часов сминала
зеркальную гладь покоя,
и снова кристалл разлуки
оказывался рекою.
Но долго на дне заката,
обрызганы красной пылью,
вечернего перезвона
прозрачные крылья плыли.
Я помню: оленье солнце
врастало рогами в сумрак,
и был окоём прозрачен
и чист, как детский рисунок.
Конечно, я был ребёнком,
но снова твержу устало:
прекрасное — невозможно,
и всё же существовало.

Эдуардо Карранса
{перевод с испанского
Сергея Гончаренко}

#ПоПоПо
#поэзия_по_понедельникам

Особенно, когда октябрьский ветер
Мне в волосы запустит пятерню,
И солнце крабом, и земля в огне,
И крабом тень моя легла на берег,
Под перекличку птичьих голосов
И кашель ворона на палках голых
По жилам сердце деловито гонит
Ямбическую кровь, лишаясь слов.

Вон женщины во весь шумливый рост
Идут по горизонту, как деревья,
Вон бегают по перелеску дети,
В движении похожие на звёзд.
Я создаю тебя из гулких буков,
Из шелеста дубов, осенних чар,
Корней боярышника, хмурых гор,
В прибое создаю тебя из звуков.

Над парком беспокойный циферблат.
Часы толкуют время, славят утро
И флюгеру о направленьи ветра
Колючими словами говорят.
Я создаю тебя из дольних вздохов.
Трава пророчит: всё, что я постиг,
Покроет мокрый изъязвлённый снег.
Но ты вдали от злых вороньих криков.

Особенно, когда октябрьский ветер
(Я создаю тебя в канун зимы,
Когда гремят валлийские холмы)
Молотит кулаками репы берег,
Я создаю из бессердечных слов
Тебя, — сердечных сердцу не хватило.
Химическая кровь мне полнит жилы.
На взморье среди птичьих голосов.

Дилан Томас
{перевод с английского
Андрея Сергеева}

#ПоПоПо
#поэзия_по_понедельникам

Очень люблю у Томаса это стихотворение, но никогда не задумывалась, как обстоит дело с его переводами. Сложно обстоит, чего уж там, хотя вариантов не один и не два. Сергееву, мне кажется, всё-таки удалось поймать нерв и настроение, пусть он и пренебрёг некоторыми деталями. Впрочем, без потерь, как и без внезапных обретений, поэтический перевод, думается, невозможен в принципе.

Никакой перевод немецкие романтики не изобретали, конечно. Однако и Витковский, сам большой переводчик, сказал это не вот ради красного словца. Романтики ведь взялись о с м ы с л и т ь перевод не просто как частный случай чьей-то там практики, успешной или нет, а как философскую, мировоззренческую, если угодно, категорию.

Как-то вот пришло им в голову, что перевести художественный текст не равно повторить все его слова на другом языке, ну а если какие-то из них повторить не получается, просто пересказать примерно, в чём там дело воообще, а то и приукрасить или вовсе переписать заново (привет «прекрасным неверным»™ и переводческим фабрикам!). Как-то вот решили они, что перевод существует не только (и не столько) для того, чтобы любой заскучавший бюргер мог немедленно прильнуть к последним новинкам пикантной прозы из соседней,например, Франции. Как-то захотелось им разобраться, есть ли вообще какие-то правила и методы, которые могли бы помочь в п е р е н о с е текста из одной культуры в другую, а заодно и определить, зачем это вообще всё нужно на с а м о м д е л е.

Тут стоит заметить, что в те времена™ все умненькие и образованные европейские ребята, как правило, сносно читали (а некоторые ещё и писали) на нескольких языках, включая латынь и древнегреческий, и эту публику — в отличие от бюргера из предыдущего абзаца — вообще не должно было сильно парить, переводят ли там что-нибудь на их родной язык или нет, им и так было норм.

А романтики такие: крутые переводы крутых текстов обогащают принимающий язык и принимающую культуру, го переводить Шекспира. И ведь пошли и перевели, и даже не один раз. Шлегелев Шекспир, например, несмотря на неизбежные недостатки, по-прежнему считается в Германии классикой, хоть театры, кажется, не пользуются этим переводом — текст трудно произносить со сцены.

Так что ж в этом переводе крутого, раз его с первого раза не выговоришь? Незабвенный Берковский полагал, что именно Шлегель «впервые дал немцам настоящего Шекспира после опытов Виланда и Эшенбурга» (где-то заплакал один Людвиг Тик).
И правда, Виланд создал просто приятненькое и понятненькое чтение для современников, а Шлегель напротив старался подчеркнуть историческую и культурную удалённость Шекспира от тогдашнего немецкого читателя, чтоб всё-таки этот самый читатель неотвратимо и неистово рос над собой, а вместе с ним росла и развивалась национальная культура.

Немецкие романтики расширили привычную дихотомию «вольно — дословно», противопоставив одомашниванию (Einbürgerung) остранение (Verfremdung). Невозможно, считал Шлейермахер, выполнить перевод так, чтоб античный автор говорил с читателем как немец с немцем, это утопия, фикция, французская ересь:

Скажет переводчик читателю: Вот тебе книга, какой бы её написал автор, если б писал по-немецки; а читатель в ответ: Я дико признателен, это ведь всё равно что показать мне портрет человека, каким бы он выглядел, если б мать родила его от другого отца.

Шлейермахер шутил, но так-то всерьёз полагал, что задача художественного перевода — подчеркнуть невозможность полного соответствия оригиналу, сохранить следы усилий переводчика, чувство чуждости. Гёте сформулировал изящнее: любой перевод служит только для того, чтобы пробудить «непреодолимую тоску по оригиналу».

Не хотели романтики делать жизнь бюргера, вступившего на путь саморазвития, проще и комфортнее — никакого лёгкого чтения, только трудности, тоска и власть несбывшегося. Романтики же, ну.

А вообще, конечно, вклад немецких романтиков в теорию и практику перевода — pardon my French — переоценить трудно. Они не только сместили переводческий (и отчасти читательский) фокус с непритязательного заграничного фикла на реально великие вещи, но и будто бы даже заложили основу для дальнейшего осмысления и совершенствования методов художественного перевода — не только в Германии, но и во всей Европе, не говоря уже о том, что их теоретические выкладки о проблеме перевода стали лишь частью более обширных размышлений о своём и чужом, о познании себя через опыт другого и о волшебной роли слов в жизни мира и каждого отдельного человека.

Я удивительным образом всё ещё читаю Желязны по главам, как и планировала. Так что шанс дисциплинированно добраться до 31 октября уже не так иллюзорен, как в начале месяца (и с учётом всех моих провальных попыток, ха-ха).

Ну а когда дочитаю, наступит Самайн и окунет нас в зиму, даже если не выпадет снег. И в это предсамайновое время несу вам в ПоПоПо очаровательного иронично-макабрического Бунина (фоном пусть тихо играет пластинка Дэнни Эльфмана).

Ночная прогулка

Смотрит луна на поляны лесные
И на руины собора сквозные.
В мёртвом аббатстве два жёлтых скелета
Бродят в недвижности лунного света:
Дама и рыцарь, склонившийся к даме
(Череп безносый и череп безглазый):
«Это сближает нас — то, что мы с вами
Оба скончались от Чёрной Заразы.
Я из десятого века, — решаюсь
Полюбопытствовать: вы из какого?»
И отвечает она, оскаляясь:
«Ах, как вы молоды! Я из шестого».

Иван Бунин

#ПоПоПо
#поэзия_по_понедельникам

#котэнт о поэзии